- Взять град - ума много не надо. А вот отдать его… Да ты не печалься, князь! Ушли мы вовремя. Твой дядя, думаю, уже покинул Киев. Спешит - и мы спешим. Посмотрим, кто удачливей!
Ильмень прошли, свернули на Шелонь. Молчала пленница, отец робел, не подходил к ней, не смотрел. Теперь он знал, это Ингигерда, супруга дядина, дочь Олафа Свейского. Сперва за нее сватался конунг норве–гов Олаф Толстый, и даже отец уже склонялся к тому, чтобы отдать ее ему в жены. Но тут явился Ярослав - и все переменилось. Чем он их, свеев, взял - посулами? дарами? Но что он мог сулить и что дарить, если бежал с Руси сам–перст, в чем был?! О том никто не знал… Раздружились свей и норвеги, женился Ярослав, вернулся в Новгород с заморской королевной…
А вот теперь она - его, отцова. Пристали к берегу и развели костры. Пленнице поставили шатер, его шатер, а сам он лег к костру. Лег и отец. И вдруг его окликнули:
- Князь! Пленница зовет.
Он сразу подскочил. Эймунд сказал, смеясь:
- Будь осторожен, Вартилаф. Когда я уходил из Киева, она хотела, чтоб меня убили. Но я ушел… Иди!
Отец вошел в шатер. Она сидела, запахнувшись в плащ. Сказала:
- Стой! Не подходи!
И он стоял, она сидела. Немного помолчав, спросила:
- Кто ты?
Он ответил. Тогда она опять спросила:
- Где мой сын?
А он ответил:
- Не знаю.
- Поклянись!
Поклялся.
- Уходи!
И он ушел. Никто и впрямь не знал, куда исчез Владимир Ярославич, дитя двухлетнее. Дым был, горело все, ярл после сокрушался:
- Двоих бы взять - вот была б нам добыча! И щит…
А утром дальше двинулись. А ночью вновь она отца
призвала. Вновь он стоял, как раб. Спросила пленница:
- Куда вы направляетесь?
- Не знаю.
- Лжешь!
Обидно стало, но сдержался. Сказал:
- Да, лгу. - И не отвел глаза.
Тогда она… вдруг усмехнулась.
- Я ты, я вижу, смел. Такие мне нужны. Когда вернусь, возьму тебя к себе в охрану… Нет, что я говорю? - И громко засмеялась. - Ты трус. Бежишь как заяц, без оглядки. И ярл твой трус. Да и отец его - Ринг, конунг гейдмаркский, не лучше. Мой муж убьет тебя, а твой удел раздаст другим.
Отец хотел ей возразить, она не стала слушать. Приказала:
- Уходи.
И он ушел.
На третью ночь она его не позвала. Отец не спал, лежал возле костра и ждал - напрасно. А на четвертую он сам пришел. И сел напротив. Ярл говорил, чтоб не ходил, а он пошел. Она не удивилась. Спросила тихо:
- Ты зачем пришел? Я не звала тебя.
А он сказал:
- Ты - пленница, не забывай об этом.
- А ты?
- Я - князь, сын старшего в роду.
- Так отчего тогда ты здесь? Коль старше всех, так и пошел бы в Киев. Мой муж, твой дядя Ярослав, звал тебя на ряд. Ты б ему все сказал, а он послушал бы. Ведь больше ему слушать некого. Брат Судислав и духом слаб, и телом, а брат Мстислав - где он? Не отзывается. Потому муж мой Ярослав и звал тебя… Муж! - Засмеялась Ингигерда, тихо и недобро. Потом спросила: - Что задумал? Убить меня? Продать? Или себе взять?
Отец молчал. Тогда она сказала:
- Значит, себе решил взять. Но Эймунд не велит. Он знает: Ярослав настигнет вас и одолеет. Тогда вы обменяете меня на свою жизнь - мой муж, желая возвратить меня, даст вам слово на мир. И вы поверите ему, отдадите меня и пойдете к себе… А Ярослав опять настигнет вас и в этот раз уже не пощадит, а умертвит!
- А его слово?
- А разве можно верить слову? Верят только в свой меч. И женщин покоряют только силой, а не словом. Так что молчи!
И высокомерно посмотрела на него. Ее отец - сын Эйрика Победоносного, Сигрид Гордый, брат - Амунд Злой. Ее отвергнутый жених - Олаф Толстый, не знающий себе равных в битве. Прошлой зимой против него сошлись пять конунгов, он разбил их в одну ночь и полонил, а старшему из них, Хререку из Хайдмерка, Олаф повелел выколоть глаза ратной стрелой, той самой, которой Хререк созывал свое войско в поход. Вот каковы они! А Ярослав…
Засмеялся отец и спросил:
- А дядя мой? В чем его сила?
- Когда сойдешься с ним, тогда узнаешь. И если победишь его, тогда кто защитит меня? И я, хоть и не хочу того… буду твоя. Твоя, мой князь… - И она улыбнулась впервые. И не было в улыбке ни насмешки, ни обмана. И прошептала она: - Князь… - И протянула ему руку. На пальцах, тонких и холеных, сверкали самоцветы. И пальцы эти вовсе не дрожали, а были они теплые, губы отца едва коснулись их…
Рука тотчас отдернулась.
- Довольно, князь, - тихо сказала Ингигерда. - Не искушай меня. - Я ведь как и все, я слабая. И у меня есть муж. Узнает - не простит… - И, опустив глаза, долго молчала.
Отец, не выдержав, спросил:
- А если я буду убит?
Княгиня посмотрела на него - и этот взгляд был холоден и пуст, нехотя ответила:
- Тогда мы посмеемся над тобой - я и мой муж. И Эймунд. А пока уходи. Я спать хочу. - И отвернулась.
Он ушел. Пришел к костру. Эймунд спросил:
- Чего она желает?
- Чтоб я сразился с Ярославом.
- И ты пообещал?
Отец кивнул. Эймунд сказал:
- Беды в том нет. Я сам уже этого желаю. Твой дядя стар и глуп. И скуп. И без ума от Ингигерды. Он будет гнать свою дружину. Они придут сюда усталые, а мы, напротив, отдохнем и приготовимся. И разом кончим это дело!
Наутро начали готовиться. Установили частокол, волчьи ямы, дозоры. Ждали. А дядя спешил из Киева. Так скоро никто еще не хаживал. После только Мономах так же шел к Смоленску. Спешил дядя, гнал, тьму коней загнали.
Наконец пришли. И сразу ударились на приступ. Отступили. Вновь налетели, прорвались… И отбежали. Спешились. Ударили - и сбили строй, заволновались, дрогнули. Тогда Эймунд сказал:
- Пора!
И двинулись отец и ярл, вышли из стана. С дядей сошлись. И начали теснить его. Варяги пели, наши били молча. И вдруг рога затрубили.
Ладьи показались на повороте. То псковитяне шли. А вел их Судислав. Вот этого никак отец не ждал! И повернул он рать, побежали, затворились в стане.
А Судислав сошелся с Ярославом, обступили они стан, но не атаковали. Смеркаться начало. Эймунд сказал:
- Стоят, и это хорошо. Ночью уйдем. И как еще уйдем - ладьи у них пожжем!
И тут… выходит Ярослав, в простом плаще, в простой кольчуге. Встал на пригорке и кричит:
- Где Брячислав? С ним говорить хочу!
Молчат. Дядя опять кричит:
- Брячислав! Заклинаю тебя, выходи!
Меч отстегнул, бросил в траву. Стоит. Хромой, тщедушный, словно отрок. Эймунд говорит:
- Князь, не ходи, обманет. Он как змея, язык раздвоенный.
Задумался отец, не знает, что и делать. Ингигерда вышла из шатра и ничего не говорит. И даже на него не смотрит. Мрачная. Убьют его - тогда и посмеется.
Смейся! Отстегнул он меч, вышел из стана. Подошел. Глаза в глаза…
Нет в дяде зла! Обнял племянника, сказал:
- Присядем, Брячислав?
И сбросил плащ. Сели на плащ. Как плащ один, так и земля одна, делить ее нельзя. Когда–то и Святослав с Рогволодом сидели - меча меж ними не было.
Дядя сказал:
- Вот мы и встретились. И будем ряд держать. Видишь, Брячислав, вышло по–моему! - И улыбнулся.
Отец молчал. А дядя продолжал:
- Я не виню тебя. Ибо не ты виновен - я. Весь грех на мне, на старшем. Не так, значит, рядил, не те слова сказал. - Замолчал, посмотрел внимательно. Слова! И голос - мягкий, вкрадчивый.
- Слова! - сказал отец. - Но разве можно верить слову?
- Можно. И нужно, - ответил Ярослав. - Ибо Слово, ты помнишь, есть Бог, Слово у Бога, Слово - начало всех начал. И смерть всего. Вот мы с тобой умрем, дети наши умрут, наши внуки, потомки, а Слово будет жить. Когда и Оно умрет, то ничего уже не будет. Вот что есть Слово Зла. Слово Сомнения. Гордыни. Она ведь привела тебя сюда - гордыня, Брячислав. Гордыня, а не Эймунд. Эймунд потом уже пришел, прибился, подал меч. Ведь так? - И замолчал, и голову склонил, ждет, не моргая.
Змея! Воистину змея! Раздвоенный язык… Молчал отец. А дядя словно подползал, обвивал, сжимал, в глаза заглядывал… И говорил чуть слышно, задушевно:
- А все от брата моего пошло, от твоего отца, от Изяслава. Сперва за мать нашу вступился, а после оробел. Зло затаил. И вас во зле родил. А чей был грех? Его. Чего хотелось? Киева. А получил всего лишь Полтеск. И ты про Киев думаешь, только про Киев. И снится он тебе. Ведь снится, Брячислав?
Не отвечал отец. И улыбался дядя. Продолжал: . - Ну и придешь ты в Киев, сядешь. А дальше что? Удержишь ли ты Русь? Хватит ли ума? Хитрости? Крутости? Да, крутости. И снова крутости! И снова! - Он покраснел даже, налился кровью. И заиграли желваки на скулах. Где мягкость, где добросердечие? Нет ничего и словно никогда и не было!
Унялся, улыбнулся Ярослав. Тихо сказал:
- Да что это все я да я? Пора бы и тебя послушать.
Долго отец молчал, все примерялся, не решался.
Потом таки сказал:
- Не от гордыни все это, а от неверия. Не верю я тебе. И оттого и не пошел я в Киев, убоялся.
- Чего? Да разве я…
- Того! Что изведешь меня. Знал я…
- Так! - Ярослав улыбнулся, вздохнул, легко, словно только проснулся. - Так… - повторил. - Вот оно что! Рассказывай, рассказывай. Вдвоем мы здесь.
Вдвоем! Живые - да, а так… И рассказал отец, зло, без утайки. Дядя все выслушал, задумался. Потом произнес:
- Вот, значит, как! А я–то, грешный, думал, все было иначе.
- Как?!
- А зачем тебе? Кто я тебе? Убивец. Брата казнил, тебя в Киев заманивал… Верь Эймунду! Я тоже ему верил. Пока… - И головою покачал.
- Пока? - переспросил отец, - А что "пока"?
- Что? Да так, безделица. Верил ему до той поры, пока я не сказал: "Мир на Руси, мне в войске больше нет нужды". И расплатился с ним, как было оговорено. А он стал требовать еще. Я отказал. Он тогда сказал, что я об этом горько пожалею, что он еще придет ко мне, но не один. И ушел - к тебе. Я почуял - это не к добру, послал гонца, да не успел. Вот видишь, чем все это обернулось? - И обвел рукою окрест.
Тихо было. Гадко на душе. И если б это все - так нет! Опять язык раздвоенный! Опять слова:
- А брат мой, князь Борис… Ты же знаешь, Брячислав, как это было! Но я опять расскажу. Борис оставил Степь, шел к Киеву и, не дойдя, стал лагерем, крест целовал, послал гонцов, он жаждаллтримирения. Но не послы пришли от Святополка. А Пушта, Еловец и Ляш–ко. Была ночь, брат, сидя в шатре, читал псалмы Давидовы. Лег, и они вбежали. И поразили его копьями, завернули в намет, повезли к Святополку. Борис был еще жив, но Святополк повелел - и закололи брата… А голову ему никто не отрезал. Отрезали Георгию, Борисову мечнику. Была у мечника на шее золотая гривна, так, чтоб снять ее, его и обезглавили. Вот как было, Брячислав. И я на том целую крест! - Сказал, поцеловал. И улыбнулся. Были у дяди карие глаза, веки припухшие, ресницы редкие, короткие. А губы - бабьи, красные. В чем сила его скрыта? Родился - думали, не выходят. А поди ж ты, братьев пережил. Сел в Киеве…
Отец сказал:
- Но Эймунд тоже клялся.
- Кем?
- Одином.
- Вот то–то и оно, что Одином. - И снова дядя улыбнулся. Спросил: - Ты кому больше веришь: Христу или Одину? А? - Смотрит, не моргает. И нет в нем зла, мягко стелет. Вон скольких постелил - своих, чужих…
Сказал отец:
- Но Один Эймунду - как нам Христос. Как мог Эймунд лгать?
- А так и мог. Кто мы для них? Отступники. Как Степь для нас. Мы степнякам тоже целуем крест. И что с того? В том нет греха. И с варягами то же. Вот если б ты, как Эймунд, поклонялся Одину, тогда… - Долго он думал. Потом спросил с усмешкой:
- А Глеба тоже я убил? Что Эймунд говорил?
Отец молчал.
- А Святослава Древлянского? Я? Молчишь? То–то же! Эймунд уйдет, и все они уйдут, а нам здесь жить. А сколько нас? Ты, я да Судислав с Мстиславом. Однако нет Мстиславу веры. Ты погоди еще, поднимется Мстислав, попомнишь мое слово. А Судислав? Одолел бы ты меня, тогда и Судислав бы при тебе ходил, как нынче он при мне. И значит, двое нас на всей Руси. И быть нам заодин; отринув меч, крест целовать. Так, Брячислав?
Молчал отец…
2
- Князь!
- Что?!
Встрепенулся князь. Игнат стоял в дверях. Сказал:
- Пришли. Накрыли мы.
- Иду.
Игнат ушел. Князь встал и, подойдя к стене, открыл сундук. Достал оплечье и надел его, потом корзно - короткий синий плащ с красным подбоем, по краю волчий мех. Усмехнулся. Тогда, в тот первый твой приезд, Хромец принял тебя под колокольный звон и приласкал, расспрашивал о бабушке, задаривал, а как ушел ты, говорят, произнес:
- Волчонок!
И повелось, прилипло: Волчонок. После - Волк, а потом - Волколак. Ты тогда и повелел, чтоб корзно волком оторочили. А в Степь призвали - ты при волке и явился. Брат Изяслав увидал - побелел, - он суеверный был…
Чу! Что это? Поспешно обернулся. Нет никого. Ну, князь! Над Изяславом потешался, а нынче сам - чуть что, и… Перекрестился. Иди, ведь ждут. Ты повелел - они явились. А не хотели бы. Вот что значит княжья власть! Так и Борису бы. Что им псалмы Давидовы? Не поднял меч - не князь, рать разбрелась, остались только отроки. Ляшко, Пушта, Еловец пришли… А что потом тебя с почетом погребли, к лику причислили, так то суета… Прости мя, Господи! Глуп, суетлив я, духом немощен. Ждут в гриднице. Иду.
Вошел. Стол накрыт богатый. Еды, питья - не счесть. Сидели за ним лишь трое: Любим Поспелович, посадник, Ширяй - опять он! - и Ставр Воюн, артельный от купцов. При виде князя встали, поклонились; он сделал знак рукой - они сели.
А князь стоял. Грозно спросил:
- А где владыка?
- Владыка хвор, - ответил Любим. - Ты, князь, не обессудь, я сам к нему 'заходил…
- Хвор! - Князь начинал сердиться все более и более. - А сотские? А старосты? Что, тоже хворь на них? Так, может, снова мор?
Молчали. Хмурились. Князь сел, сказал:
- Вы угощайтесь, гости дорогие. Вот пиво, мед. Вепрятина. Али конины вам? А то и медвежатины…
Ширяй осклабился. Любим и Ставр и ухом не повели. Князь продолжал:
- А фряжского вина? Я повелю, и принесут. Игнат!
- Так здесь оно…
- А, вот! Так наливай гостям. Чего стоишь?
Игнат не шелохнулся. Любим сказал:
- Князь, не гневись. Мы не за тем пришли.
- Не за тем? А вы откуда знаете, зачем? Я вас призвал. Я и угощать буду. Ибо затем вас и призвал, чтоб ели, пили, видели: вот он, ваш князь! А то, мне донесли, болтают всякое. Болтают?
-, Болтают, князь. - Любим кивнул, вздохнул.
- И верите?
- Не верим. Только видим.
Замолчали, сидели смотрели в стол. Князь взял горсть каленых орехов, разгрыз один и выплюнул - пустой. Второй разгрыз. Пожевал. Опросил:
- А что купцы? Торг будет? Нет?
Ставр молчал. Князь высыпал орехи из горсти, произнес презрительно:
- Купцы! Кресты на всех… Срам один от вас, купцы! В церквах торгуете.
- Князь!
- Я здесь говорю! Ты слушай, Ставр, молод еще. И грешен. Где твой амбар устроен? В подвале у Святого Власия. А у других? В Успенской церкви, в Пятницкой, в Ивановской - там что? Товары. И закладные там у вас, и обязательства. А Он что говорил? "Дом мой молитвой наречется", - сказал Он. И, сделав бич из вервиев, изо–гнал вас всех и столы опрокинул… А вы опять пришли! И говорите: "Веруем". Во что? В Тельца? В видения? Узрели, мол, над княжьим теремом недобрый знак. Закроем, братья, торг, схоронимся в подвалах, они освящены, в них святость, благолепие, и будем ждать, когда наш господин уйдет. Так, Ставр?
Не ответил купец. Любим тяжко вздохнул, сказал задумчиво:
- Ну–ну!
- Что "ну–ну"?!
- А ничего. Внимаем, князь. И повинуемся. Как повелишь, так оно и будет. Товары из подвалов вынесем, сожжем. Церкви закроем. Сами разбежимся - ты только прикажи нам, князь! - Замолчал посадник. Смотрит исподлобья. Сидит копна копной, сопит, зарос до самых глаз, опух.
Он разбежится - да! Князь усмехнулся… А Любим сказал:
- Не сомневайся, князь, разбежимся. Ибо устали мы, ох как устали! Чего ты на купцов накинулся? Купцы - прибыток Полтеску, немалый. А что амбары по церквам, что торжища на папертях, так то еще твоим родителем заведено…
- Позволено!
- Позволено. Как и по всей Руси. И не о том сегодня нужно речь вести, а о другом.
- О чем?
- О другом. Вот я ж не говорю тебе, что нынче пятница, а на столе скоромное. Хотя пусть и скоромное, это не самый страшный грех, слаб человек. Согрешил, потом замолит…
- Виляешь ты!
- Виляю. Привык вилять. С тобой иначе и нельзя. Вон вызверился как. Уйти б живым… - И засмеялся, как всегда, беззвучно, заколыхался, как кисель. Такому брюхо не проткнешь, меч вытащит, утрет и удивится: "А это что?" Другое дело Ставр, цыплячья шея…
- Ставр!
- Что?
- Пошел бы ты отсюда, Ставр! И ты, Ширяй. Ставр подскочил, налился кровью. Ширяй сидел,
моргал, словно не слышал. Любим сказал:
- Негоже, князь. Позвал - так пусть сидят. Вон сколько яств…
- Так пусть едят!
- Как повелишь. Отведайте, князь желает.
Ели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, произнес:
- За здравие гостей моих.
- И за твое, - сказал Любим.
- И за мое!
Вино было холодное и кислое, Всеслав поморщился, утерся и спросил:
- Так, говоришь, видение. Кто видел?
- Видели, - уклончиво ответил Любим. - Нынче много всякого можно увидеть. Только одно не замечают, что не хотят, ибо не ждали. Я ж говорю: устали все. Сегодня на торгу юродивый кричал: "Камень, стоявший во главе угла, стал камнем преткновения!"
- Взяли его?
- Зачем? Он и сейчас кричит, не убегает.
- А что народ?
- Так все так думают, просто молчат.
- Лжешь!
- Не веришь, выйди да спроси.
- Не верю.
- Поверишь, когда услышишь. Выйди. Только не один - с дружиной.
- Грозишь?
- Зачем? Я просто говорю, как есть. Устал народ. Видение было, поверили, вздохнули. А тут оказалось - ты жив, невредим! Тут, знаешь, князь… - И замолчал посадник, глянул на Игната.
Игнат опять налил вина. И снова выпили - уже без слов. Молчал и Всеслав.
Посадник много ел, громко чавкал, рвал мясо, щурился. И вдруг, не дожевав еще, сказал:
- Видение… да тут еще охота… Все к месту, князь! И снова начал есть. Охота! Князь глянул на Ширяя.
Тот уронил кусок, проговорил испуганно:
- Что я? Я ничего! Меня как привезли, без памяти, так я и спал. Подняли - я к тебе…
- Любим!
Посадник перестал жевать. Князь посмотрел на Став–ра. Тот сказал:
- Тебя медведь порвал, все видели, а ты все равно живой - и ни одной царапины. Ты не Всеслав, ты тень его. Князь умер. И потому было видение. Не Смерть, Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, чураются.
- Ставр!
Замолчал купец. Застыл, окаменел.
- Ширяй! - князя затрясло от гнева. - Ты рядом был! Скажи им, было так?
Ширяй смутился.
- Не гневи! Рассказывай!
Побелел Ширяй, прошептал:
- Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…
- Да как это? Ты что, Ширяй?! - Князь перегнулся через стол, попытался схватить его за грудки.