затихли. Пришли под Полтеск–град, стали на Вражьем Острове. Лесной брат затаился, тихо было. А как смеркаться начало, у них в колокола ударили, а рыжий–то князь смеялся, говорил, что лесной брат в колокола не верит, он, как и вы, бурчевичи, кощун. Зря так сказал! Разгневался Аклан, но виду не подал. До ночи пировал с князьями, потом к себе вернулся, сильно замерз: завьюжило, и ветер юрту рвал и выл нещадно, злобствовал. Здесь в эти дни всегда такие вьюги и такой вой - сказывают, волки справляют свадьбы, да вам, бурчевичам, чего волков бояться, когда вы сами волки и волку поклоняетесь! Аклан поправил: "Не волку, но волчице". И ушел. Вернулся к себе и долго кутался, согревался и заснул.
А ночью хан Аклан увидел сон. Будто спал он, потом проснулся, а головы поднять не может, словно кто–то ухватил его за волосы и держит. Долго глаза не мог открыть, наконец открыл и видит: склонился над ним кто–то в высокой княжьей шапке, волком отороченной, и сам он ликом сер, и глаза серые, усы и борода, губы серые и зубы. Зубы блестят, глаза блестят, лик злобно перекошен. И что–то говорит он, князь, сердито говорит, не говорит даже, клокочет!..
Замолчал, смотрит, ждет. Аклан хотел вскочить - не смог. И на руках сидят, и на ногах, не шелохнуться. А этот… лесной брат, узнал его!.. Одной рукой опять он схватил хана за волосы и запрокинул ему голову, второй ребром ладони - по кадыку!..
Очнулся хан. Долго кровью харкал, потом затих. Вот это сон! Вдруг слышит, огонь шипит. Подполз к огню. В золе лежит казан, днище копьем пробито. Позвать хотел! Не смог. Дальше пополз, откинул полог. Ночь, вьюга, и следов уже не видно - все замело. Удальцы его лежат, все шестеро, порезаны, их тоже замело совсем. Завыл Аклан, упал в снег, грыз руку, бился головой.
А за рекой опять колокола звонили. И ночь была, и ветер выл, ревела волчья свадьба!
Утром хан орду поднял и приказал идти обратно. Рыжий князь прибежал, руками махал, кричал, все сулил отдать. Но Аклан так сказал:
- Нет, князь, уйду. Не волчье это дело - волка травить!
Шел, жег, грабил всех. И быстро двигался. Князья за ним не поспевали. Так и ушел он в Степь и залег. Только [ через год почти опять нагрянул, но уже не на Полтеск - на Русь. И вел его уже не Мономах, не Святополк, а Святославичи на Мономаха да на Святополка!
Да так всегда оно бывает. Брат Изяслав, Великий князь, потом гонял послов на Полтеск, говорил: "Брат, то не я, не знал я, брат, да Святополку я за то…" А ты ничего не отвечал, Всеслав. А мог бы сказать, потому ты и под Менск тогда пришел, что знал: идут они, что был гонец от сына твоего, от младшего, от Ярополка Изяславича, тайный гонец. Он и сказал: "Князь, берегись, ведут они полову, бурчевичей, ибо ромеич говорит, что только волком волка одолеем!" Да не сбылось, волки сошлись - и разошлись, у каждого свои угодья, и потому не мне ходить на Степь, и не зови меня, Владимир, не пойду!
Усмехнулся князь Всеслав, головой мотнул: как славно сказано! Да если б и хотел, не успел бы ты, чего ж тут грозить! Твой путь закончен, князь, и ноги как колоды. Везут тебя к Ней на заклание. Вода черная. И берега черные. Вон на том кургане ты стоял, Бусу внимал, а под курганом лежит Микула, пращур твой. Креста не знал, а Полтеск при нем славен был.
Всеслава ты всю жизнь боялся, Изяслав, и от него ты смерти ждал: что он выше тебя, что не по тебе, а по нему стол киевский. Оттого думалось тебе: "Изведу Всеслава, и тогда…"
Не извел! Да и не Всеслав был на тебя рожден - другой. А ты того и в мыслях не держал. И рос он как сорняк в поле княжеском - племянник брата младшего, изгой. Их было двое, младших братьев Ярославичей, Владимировых внуков, - Вячеслав и Игорь, оба они рано умерли, но от обоих осталось по сыну: Борис от Вячеслава и Давыд от Игоря. Давыд пока был тих, Давыд еще свое возьмет, еще он бросит нож меж братьями, но то когда еще случится! А вот Борис…
Кто б мог помыслить, что Борис поднимется?! Кто он такой? Изгой. И нет ему пути по лествице. Есть на Руси три брата Ярославича, и есть их сыновья, они и держат отчину, им, только им рядить, кто сядет в Киеве… Есть еще Всеслав, он тоже русь, но - сатана, от веку так заведено, чтобы везде был сатана, ведь не бывает дня без ночи и лета без зимы.
А кто такой Борис? Сын брата младшего, и потому за кровь его и воздается ему милость, и есть у него двор, есть даже малая дружина, и на пиры его зовут, на ловы и на рать. Чего еще ему надо?
А поднялся Борис Вячеславич! Ударил, да так, как никто и не чаял. Пока вы, старшие, рядились да сшибались, он сел на Чернигове. Один! С дружиною всего в четырнадцать мечей град покорил, неделю в нем сидел, судил и жаловал, казну раздал, амбары отворил, вече собрал и был всем люб.
Обложили Ярославичи Чернигов! Но не склонился град, а затворились и кричали.
Мог Борис сидеть за стенами, они там крепки и высоки, долго сидел бы, пока не взяли бы, пока не уморили, пока, как и в Киеве, сто двадцать пять голов на копья не подняли бы.
А он зло отвел, весь грех на себя взял - мол, я народ смутил, с меня весь спрос, но спросите с меня, когда повяжете. Ну, вяжите!
Выбежал с дружиною в четырнадцать мечей, прямо через стан, через возы, в галоп! И - в Степь, как в белый свет. Разгневался брат Всеволод, в погоню посылал, ханов поднимал и им сулил много всего. Ушел Борис, никто его не взял - ни Русь, ни Степь. Пришел в Тмутаракань, к Роману Святославичу, - и там мутил! Говорил: "Земля наша обильна и обширна, много в ней князей, и все мы - братья, равные, и нет над нами старшего. Какой он старший, Изяслав, какой он Богом данный, если при нем, живом, Всеслава венчали нам в отцы, после Святослава, за ним Всеволода, нынче снова Изяслав сидит?! А я чем хуже, братья? А чем вы? Были б мечи, всякий достал бы венец Владимиров! Но любо ль то?!" И по Борису выходило, если все равны, то и Русь надо делить всем поровну, всем по уделу, а лествичным восхождениям чтоб больше не бывать. Где после ряда сел, там и правь, и сыновьям то оставляй. Тогда и смутам конец, делить–то нечего, все поделено, все равные, нет старшего.
И полюбились его речи Святославичам! Сперва Роман крест целовал быть заодин, а после прибежал в Тмутаракань брат Ярослав, за ним Олег пришел. И сотворили они ряд. И выступили трое Святославичей, ведомые Борисом. Исполнилось Борису только двадцать лет, и не было при нем ни злата, ни дружины, не сиживал его отец на киевском столе - а шли за ним, при стремени. Кликнул Борис, поднялся и Аклан, и он пошел, и над Акланом стал Борис за старшего.
Был Борис и не высок, и не силен, и не сладкоречив, и не криклив. А скажет - как огнем прижжет. И в сече первый был. Смотрел только в глаза. Бил только в грудь. Ступал легко. И с ним было легко! А не сулил он ничего, он говорил: "Сами возьмете". Шли - скоро, как могли.
На Порубежье встретили их черноризцы, печерские, так Иоанн велел, митрополит, Божьим словом заклйна–ли их. князей, одуматься. Но Борис слушать их не стал, только испросил благословения на путь. И Николай… Что я? Тогда уже не Николай, Никифор, тот самый, князь. Никифор и вскричал: "Борис! Одумайся! Ведь ты ж не волк!" На что Борис ответствовал: "Да, я не волк. Но лев!" И рассмеялся. И проклял его Никифор! Гриди кинулись к Никифору, повалили черноризца наземь. Борис велел отпустить. Стоял Никифор, кричал, проклятью предавал. А Борис дальше пошел. Бурчевичи с ним, Олег. Однако младшие из Святославичей, Роман и Ярослав. смутились, коней поворотили, ушли в Тмутаракань. Борис их не держал, сказал только: "Псам - псовое, а нам - вся Русь".
Пришел на Русь. На Сожице ждал его Всеволод. Борис велел ему сказать: "Брат, я не на тебя иду, не заступи пути". Взъярился Всеволод, разум потерял, вышел из стана. А было то после дождя, земля набрякла, вязкой стала, споткнулся конь под князем, не удержался он, упал, нога застряла в стремени. Тогда завизжала, записала орда! И - ринулась! И сшиблись, и рубились люто, и в грязь летели головы. Снова дождь пошел, кровь смывал. Но срам ничем не смыть! Бежал князь Всеволод, не удержав племянника, оставив во поле лежать бояр Порея, Чудина и Жирославича, а воев его легло - не счесть, до ночи подбирали их, наутро хоронили.
Аг после разошлись они, Аклан, добычу взяв, подался в Степь, Борис и Олег - на Чернигов. Чернигов открыл ворота им, сели они в Чернигове. Олег на Киев звал, Борис не пошел, ответил: "Нет, брат, нас там не ждут, то не Чернигов. Да и не ради Киева я шел - но против лествицы. А лествица длинна, поле широко - всем места хватит!" На том и порешили, ждали Изяслава в поле…
Да еще больше ждали Святославичей, Романа с Ярославом, Олег чем только не приманивал, но не пришли они. И ты, князь, не пришел! А был гонец! И ты в глаза ему смотрел и обещал. Волк! Волком и остался. Это потом уже сказал сыновьям: "Взял бы верх Борис - и поделили б Русь. Сел бы Борис в Смоленске, Смоленск ему по отчине, отец его сидел в Смоленске. Но наш Смоленск! От Буса повелось так! И оттого не пошел я к Борису". Лгал ты, князь, сыновьям, а больше лгал себе. Не убоялся ты Бориса, но почуял - выше он тебя. И это в двадцать–то лет! И предал ты из зависти Бориса, ибо легко быть волком среди псов, но волком перед…
Борис воистину был лев! Пришел брат Изяслав, пришел брат Всеволод, их сыновья пришли, Ярополк и
Владимир, и собралась у них сила великая, Олег Святославич вскричал: "Брат, уйдем!" Борис засмеялся, сказал: "Не уходи пока. Встань на холме и посмотри, как бьется настоящий князь!" И двинул рать на лествицу один. Шел первым. В тот день он ехал на белом коне, и латы на Борисе были белые, ромейские, шлем он снял, бросил в траву, и на ветру развевались его волосы, и были эти волосы золотые, длинные, кудрявые, как грива! Конь ладно под ним шел, размашисто, а одесную от него, на вороном, Коснячко был. Вот где он объявился–то, боярин, дождался князя своего! И…
Сшиблись рати. Была сеча зла на поле Нежатины Нивы. И Она те Нежатины Нивы косила! И лег Борис, Коснячко лег, лег и Изяслав. Его, князя Великого, потом свезли в санях и положили в храме Богородицы. Бориса воронье склевало. Олег бежал. А Всеволод второй раз сел на киевском столе, теперь уже по старшинству, и задарил племянников - Давыду Игоревичу Туров дал, Ярославу Святославичу - Муром, Роману Святославичу - опять Тмутаракань. А Всеславу Брячиславичу пожаловал обоз даров богатых…
Взял ты, князь, дары, раздал на Торгу. И Киеву в ответ подарков не послал. А Изяслава и не помянул! По Борису заказал сорокоуст и сорок дней в Софии простоял… А Нежатины Нивы все снились и снились, снились кости белые, непогребенные. Просыпался ты, вскакивал, выл, зубов не разжимая. Да разве волк ты, князь? Нет, ты не волк, не пес даже - свинья. Борису позавидовал, убит Борис, а радость где? Нынче вот - Мономах… Как ликовал ты, князь, когда кричал ему про те двенадцать лет! Так то двенадцать! Тебе же и двух уже не жить, а все визжишь, словно свийья.
Вскочил. Еле удержали.
- Князь!
Опомнился. Сел. Стиснул голову руками. Смотрел на берег, на Лживые Ворота. Ш–шух весла, ш–шух… Закрыл глаза. Прости мя, Господи! "Вкушая, вкусих мало меду и се аз отхожу. Несть бо власти аще не от Бога". Борис от меча погиб. И Ярополк. И Изяслав тоже, хоть схоро–нясь за спинами и стоял, а все же в сече пал, и то есть честь великая! А ты, как Всеволод, от страха, князь, уйдешь, да ты уже ушел, да ты уже не жив, ты тень одна, не зря было видение, не зря весь Полтеск ликовал - нет князя! Так и нет! Вон Святослав, вередами изъеденный, и тот цеплялся за жизнь, а ты…
Вставай! Уже и парус убран, мачту положили. Туча руку подает, ведут тебя, ты идешь, ноги скользят, да как колоды они. Бус говаривал…
Иди и голову держи прямо. Пот со лба не утирай: темно уже, никто его не видит. Наконец мостки. И ворота. Лживые! Вошел…
И не на терем, не на Зовуна, не на Софию, даже не на костры на буевшце, а поверх них, костров, сразу посмотрел на Шумные…
Висит Митяй! Всеслав вздохнул, снял шапку и перекрестился. Прости мя, Господи! Да, не по–христиански то, но коли радуюсь, то жив я еще, жив!
3
Жив, Господи! Хоть и темно кругом, зато костров прибавилось. Значит, Хворостень пришел, своих привел. Ведь о сыновьях твоих уговор был, чтобы они с дружиной в Полтеск не входили. А он, боярин, - здешний пес, захотел - ушел, сел на селе, захотел - пришел. Любим его не отговаривал, Любим о нем молчал, Любим его тайком прикармливал, а он… к тебе шел. Перемудрил Любим. И вот теперь… Пот высох, голова гудит! И шел он, князь, кивал по сторонам, как будто ничего и не было. И то, чего только на свете не случается, жизнь - как блуждание в лесу. Слаб человек, ушел, пришел..,.
А вот и Хворостень. Вскочил.
- Князь!
- Что, боярин? Давненько не видал тебя!
Другой бы тут с поклонами. А этот - нет. Ощерился,
развел руками боярин, блудный пес. Только и сказал:
- Князь!..
Усмехнулся Всеслав. Велел:
- Ну, говори.
- А что и говорить? Слаб человек…
Слаб, слаб воистину. А еще больше слеп. Вот ты, боярин, думаешь… И думай! Мни себе. А я должен гнев свой показать - все ждут. И покажу!
- Чего пришел? Не звали!
- Так я ж и говорю: слаб человек. Зря я опасался, князь! Прошел я, никто ко мне не сунулся. Бегут они. С чего бы это?! - И ощерился.
Никогда он не смеялся, только ощеривался. И в битвах, и на пиру. А в храме, князь, ты никогда его не видел. Да ходит ли он в храм? Есть ли на нем крест?
Зимей случилось: Иона повстречал его, боярина, и плюнул, сказал…
Так на то и Иона, на то он и поставлен. Ионе - души, а тебе - мечи. И вон теперь их сколько, тех мечей, сошлись, стоят вокруг. Бояре, гриди, отроки… Псы! Силу почуяли, взъярились. Теперь ты только им кивни…
Пустое! Разве гнев советчик? Вон Хворостень пришел, вон и Митяй висит, а им - еще!.. Спросил:
- И сколько ж ты привел?
- Со мною тридцать, князь, - ответил Хворостень.
- Вот как? Уже повеселей. А завтра сыновья мои сойдутся и тоже приведут. И тогда уже, град–господарь!.. Так, соколы?
Молчат. А ведь неймется им! И ухмыльнулся князь, сказал:
- Да, соколы, сойдутся сыновья, тогда и посчитаемся. За все! Вы думаете, мне вчерашнее забылось? Вы думаете, я… - Замолчал, снова осмотрел их всех, и щеку свело. Нет, князь, охолонись! Не по годам тебе.
Внезапно Горяй выкрикнул:
- Вчерашнее? А нынешнее, князь?!
И разом зашумели все. Князь руку поднял, замолчали. Сглотнул слюну, проговорил как можно спокойнее:
- Так, так… Был здесь Любим?
- Нет! - зло ответил Горяй. - И никого не присылал. Тогда я сам к нему пошел, и все твои слова, как ты того желал, я передал, все слово в слово!
- Так! Ну и что Любим?
- Смеялся, пес! Глумился! Какие, говорил, долги? Град ничего ему… тебе, князь, не должен! А ты у них в долгу, князь, и сыновья твои, и внуки, и весь ваш род… Так и сказал!.. Да, весь ваш род вовеки с градом не расплатится!
- Вот как! Ай–яй–яй!
- Да, князь! А вы, кричал, уже на нас, князь, на мужей твоих… - Смолк Горяй, сплюнул зло. А эти, псы, в рев! Ох, донял их Любим!
И вскричал Всеслав:
- Ну так и что? Что, соколы?! - Не слышат, заорал, всех перекрыл: - Молчать! Я говорю! Помру, тогда…
Притихли псы! Ух, пот прошиб! Охолонись, князь, не отрок ведь. И, отдышавшись, он заговорил, негромко, медленно, как с малыми:
- Стар я, слаб. Но из ума пока не выжил. Вот и скажу. Зачем он потешался, пес? Да чтобы нас разгневать. И чтоб пошли мы иа него, рубили б, жгли. Он что, посадник, смерти ищет? Нет. Но правды. А правда у меня. Есть уговор, есть и печать при нем, и в уговоре все прописано, кому и что положено и кто есть господин, а кто есть пес. И соберутся сыновья мои, и мы опять составим ряд, и выйду я, скажу: "Град–господарь…" - Махнул рукой, сказал: - Нет, чую я, не верите. Тогда еще послушайте. Нынче проснулся я, лежал и не хотел вставать. Вчерашнее давило,~ такой был срам! За все за годы мои долгие такого я не видывал. А ведь был и в цепях, и в порубе, и зельями травим… Вот нынче утром и лежал я, соколы, и думал я: "Пресвятый Боже, зачем ты отпустил мне такой срок, зачем ты прежде не забрал меня, зачем…" А тут Игнат пришел и говорит, что, мол, на Черный Плес надо идти, посла встречать. Посла! Когда такая грязь и такой смрад в душе моей! Но… Князь я, соколы! От Буса род ведем. Пошел, хоть и не знал, куда глаза девать, что говорить… Пришел на Черный Плес. А он, посол… - И горько улыбнулся князь и повторил: - Посол! Кабы посол! Так нет, брат мой, Мономах.
Дал пошептаться, пошуметь, вновь заговорил:
- И встретил меня брат, и пировали мы, держали ряд. Брат звал меня на Степь. Вот, соколы, на Степь! И отказался я. Юлил, кривил душой, обиды вспоминал, и, мол, из–за тех обид не пойду… А что мне ему сказать? Что я и так уже в походе? Что моя Степь - мой град?! И еще, что более того, что я возьму в Степи, мне мои же холопы должны? Вот и кривил я душой, соколы. А после возвращался и думал: князь я или не князь? Князь, соколы, князь, пока жив, я князь. И дружина, я думал, при мне: Туча, Горяй… и Хворостень, поди, уже пришел. Да, Хворостень, знал я, что ты не усидишь!
- Откуда, князь?
- Потом скажу. Ночь впереди!
Слушают они.
- Вот так–то, соколы! Князь я, сила у меня, и правда у меня. А посему я в граде господин, а не Любим! Смеялся, пес! Смеялся, да? Горяй!
- Да, князь!
- А теперь я смеюсь! Завтра сыновья мои придут - и не одни! А в среду - ряд. И пальцем я не шевельну, а он приползет, пес, и все, что мне… всем нам - и мне, и вам, мужи мои, - положено, в зубах принесет и подаст. Как, спросите? А так! - Ух! Дух перевел и снова, тихо, ; Медленно: - Еще в тот, в прошлый год я призывал их и говорил: "Отдайте то, что мне положено по ряду, вон сколько уже лет не плачено". И что они? Ответили: "Не можем, князь, как мышй мы!" Я стерпел. И то, град–то мой. И все, что у рабов моих, - как бы мое. А тут долгов не отдают и самого ссадить задумали! Выходит, мне в одной шубе уходить, вот в этой, что на мне? Так я бы и ушел, мне не привыкать, сколько мне уже того житья осталось… А сыновья мои? А вы? А правда где? А где добро мое? Не знаете? Все знаете! Вот ты скажи!.. Йу, ты тогда! Не слышу я!
И в полной тишине произнес Копыто:
- А… в амбарах. Тех, что… - И осенил себя крестом. Вот пес!
Засмеялся князь, повторил:
- В амбарах! Все слыхали?! И если ты, Горяй, и впрямь хочешь Любима задавить, вот где его смерть - в амбарах, а не в сече! Туда иди и там дави! - И показал, как давить.
Шум, крики, смех! Понятно, что им надо, псам! Ох–х, Господи, прости мя, Господи, ведь знаешь ты - не ради злата я, не ради зла. И… Говорил ты им, мужам своим, они кричали: "Любо!", а коли так, не бывать тому, как он, Любим, замыслил, будет как ты, князь, повелел! Идти надо, мечей не обнажая, Туче - на свой конец, на Заполотье, Горяю - на Окольный Град, и выставить дозоры при церквах. Божились ведь: "Как мыши мы!" Ну, смотрите, соколы, чтоб из церквей и мышь не убежала! Чтоб все, что там упрятано, осталось нетронутым до веча, до среды. А там, под Зовуном, посчитаемся по правде. По правде и поделим. В среду. А пока… Идите, соколы, я так велел, весь грех на мне; идите!
И пошли. Шли тяжело, как сонные, но шли. А ты, Всеслав, стоял, смотрел им вслед.