Ознакомился Брячислав и с проблемами – птица начала одолевать. И ладно бы обычные воробьи или вороны, так вышла из дремучих лесов невидаль несусветная – чуть ли не в сажень длиной, перья рябые, на лбу нарост безобразный. Ходят стаями. Один, похоже, вожак. У него самые большие перья. Остальные помельче. Чудинки плачут – в лес не выйти. Как увидит их чуд пернатый – бросается на девиц, щиплет больно за ноги. Крыльями распущенными бьёт. Словом, нет житья от птицы невиданной. Князь рассерчал, велел чуда изловить, на суд его представить… И только тут узнал, что мужья девиц от них самих жалоб не слышали. Молчат чудинки, что птица лесная их обижает. Боятся сказать, чтобы не засмеяли. Хорошо, Анкана осмелилась князю пожаловаться! Не зря её остальные старшей выбрали! Посмеялись мужчины, да тут же, не откладывая, охоту устроили. Они-то в лес долго не ходили. Не до того было. А мяса пока хватало – много набили прежде… Словом, времени чуток прошло – волокут добычу. Верно, страхолюдная птица. Такую увидишь ночью – испугаешься с непривычки. Шипят, фыркают, курлыкают. Трясутся в злобе. Бросили сетку с пойманными злодеями перед Брячиславом. Тот сторону обиженную выслушал, приговор вынес: на сковородку злодеев! Пробу снимать будем. Расплакались чудинки – жалко им птицу. Но суд княжеский суров, да справедлив: не обижал бы чуд лесной девок у славян – никто его и не казнил бы смертью лютою! Сказано – сделано. Голову махом срубили. Выпотрошили. Глиной обмазали, в землю закопали, сверху костёр развели. Едва дождались, пока угли прогорят – такой аромат от костра пошёл, что все стоят, слюнки глотают… Потухли угли, разгребли их, вытащили ком глиняный, оббили покров вместе с перьями – попробовали… Едва языки не проглотили! Вкуснятина необыкновенная! Уже сознательно на охоту пошли – всем хочется птицы нежной невиданной отведать!
А через пять дён начали партии охотничьи возвращаться. С добрыми вестями – о мире. И первая весть опять же хорошей была – видели разведчики огромные стада туров диков. И они идут сюда, к озёрам. Значит, скоро можно будет и скот добыть. А уж одомашнить его – дело привычное. Наловят телят-сосунков, в загоны поставят. Приучат к человеку сызмальства. А следующее поколение и знать не захочет другой жизни. Человек за ним ухаживать станет, кормить. Привыкнут быстро. Значит, и шерсть своя будет, и молоко, и мясо. А главное – быки! Скоро можно будет пахать на животных, да и грузы возить! Мало ли силу животную использовать можно? Добрая весть. Очень добрая! Даже если поселенцы новые и мало скота привезут, а как смогут много? Воды быки и коровы куда больше человека пьют. И едят тоже. А путь – длинный! Так что едва по десятку голов доставят скота молочного всякого и лошадей…
В общем, радуется князь удаче. Всё ладно складывается. Удачно для людей. Осталось только людей из Арконы дождаться. Пора бы уже. Время, однако! Дозорные вокруг града все глаза уже проглядели, друзей, отправившихся с вестями в град родной, ждут. Гадают каждый день – дошли ли? Успели? Или пришлось зимовать где, и только сейчас они домой попали? Тогда если к осени только лодьи приплывут. Поскольку на всякое дело время нужно. Тем более на такое великое и тайное одновременно! Собрать всех, лодьи смастерить или купить. Снарядить кораблики быстрые. И чтобы никто чужой не узнал, тайну великую славянских родов слугам Трёхликого не выдал! Воистину, нет ничего хуже незнания… И князь нервничает. По всем подсчётам, должны уже паруса над озером великим распуститься. Вёслами воду вспенить, песней просторы приветствовать. Но нет и нет их. А дни летят. Уже скоро первый урожай снимать дружина будет, а вестей нет. Ни хороших, ни плохих. Брат-то по-любому сюда вернётся. Расскажет, что и как. Будет ли замысел великий исполняться, или решили жрецы от пророчества Прокши отказаться… Сам Брячислав дело не бросит. Уж больно по нраву ему эти места. Богатые. Обильные. Да и дружина подобралась один к одному – нравом добрые, честные, сильные. Можно и свой род здесь основать, новые земли самому осваивать. Державу основать… Снова дух перехватило. А ведь действительно… Если врагов не будет, новый род быстро многочисленным станет! Освоит землю, построит грады. Распашет поля… Махнул рукой, отгоняя видение. Испытывает его Святовид, ой испытывает. Посылает соблазны. Крепость духа хочет узнать княжью… Да князем слабый не станет никогда! Выдержит Брячислав все искусы!
Выпил студёной воды, принесённой намедни Эпикой, живущей в его доме на правах невестки. Вот кому тоже тяжко. Она уже знает решение, принятое братом. И ничего хорошего ей оно не сулит. Обратно, конечно, никто её не отправит. Слишком мало женщин в дружине. Достанется кому-нибудь. Кто согласится взять такую… Потому что не затяжелела она тогда, в Лондиниуме. Не повезло. А из Арконы привезёт Гостомысл законную супругу. Та, безусловно, наложницы не потерпит… Жалко девку. Хорошей подругой брату была бы. Откуда что умеет только! И ткать, и готовить, и дома прибраться…
Вышел на крыльцо. Присел на ступеньку. Задумался. Что их ждёт? И вдруг схватился за нож на боку – крик дозорного раздался с вышки:
– Враг! Враг со стороны леса!
Щёлкнуло – отлетела от стального доспеха стрела. Упала прямо перед вышкой. Брячислав молнией в дом, доспех, оружие со стены сорвал, сунувшейся было помочь Эпике, выскочившей в одной рубашке, рявкнул:
– Иди к себе, дура! Не муж я тебе!
Вытолкнул, ругаясь про себя, что отвлекаться приходится. Наконец облачился полностью. К стене побежал. Взлетел наверх, к тыну, и охнул – целая туча народу в одеждах невиданных с факелами вокруг града собралась. И огней столько, что ночь исчезла. Не меньше тысячи врагов подступило к граду. А те, увидев, что их обнаружили, вдруг завопили так, как никогда прежде славяне и не слыхивали. Длинно, переливчато…
Глава 14
Последние дни перед отправлением каравана Храбр сбился с ног, столько дел на него навалил князь: провизию для людей проверить, фураж для скота и саму скотину. Погрузили ли инструмент для мастеров – знатоков рудничного и каменного дела. Кузни походные ли собраны? Имущество тех, кто едет жить на новые земли, уложено ли? Не обижен ли кто на то, как разместили его на лодье? Словом, тысячи больших и мелких хлопот, когда собирается столь большая группа людей вместе. Да и притом, что караван снаряжался не в Арконе благословенной, а совсем в другом месте – на берегу того самого озера, откуда в первый поход уходили. И так народ в шатрах жил, разбитый в целый град, некоторые по целому месяцу под полотняными крышами провели.
Благо цветень-берёзозол неожиданно тёплым выдался. Тогда народ начал со всех краёв славянской земли съезжаться в град святой. Отбирали людей вновь со всех родов. Парней и девушек. И женили сразу перед выездом из родных мест. Откуда пять семей приехало молодых, откуда – десять. Уже с имуществом, общиной выделенным, чтобы поднимать жизнь на новом месте. Скотину храм предоставил. Как и говорил Гостомысл – немного. Только чтобы на расплод. Девять кобыл жеребых да жеребца. Все разных пород. Тягловые – пахотные лошадки, степные мелкие, зато выносливые на диво, и боевой породы, гиганты, выше прочих на добрую голову. Так же и коров с быком могучей полудикой славянской породы. От туров свой род ведущих. Коров опять же девять стельных в подруги к быку. Ну и овечек отборных: пять мясных да пять тех, что шерсть дают тонкую на диво, с бараном каждой породы. Коз столько же вместе с козлом. Курочек десяток с петухом красавцем, да гусей. Ещё по одному волкодаву славянской породы, по пояс воину спиной, с шерстью кудлатой, в косы свивающейся. Что в одиночку не то что волка одного – стаю разогнать может без натуги. Единым взмахом челюстей хребет зверю перекусит. И все, что собрались да кого пригнал, есть хотят, пить. Каждого обустроить надо, посадить на лодью. Или погрузить. За скотиной – назначить тех, кто ухаживать в пути будет. Словом, голова кругом идёт.
До града Храбр уже, наверное, тропу протоптал, едва ли не каждый день туда-обратно мотаясь на вороном жеребце. Сросся с лошадью. Но вроде пока всё шло нормально, устраивалось и обустраивалось. И с каждым днём порядка в лагере становилось всё больше и больше. Единственное – смотрел Храбр на прибывающую молодёжь с завистью: женаты уже мужчины. Женщины в платках ходят, знак семейственности показывающих. А тот десяток сироток из храма… Ни к одной душа не лежит. Равнодушен. Бабка-ведьма помогла. Избавился юноша от наваждения, франкской девкой насланного. Перестала ему являться перед глазами. Спать начал спокойно. Да и от дел непрерывных некогда дурным мыслям в голову лезть. Занят юноша дальше некуда. Иной раз и поспать-то не удаётся…
Впрочем, не ему одному. Все дружинники в трудах и заботах. Всем поручения розданы. Никто не сидит праздно. Да и то – не бывало ещё подобного на родовой земле: отправляют славяне не тысячу, как жрецы поначалу говорили, а целых две тысячи человек осваивать новые земли. Поровну мужей и жёнок. Самый цвет родов. Лучших из лучших. И корабли выделил храм Святовида от щедрот своих на такую задумку наилучшие: лодьи набойные, нового фасона, что совсем недавно стали у славянских гостей появляться. Целых сорок штук. По пятьдесят человек на каждой. Да в трюмы по тринадцать тысяч пудов груза можно взять, не считая того, что на палубе. Расходы для храма невиданные. Но богатства в нём не для того лежат, чтобы мёртвым грузом сгнить. На дела великие собраны всеми людьми языка и крови славянской. Вот как раз такое дело и делается сейчас, и не экономят жрецы на снаряжении поселенцев. Кроме поселенцев да ремесленников и жрецы едут. Так же молодые, как и прочие. Да не простые жрецы, а знатцы. Кто хвори лечит, кто языкам обучен многим, кто какому-либо ремеслу или знанию. Они с собой тайные книги везут, где вся мудрость славян с момента появления их на земле этой и окончания войн с атлантами записана. И день уже назначен отплытия. И народ уже ждёт, когда в путь двинутся. Гадают, что их ждёт на новом месте…
– Всё готово, княже. Завтра утром снимаемся, как и порешили.
Гостомысл отвернулся от открытого по теплу окна терема, где внизу бродили куры, роясь в тёплой уже земле, взглянул на молодого парня, стоящего перед ним:
– Как-то упустил я, Храбр, спросить тебя: а ты себе любушку в граде родном не завёл за время побывки?
Тот пожал плечами, облитыми плотно лёгкой кольчугой, отрицательно мотнул головой:
– Да как-то не нашлось девицы, что моё сердце тронула. А с нелюбой жить – не по мне. Да и с той, что равнодушна к мужу своему, тако же.
Брови князя удивлённо приподнялись.
– И среди тех, кто за море плывёт, не присмотрел ладу?
– Прости, княже, – среди незамужних никого не выбрал. А на жёнок мужних заглядываться – грех великий.
– Тоже верно. Да только сам знаешь – с жёнками у нас туго там. Чудинки давно замуж повыходили, поверь. Меня Эпика ждёт. Наши дружинники, пока зима стояла, тоже обзавелись семьями. Один ты остался, почитай, из всех воинов, неженатый. Не дело это. Посему – найди себе жёнку до отхода кораблей. Вот тебе мой приказ!
Парень едва не сел на пол деревянный от изумления:
– Княже… Да где ж я до утра себе такое найду?!
Тот усмехнулся в усы, подошёл к столу, откинул крышку ларца квадратного, прямоугольного, тонким рисунком изукрашенного, запустил в него руку, вытащил на свет божий кошель увесистый, кожаный. Положил на стол:
– Вот тебе двадцать ромейских золотых статеров. На такие деньги лодью снарядить можно. Где искать – твоё дело. Но, как твой князь, заранее даю тебе согласие и одобрение. Кого приведёшь, ту и возьму с собой. – Вновь усмехнулся: – А заодно и проверим. Дружинники говорят, что для тебя невозможного нет. Что князь прикажет – умрёт, но сделает. Вот тебе мой приказ, Храбр: найди себе девицу до утра, что с тобой поплывёт. Исполнишь – награжу. Нет… – Мгновенно посуровел: – …здесь оставлю. Слово моё крепкое. Ты знаешь. К утру должен вдвоём у лодей быть. Нет – значит, и не появляйся. Всё равно оставлю.
Храбра словно ножом в сердце ударило: да как же так?! Мыслимое ли князь требует?! За день неполный да ночь единую найти деву, с которой за море-океан плыть? Какой же отец или другой родственник её отдаст-то? Поверит? Прям хоть на рынок рабский иди… Рынок… Рабский… Поднял опущенную было голову, взглянул в глаза Гостомысла:
– А коли мало денег будет или слово твоё понадобится, княже, дашь?
– Дам. Обещаю.
Едва заметно дёрнул парень щекой в почти незаметной улыбке:
– Тогда жди поутру. Приведу себе девку. Только…
Зависло в воздухе недосказанное, но князь понял, что хотел сказать ему воин рода Волка: от слов своих не откажись потом. Кивнул парню в ответ.
Храбр, едва из светлицы вышел, махом в седло запрыгнул, коня с места сорвал. Галопом бешеным по улице промчался, распугивая прохожих видом суровым: воин в кольчуге, травленной краской вороной, конь громадный, такой же масти. Да плащ цвета ночи глубокой осенней, лишь светлые усы да брови на лике выделяются. Словно свитский Мораны-смерти воин выглядит. И жеребец под ним лютый, видно, зубы скалит да глазом налитым косит на скаку бешеном.
Ряды, где рабов продавали, в граде были. И немалые. Да только по весне товара живого, почитай, и не было. Мало кто станет держать рабов зиму. Это же кормить надобно. Помрёт раб – убыток хозяину прямой. Да и не больно-то жаловали славяне работорговцев. Если полон приводили, сбывали ромеям али арабам, куда подальше. Редко, очень редко продавали им же. А сами старались не покупать. Не приветствовали славяне такое чёрное ремесло в своей земле. Лишь терпели. Но Храбр рассудил здраво – ни один отец из Арконы ему свою дочь не отдаст, какой выкуп ни заплати. И брат так же с сестрой не поступит. Значит, одна ему дорога – купить. Рабыню или холопку какую кабальную, что долга своего отработать до конца жизни не сможет. Храбру то всё равно, кто будет. На новых землях каждому дано попытаться жизнь снова начать. Прошлым попрекать никто не станет.
Когда на двор торговый въехал, жеребца своего остановил. Шагом поехал, внимательно всматриваясь в то, что предлагали немногие купцы. Мужчин проезжал не глядя. В девиц всматривался, пытаясь характер угадать, умения определить. Да и было-то их десяток, может, у всех продавцов. Три старухи, едва ли не ровесницы его бабушки. Остальные тоже жизнью битые. Сердце сжалось, неужели придётся остаться на берегу? Не видать больше Слава-побратима, края новые, невиданные прежде? Замер конь, руки хозяина не чуя. Застыл молодой воин неподвижно. Не везёт ему… Да вдруг подошёл к нему одетый в шёлковую шубу заморский гость из жарких пустынь, на языке ломаном поинтересовался, что ищет юноша. А глаза у того гостя чёрные, пронзительные. В самую душу смотрят. Словно выворачивают. Не стал таить Храбр. Поведал без утайки – девка ему нужна. Купец снова на парня посмотрел, плечами пожал непонятно. Потом рукой за собой поманил. Парень с коня спрыгнул, пошёл следом. А конь его, словно собачка, без всякой узды следом ступает. Зашли за помосты, где клетки стояли с товаром, ждущим своей очереди попасть на торги, араб к загородке славянина подвёл. Показал, что предложить хотел. Глянул юноша и вздрогнул – за оградой высокой люди лежат вповалку, верёвками без всякой пощады скрученные. Да не от жалости у Храбра сердце дрогнуло, от злобы лютой. По одежде кожаной, по сапогам с носками загнутыми признал он тех чужинцев, что родителей его извели. Бабка ему всё описала. На всю жизнь запомнила она, как кочевники выглядели, что истребили род её…
А гость заморский рассказывает, глядя, как лицо славянина едва ли не темнее одёжи его стало, что в низовьях большой реки напали на его корабли разбойники племени неведомого. Да не повезло лиходеям – охрана у купца знатная была. Почти всех посекли. Только вот этих взяли. Коли согласится воин, продаст ему вон ту, чуть в стороне лежащую на охапке гнилой соломы. Храбр вначале не понял – зачем ему юноша, к тому же враг родовой. Да и пораненный вдобавок, плечо тряпицами замотано, через которые пятна крови видны застарелые. Лишь потом сообразил, что не отрок то вовсе, а девица в мужской одёже. На голове – шапка кожаная. Да и вся остальная одёжа тоже. Руки спереди туго скручены верёвками. А ноги в колодки закованы.
– Посмотреть бы ближе.
Купчина согласился. Слуг крикнул. Те внутрь клетки вошли, девку под руки ухватили, наружу вытащили, перед воином и хозяином поставили. Купчина её кафтан на груди рванул… Грудки небольшие. Аккуратные. В ореол розовый вокруг соска большого согнутым пальцем показал – девка, мол. Не рожала. А та краской залилась, попыталась араба пнуть, да куда там, рана, видно, нелёгкая. Да кормёжка скудная. Только выругалась хазаринка, или кто она, да плюнула на сапоги славянину. Один из слуг осерчал, сбил с неё шапку, и едва не ахнул Храбр – волосы длинные, словно смоль, курчавые, по спине рассыпались, земли коснулись. И глаза карие, большие, с чёрными длинными ресницами… как у той… дочери Оттона… А араб смотрит на воина молодого, понять пытается: купит тот или нет? Гостю что – пусть и девка нетронутая, да шрам у неё страшный останется на теле от меча кривого. Если вообще выживет. Поскольку и глазки у неё уже блестят, и румянец лихорадочный на щеках играет. Зараза в рану попала. Кровь отравила. Не жилец она. Ясно уже. Коли согласен славянин – готов за десять медных монет отдать. Дешевле некуда.
Усмехнулся Храбр, к кочевнице подошёл, поправил её одёжу, чтобы открытую взорам жадным похотливым грудь спрятать. В рану всмотрелся. Тронул возле пятна большого пальцем – та вскрикнула. Больно. Усмотрел и приметы зловещие. Смерть близкую предвещающие. Гниёт у неё рана. Сомнений нет. Да только не зря его бабка ведьмой была…
– Беру, купец. Пиши купчую.