– Вы прекрасно играете, – сказал я. – Однако вашему высочеству не удастся обмануть меня дважды за одну ночь.
Я бросился вперед и схватил ее за подол.
– Лучше бы переоделись после такой долгой скачки.
Ее щечки запылали, как снежные вершины в лучах зари.
– Наглец! – воскликнула княгиня. – Позовите лесничих, пусть выкинут его вон.
– Сначала я повидаю князя.
– Вам никогда… Ах! Держите его, фон Розен, держите!
Она позабыла, с кем имеет дело. Стал бы я ждать, пока сюда прибегут ее подручные! Нет уж, княгиня поторопилась, раскрыв мне карты. Она хотела встать между мной и мужем, я – переговорить с ним любой ценой. Одним прыжком я выскочил из комнаты, другим пересек прихожую и ворвался в зал, откуда слышались голоса. У дальней стены, в кресле на возвышении сидел человек, перед ним стояли в ряд сановники, а слева и справа собралось целое море лиц. Я взял кивер под мышку, вышел на середину зала, постукивая саблей, и объявил во всеуслышание:
– Послание князю Сакс-Фельштайнскому от его императорского величества.
Человек на троне поднял голову. Лицо у него было исхудавшее, бледное, он сутулился, будто на плечи ему давила тяжкая ноша.
– Кто вы, месье? – спросил он.
– Полковник Третьего гусарского полка Этьен Жерар.
Все лица обратились ко мне, я услышал шорох множества воротников, встретил множество взглядов и среди них – ни одного дружелюбного. Княгиня проскользнула мимо и зашептала что-то на ухо мужу, кивая и всплескивая руками. Я расправил плечи, подкрутил усы и с любезным видом оглядел присутствующих. Тут собрались одни мужчины – профессора, студенты, военные, дворяне, ремесленники. Все – молчаливые и серьезные. В углу сидело несколько человек, одетых в черное, плечи каждого укрывал плащ для верховой езды. Неизвестные перешептывались, и каждый раз, стоило кому-то из них шевельнуться, я слышал стук сабель и щелканье шпор.
– Император писал, что депешу мне везет маркиз Шато Сент-Арно, – сказал князь.
– Маркиз предательски убит, – ответил я, и по залу пронесся возмущенный ропот.
Я заметил, что многие смотрят на людей в черном.
– Где же бумаги? – спросил князь.
– Их нет.
Все загомонили.
– Шпион! – кричали в толпе. – Он лжет!
– Повесить его! – пророкотал в углу чей-то бас.
Вытащив платок, я обмахнул пыль с опушки ментика. Князь поднял худые руки, и шум стих.
– Где же ваши верительные грамоты, и какое послание вы мне привезли?
– Моя верительная грамота – моя форма, а послание я должен передать вам с глазу на глаз.
Он устало провел рукой по лбу, как человек, пребывающий в полной растерянности. Княгиня, которая стояла рядом, положив руку на спинку трона, снова принялась нашептывать мужу.
– Сегодня мы с моими поданными собрались на совет, – сказал тот. – У меня нет от них секретов, и какое бы сообщение ни передал мне император в такое время, оно касается их точно так же, как меня.
В зале раздался гром аплодисментов, и все снова обернулись ко мне. Боже, как неловко я себя чувствовал. Одно дело обратиться к восьми сотням гусар, и совсем другое – говорить перед таким собранием. Однако я пристально уставился на князя и выпалил все, что хотел сказать наедине, крича при этом так, словно командовал полком на параде.
– Вы часто уверяли императора в своей дружбе. Настало время ее испытать. Если вы останетесь ему верны, Наполеон вознаградит вас так, как может он один. Ему легко сделать князя королем, а провинцию – государством. Он смотрит на вас. Против него вы бессильны, а вот себя можете погубить. В это самое время он переправляется через Рейн с двумястами тысячами воинов. Все ваши крепости в его руках. Он будет здесь через неделю, и если вы его предали, помоги Бог вам и вашим людям. Вы думаете, что он слаб, потому что некоторые из нас обморозились прошлой зимой. Обернитесь! – Я указал на большую звезду, что мерцала в окне над головой князя. – Это звезда императора. Он уйдет не раньше, чем погаснет она.
Окажись вы там, друзья мои, вы бы мной гордились. Я гремел саблей и взмахивал ментиком так, будто во дворе стоял мой полк. Все молчали, однако спина князя горбилась все больше и больше, словно груз на плечах стал для него слишком тяжел. Наконец он обвел глазами собрание.
– Мы послушали, как француз говорит в пользу Франции. А теперь пусть немец выскажется в пользу Германии.
Люди переглядывались, шептались. Моя речь, похоже, произвела впечатление, и никто не хотел компрометировать себя в глазах императора. Княгиня обвела всех негодующим взглядом, и ее звонкий голос нарушил тишину.
– Неужели отвечать придется женщине? – воскликнула она. – Неужели среди ночных всадников Лютцова не найдется того, кто владел бы красноречием так же, как саблей?
Один из столов с грохотом отъехал в сторону, и на стул вскочил какой-то юноша со спутанными волосами и ястребиным взором. Его бледное лицо сияло вдохновением. На поясе висела сабля, а сапоги покрывала грязь.
– Кернер! – закричали в толпе. – Молодой Кернер, поэт! Сейчас он будет петь.
И юноша запел! Сперва негромко, нежно. Он пел о старой Германии, матери народов, ее плодородных теплых долинах и древних городах, о славе павших героев. О Германии новых дней, захваченной врасплох и сломленной, Германии, которая поднимается с колен, срывая оковы с могучих рук. Что такое жизнь, чтобы ее беречь? Что такое славная смерть, чтобы ее бояться? Великая мать ждет. Ее вздох – в ночном ветре. Она взывает к детям своим о помощи. Придут ли они? Придут ли? Придут?
Ах, эта несносная песня, вдохновенное лицо и звонкий голос! Все позабыли меня, императора и Францию. Люди не закричали, они взревели, повскакивали на столы и стулья. Они бредили, всхлипывали, обливаясь слезами. Кернер спрыгнул, и его окружили товарищи, воздев сабли.
Бледное лицо князя разрумянилось. Он встал.
– Полковник Жерар, вы только что услышали наш ответ. Жребий брошен, дети мои. Ваш князь победит или падет вместе с вами.
Он поклонился, давая понять, что встреча окончена, и шумная толпа хлынула в двери, распространяя новость по всему городу. Я поступил как человек мужественный и сделал все, что мог, а потому без всякого сожаления отдался на волю этого потока. Зачем было мне задерживаться в замке? Я больше не хотел видеть Хоф до тех пор, пока не въеду в его ворота во главе авангарда. Я выбрался из толпы и понуро зашагал туда, где стояла моя Фиалка.
У конюшни было темно. Я огляделся в поисках грума, как вдруг меня схватили сзади за плечи. Чьи-то руки сжали мои запястья, сдавили шею, под ухо ткнулось холодное дуло пистолета.
– И пикнуть не смей, французишка, – яростно прошептал кто-то. – Мы его поймали, капитан.
– Где уздечка?
– Тут.
В шею мне врезался холодный ремень. Конюх вышел и наблюдал за происходящим. В тусклом свете его фонаря я разглядел суровые лица, черные шляпы и плащи ночных всадников.
– Что будем делать, капитан? – громко спросил один.
– Повесим лягушатника на воротах замка.
– Но ведь он посол.
– Посол без грамот.
– А князь?
– Брось! Если мы это сделаем, Сакс-Фельштайн от нас уже никуда не денется. Император ни за что его не простит. А сейчас нет никакой уверенности, что завтра князь не переметнется на сторону французов, как раньше. Слова легко взять обратно, а вот за мертвого гусара придется ответить.
– Нет, фон Штерлиц, так поступать нельзя, – возразил кто-то.
– Нельзя? Еще как можно!
Уздечку рванули, и я чуть не упал. В тот же миг сверкнула сабля и рассекла кожаный ремешок, едва не задев мне шею.
– Господи, Кернер, да ведь это мятеж! – вскричал капитан. – Остановись, иначе поплатишься!
– Я солдат, а не разбойник, – сказал поэт. – И если мой клинок потемнеет, то лишь от крови, не от бесчестья. Друзья, неужели вы будете спокойно смотреть на подлое убийство?
Из ножен вылетела дюжина сабель. Защитников у меня набралось не меньше, чем врагов, однако на шум начали сбегаться горожане.
– Княгиня! – кричали они. – Княгиня идет!
Не успели голоса стихнуть, как из темноты возникло прекрасное лицо. Мне следовало бы ее ненавидеть, ведь эта женщина перехитрила меня, выставила болваном, и все-таки до сих пор по телу моему пробегает дрожь при мысли, что я сжимал ее в объятиях, вдыхал аромат ее волос. Не знаю, упокоилась ли она в немецкой земле или еще живет, поседевшая, в своем замке Хоф, но в сердце и памяти Этьена Жерара она всегда останется молодой и прекрасной.
– Позор! – воскликнула княгиня, шагнув ко мне, и своими руками сорвала петлю с моей шеи. – Вы хотите сражаться за дело Божье, а начинаете с такого дьявольского злодейства. Этот человек под моей защитой, и если хоть один волос упадет с его головы, вы будете иметь дело со мной.
Она взглянула на мужчин с таким презрением, что те были рады поскорее скрыться во тьме. Княгиня снова повернулась ко мне:
– Идемте, полковник Жерар. Мне нужно с вами поговорить.
Вслед за ней я вошел в ту самую комнату, куда проводили меня сначала. Княгиня закрыла дверь и взглянула на меня с лукавейшей искоркой в глазах.
– Вот мы и одни. Это ли не знак доверия с моей стороны? – спросила она. – Запомните, сейчас перед вами княгиня Сакс-Фельштайнская, а не бедняжка, польская графиня Палотта.
– Называйте себя как хотите, – отвечал я. – Я помог даме в беде, а та в благодарность похитила у меня бумаги и едва не украла честь.
– Полковник Жерар, мы играем в игру, где ставки огромны. Передав послание, которого у вас не было, вы доказали, что ради своей страны готовы на все. Ваше сердце принадлежит Франции, мое – Германии, и я тоже на все готова, даже на обман и воровство, если тем смогу помочь родине. Видите, я с вами откровенна.
– Вы признались лишь в том, что мне и так известно.
– Теперь игра кончена, и в ней есть победитель. Зачем же нам расставаться врагами? Послушайте, если бы я когда-нибудь оказалась в том бедственном положении, какое разыграла перед вами на постоялом дворе, я не могла бы пожелать себе лучшего защитника и рыцаря, чем полковник Этьен Жерар. Похитив бумаги, я и не думала, что буду так сочувствовать французу.
– И все-таки вы их похитили.
– Они были нужны мне, нужны Германии. Я знала, что за доводы в них приводятся и какое действие они окажут на князя. Прочти он письмо, всему настал бы конец.
– Зачем же было вашему высочеству пускаться на такие уловки? Бандиты, которые хотели повесить меня на воротах, могли бы сделать работу за вас.
– Не бандиты, а благороднейшие люди моей страны, – пылко возразила она. – Да, они обошлись с вами грубо, но вспомните, какие унижения вытерпел каждый немец, начиная с королевы Пруссии. Что до засады на дороге, то я повсюду разослала свои отряды и ждала в Лобенштайне добрых вестей от них. Когда же вместо воинов туда прискакали вы, я пришла в отчаяние. Теперь между вами и князем стояла одна лишь слабая женщина. Вот какое безвыходное положение вынудило меня прибегнуть к оружию моего пола.
– Признаюсь, вы покорили меня, ваше высочество, и мне остается лишь уступить вам поле боя.
– Зато я верну вам похищенное. – С этими словами она протянула мне бумаги. – Князь перешел Рубикон, обратной дороги нет. Отдайте послание императору и скажите, что мы отказались его принять. Теперь никто не обвинит вас в том, что вы потеряли депешу. До свидания, полковник. И мой вам совет, не покидайте родину. Через год по эту сторону Рейна не останется ни одного француза.
Вот как я сразился с княгиней Сакс-Фельштайнской и проиграл ей Германию. Мне было о чем поразмыслить, пока бедная усталая Фиалка шагала по тракту, ведущему прочь от замка Хоф, но куда бы ни уносили меня раздумья, перед глазами все время стояло гордое прекрасное лицо немецкой женщины, а в ушах звучал голос воина-поэта. Что-то пугающее таила в себе эта могучая и терпеливая страна – мать народов, – и я вдруг понял: землю столь древнюю и любимую завоевать невозможно. Так я и ехал. Светало, а в небе на западе бледнела и гасла та самая звезда, на которую указывал я в окно замка.
Глава VII
Как бригадир получил медаль
Герцог Тарентский, или Макдональд, как называют его старые товарищи, был не в духе. Его мрачное лицо напоминало одну из тех гротескных морд, что держат кольца на дверях в квартале Фобур Сен-Жермен. Позже мы узнали, что причиной тому стало насмешливое замечание императора. Тот сказал герцогу, что, может, и отправил бы его на юг сразиться с Веллингтоном, только боится, как бы маршал не переметнулся к врагу, заслышав пение волынок. Мы с майором Шарпантье сразу поняли, что Макдональд просто кипит от гнева.
– Бригадир Жерар, – обратился он ко мне, точно капрал к новобранцу.
Я отдал честь.
– Майор конных гренадеров Шарпантье.
Шарпантье тоже приветствовал командующего.
– Вас хочет видеть император.
Маршал без долгих предисловий распахнул дверь и доложил о нашем приходе.
Я привык видеть Наполеона в седле, а не пешим. Думаю, он поступает мудро, появляясь перед солдатами верхом, поскольку на лошади выглядит гораздо внушительней. Тогда же он оказался ниже всех нас на добрую ширину ладони, и это при том, что я сам отнюдь не высок, хотя сложение у меня для гусара достаточно крепкое. Кроме того, заметно стало, что ноги его коротковаты. С большой круглой головой, покатыми плечами и чисто выбритым лицом император походил скорее на профессора из Сорбонны, чем на первого воина Франции. Вкусы у всех разные, однако, на мой взгляд, бравые кавалерийские усы вроде моих собственных ему очень пошли бы. Зато у него волевой рот и совершенно особенные глаза. Однажды мне довелось встретить их гневный взгляд, и я лучше атакую пехотное каре на изнуренной лошади, чем соглашусь еще раз пережить такое, а ведь я не из пугливых.
Наполеон рассматривал огромную карту, висевшую на стене, а рядом стоял Бертье, напустив на себя умный вид. Когда мы вошли, император нетерпеливо схватил его саблю и указал на какую-то местность. Говорил он тихо и быстро, но я все-таки расслышал, как он упомянул долину Мааса и дважды повторил: "Берлин". Адъютант шагнул нам навстречу, однако Наполеон остановил его и поманил нас к себе.
– Вы еще не получили почетный крест, бригадир Жерар? – спросил он.
– Нет, – ответил я и хотел уже добавить, что причиной тому – не отсутствие заслуг, но он перебил меня в своей решительной манере:
– А вы, майор?
– Нет, государь.
– В таком случае вам скоро представится эта возможность.
Наполеон подвел нас к карте и приставил саблю к Реймсу.
– Буду по-дружески откровенен. Если не ошибаюсь, оба вы служите еще со времен битвы при Маренго? – Странная, но приятная улыбка осветила его бледное лицо, словно лучи холодного солнца. – Сегодня, четырнадцатого марта, мы в Реймсе. Очень хорошо. Вот здесь, в добрых ста двадцати километрах, Париж. Блюхер стоит к северу, Шварценберг – к югу.
Он ткнул острием клинка в карту.
– Чем дальше в глубь страны продвинутся враги, тем легче мне будет их раздавить. Они стремятся к столице. Вот и отлично. Там их встретит стотысячная армия моего брата, короля Испании. К нему-то я вас и посылаю – с письмом. Каждому из вас я вручу копию. Тут сказано, что через два дня я отправлюсь к нему на помощь со всем своим войском. Пусть люди передохнут сорок восемь часов, а затем – выступаем! Вам ясно, господа?
Ах, если бы я мог описать, какую гордость испытал от того, что этот великий человек мне доверяет! Когда он протянул мне письмо, я щелкнул шпорами, вытянулся в струнку, расплылся в улыбке и кивнул, показывая, что все понял. Император тоже улыбнулся и тронул меня за плечо. Я отдал бы половину жалованья за то, чтобы в тот миг меня увидела матушка.
– Вот каков будет ваш путь. – Он снова повернулся к карте. – До Базоша доберетесь вместе, а там один отправится в Париж через Ульши и Нейи, а другой возьмет севернее и поедет через Брен, Суассон и Санлис. Что скажете, бригадир?
Хотя я простой солдат, мысли и слова у меня найдутся. Я завел речь о славе Франции, об опасностях, что ей грозят, но император меня перебил:
– А вы, майор?
– Если дорога окажется небезопасной, позволено ли нам выбрать другую?
– Солдаты не выбирают, они повинуются. – Наполеон кивнул, давая понять, что мы свободны, и повернулся к Бертье.
Уж не знаю, что он ему такого сказал, но оба рассмеялись.
Как вы понимаете, много времени на сборы нам не потребовалось. Минут тридцать спустя – часы на соборе как раз пробили полдень – мы уже ехали по главной улице Реймса. Я был верхом на своей маленькой серой Фиалке – помните, ее после Дрездена хотел купить Себастьяни? Это самая резвая лошадь в шести бригадах легкой кавалерии, уступает она разве что английскому скакуну герцога Ровиго. У Шарпантье же был конь, вполне подходящий для гренадера или кирасира – спина широкая, словно кровать, и ноги как тумбы. Майор и сам парень грузный, так что вместе они составляли неповторимую парочку. Тем не менее в своей безумной самоуверенности Шарпантье бросал полные обожания взгляды на девиц, что махали мне из окон платочками, и закручивал безобразные рыжие усы чуть ли не до самых глаз, будто красавицы провожали именно его.
Город остался позади, а дальше путь наш лежал через французский бивак и поле вчерашней битвы, все еще усеянное телами наших бедных товарищей и русских. Вид лагеря, однако, огорчил меня больше. Войско таяло. В Гвардии дела обстояли неплохо, хотя ее переполнили желторотые новобранцы. Артиллерия и тяжелая кавалерия тоже хорошо справлялись, жаль только, солдат в них не хватало. А вот рядовые пехотинцы перед своими унтер-офицерами выглядели точно школьники, да и резерва у нас не было. Между тем к северу стояли восемьдесят тысяч пруссаков, а к югу – сто пятьдесят тысяч русских с австрийцами. Тут и первый смельчак загоревал бы.
Не стану скрывать, я ронял слезы, пока не вспомнил о том, что император все еще с нами и в это самое утро положил руку мне на плечо, обещая награду. Я принялся напевать и пришпоривал Фиалочку, пока Шарпантье на своем огромном, фыркающем и пыхтящем верблюде не попросил пощады. Грязь на дороге взбили в кашу, артиллерия оставила колеи в полметра глубиной, и он правильно сказал, что сейчас не время для галопа.
Мы с Шарпантье никогда не были на дружеской ноге, и теперь за двадцать километров пути я так и не сумел вытянуть из него ни слова. Он ехал в глубокой задумчивости, хмурясь и опустив голову. Я, как человек более сообразительный, мог дать ему совет и все время спрашивал, что его тревожит. Майор отвечал, что размышляет о своем поручении, и это меня очень удивляло – я никогда не был высокого мнения о его умственных способностях и все-таки диву давался, как он не в силах понять такую простую и привычную для воина задачу.
Мы доехали до Базоша, откуда путь Шарпантье лежал по северной дороге, а мой – по южной. Уезжая, он обернулся в седле и взглянул на меня со странным любопытством.
– Что вы обо всем этом думаете, бригадир?
– О чем?
– О нашем задании.
– Так ведь оно совсем простое.
– Неужели? А зачем было императору посвящать нас в свои планы?
– Потому что он считает нас умными людьми.