Шарпантье неприятно рассмеялся.
– Скажите на милость, а что вы собираетесь делать, если в этих деревнях окажется полно пруссаков? – спросил он.
– Буду следовать приказу.
– Но вас убьют.
– Вполне вероятно.
Майор снова захохотал, да так оскорбительно, что я схватился за саблю. Однако прежде чем я успел объяснить, что думаю о его глупости и отвратительных манерах, Шарпантье развернул коня и двинулся прочь. Высокая меховая шапка скрылась за склоном холма, а я поехал своей дорогой, размышляя о поведении товарища. Время от времени я прижимал руку к груди и чувствовал, как похрустывает под пальцами бумага. Ах, мое письмецо, скоро ты превратишься в долгожданную серебряную медаль!.. По пути из Брена в Сермуаз я только и представлял, что скажет матушка, увидев мою награду.
Неподалеку от Суассона, в придорожном трактире на склоне холма, я остановился, чтобы покормить Фиалку. Кругом росли старые дубы, а на них собралось столько ворон, что за карканьем я почти не слышал собственного голоса. Хозяин рассказал, что два дня назад Мармон отступил, и пруссаки перешли через Эну. Часом позже в сумерках я увидел справа на холме двух конных часовых, а когда сгустилась тьма, небеса на севере так и засияли от огней бивака.
Услышав, что Блюхер стоит здесь целых два дня, я очень удивился. Неужели император не знал, что мне придется везти его драгоценное послание через территорию, захваченную врагами? Однако я помнил, каким тоном он сказал Шарпантье, что солдаты не выбирают, а повинуются, и решил следовать намеченному пути, пока Фиалка способна шевельнуть хоть копытом, а я – пальцем. От Сермуаза до Суассона дорога бежит с горки на горку, петляя по еловым лесам. Я держал пистолет наготове и не ослаблял перевязь, прямые участки проезжал быстро, а повороты – медленно, как мы научились в Испании.
Справа показался крестьянский дом, тот самый, что стоит за деревянным мостом через Криз, неподалеку от большой статуи Богоматери. Когда я проезжал мимо поля, женщина крикнула мне, что в городе – пруссаки. По ее словам, в полдень туда нагрянул небольшой отряд улан, а к полуночи ждали целую дивизию. Дальше я слушать не стал, пришпорил Фиалку и через пять минут галопом влетел в Суассон.
В начале главной улицы стояли на привязи три лошади, а их седоки сплетничали рядом, покуривая трубки, длинные, как моя сабля. В свете, что падал из открытой двери, я хорошо видел пруссаков, они же только и успели заметить что серый бок Фиалки да мой черный плащ. Из ворот навстречу выбежали другие. Кобылка моя на скаку опрокинула одного, я хотел проткнуть другого, но промахнулся. Вслед бахнули два выстрела, однако я уже свернул за угол и услышал только свист пуль. Ах, до чего хороши были мы с Фиалочкой! Она летела, словно заяц от гончих, только искры из-под копыт сыпались. Я привстал на стременах и поднял оружие. Кто-то подскочил, протягивая руку к моей уздечке, но я взмахнул саблей, и за спиной раздался вопль. Наперерез вылетели два всадника, первого я полоснул клинком, второго обогнал. Минуту спустя я уже несся по дороге, ведущей прочь из города, а слева и справа мелькали черные тополя. Топот копыт позади постепенно затихал, и наконец его совсем заглушили удары моего сердца. Я натянул поводья, прислушался – ни звука. Погоня отстала.
Перво-наперво я спешился и увел Фиалку в лесок, сквозь который бежал ручей. Там я напоил ее, обтер бока и скормил два кусочка сахара, смочив их в коньяке из фляги. После такой бешеной скачки бедняжка совсем устала, но что за удовольствие было взглянуть на нее, когда она отдохнула с полчасика. Я вскочил в седло и сразу понял – если мне и не суждено будет оказаться в Париже, то уж никак не по ее вине.
Я значительно продвинулся в глубь вражеской территории. В доме, что стоял у дороги, пруссаки орали одну из своих грубых застольных песен, и я поехал в обход, полями. В другой раз при свете луны (а ночь тогда была ясная) меня заметили двое, окликнули по-немецки, но я галопом проскакал мимо. Стрелять они не решились, ведь форма их гусар была как две капли воды похожа на мою. В таких случаях лучше не обращать ни на что внимания, и тебя попросту сочтут глухим.
В небе сияла красавица луна, деревья бросали на дорогу черные полосы теней. Я видел все как днем. Земля безмятежно спала, только на севере полыхало зарево огромного пожара. В ночной тиши, когда всюду поджидала опасность, вид этого далекого пламени наполнил мое сердце ужасом. Однако я столько пережил на своем веку, что сломить мой дух не так-то просто. Я принялся мурлыкать себе под нос песенку и думать о малышке Лизет, которую рассчитывал повстречать в Париже. Я совсем замечтался и вдруг, проехав поворот дороги, увидал шестерых немецких драгун, которые сидели вокруг костра на обочине.
Я превосходный солдат и говорю так не из бахвальства, а лишь потому, что это – чистая правда. Я в мгновение ока способен оценить обстановку и принять решение с такой уверенностью, будто размышлял над ним целую неделю. Я тут же понял – как ни крути, а придется уходить от погони, да притом на лошади, которая проскакала с полсотни километров. Ночь ясная, кони у драгун хорошо отдохнули, и я все равно рискую головой, но лучше уж стремиться к Санлису, чем к Суассону.
Понятное дело, все это я сообразил в один миг, как нутром почувствовал. Едва увидев бороды и медные каски, я пришпорил Фиалку, и она птицей полетела вперед. Что за шум, гам и топот поднялись у меня за спиной! Грянули три выстрела, трое драгун вскочили на лошадей. Пуля хлопнула по моему седлу, точно палка по двери. Фиалка рванулась, и я уже подумал, что ее ранили, но заметил только царапину на левой передней ноге. Ах моя славная! Какая нежность переполнила меня, когда она пустилась легким, размашистым галопом, стуча копытцами, точно испанская танцовщица – кастаньетами. Я не мог больше себя сдерживать, развернулся и как безумный рявкнул: "Слава императору!" Я хохотал и вопил, слушая, как враги честят меня на все лады.
Однако мне по-прежнему грозила опасность. Если бы Фиалка хорошо передохнула, она вскоре ушла бы от преследователей, но теперь моя ласточка опережала их лишь самую малость. Меня быстро догонял молодой офицер. В двух сотнях шагов за ним скакали двое драгун, но расстояние между нами росло. Еще трое – те, кто стрелял в меня, – еле виднелись вдалеке.
У молодого офицера был скакун гнедой масти, неплохой конь. Не чета Фиалке, разумеется, однако выносливый, подлец. Я знал – через несколько километров его свежие силы еще скажутся. Я подождал, пока юноша не отдалится от своих товарищей, и немножечко придержал Фиалку, чтобы он подумал, будто и в самом деле нагоняет меня. Как только он оказался на расстоянии выстрела, я вынул карабин, взвел курок и обернулся. Мальчишка не стрелял, и вскоре я заметил почему: на привале этот глупец вытащил пистолеты из кобуры. Теперь он грозил мне саблей и сыпал проклятиями, не понимая, что его жизнь в моих руках. Я сбавил ход. Теперь между хвостом Фиалки и носом гнедого было не больше длины копья.
– Рандеву! – крикнул офицер.
– О, месье отлично говорит по-французски, – сказал я, положив дуло пистолета на левое предплечье, как всегда делал, стреляя из седла.
Я метил юноше в лицо. Тот понял, что ему конец, и побелел так, что я заметил это даже в лунном свете. Однако, нажимая на спусковой крючок, я вспомнил, что у молодого человека тоже есть мать, и выстрелил в плечо его коня. Гнедой рухнул на всем скаку. Боюсь, офицер сильно пострадал после такого падения, но я должен был позаботиться о письме и снова пустил Фиалку галопом.
Однако уйти от этих разбойников оказалось не так-то просто. Двое пронеслись мимо своего офицера, будто бы он был новобранцем, который упал на уроке верховой езды. Бросив его на попечение отставших, они продолжили погоню. Я взлетел на холм, натянул поводья, но вскоре понял, что отдыхать еще рано, и мы снова пустились галопом, Фиалка – закинув голову, а я – кивер. Настало время показать, что мы с ней думаем о драгунах, которые решили поймать гусара. При этой мысли я расхохотался, и тут сердце мое замерло – в конце длинной белой дороги темнел отряд всадников. Неопытный солдат принял бы его за тень деревьев, но я-то видел, что это гусары. Куда ни поверни, всюду поджидала верная гибель.
Впереди – гусары, за спиной – драгуны. С самой Москвы не попадал я в такую передрягу. Однако, дабы не уронить честь бригады, я предпочел гибель от руки воинов легкой кавалерии, а потому не стал останавливаться и без колебаний поскакал им навстречу, дав своей кобылке волю. Помню, я пробовал молиться, но я не силен в таких вещах и сумел только вспомнить молитву о хорошей погоде, которую мы повторяли в школе вечером перед каникулами. Все лучше, чем ничего. Я усердно тарабанил ее, когда услыхал впереди французскую речь. Боже, радость пронзила мое сердце, точно пуля! Это были наши, наши ненаглядные черти из корпуса Мармона! Драгуны развернули коней и пустились наутек, лишь медные каски засверкали в лунном свете. Я же солидной рысцой направился к друзьям, показывая, что если уж гусар и спасается бегством, торопиться – не в его правилах. Боюсь только, пыхтение Фиалки и ее морда, покрытая хлопьями пены, меня выдали.
Кого же, вы думаете, увидел я во главе отряда? Старого Буве, которого спас под Лейпцигом! Тот узнал меня, и в его маленьких красноватых глазках задрожали слезы. Я и сам растрогался, заметив, как он рад. Когда я посвятил его в суть дела и сказал, что мне поручено ехать через Санлис, Буве расхохотался.
– В городе враги. Туда никак нельзя.
– Враги так враги, – ответил я.
– Почему не отправиться прямиком в Париж? Зачем лезть туда, где вас наверняка захватят в плен или убьют?
– Солдат не выбирает, он повинуется, – повторил я слова Наполеона.
Буве сипло рассмеялся и умолк, лишь когда я подкрутил усы и смерил его взглядом.
– Что ж, – сказал он, – тогда поскачем вместе, ведь нам в Санлис и надо. У нас приказ провести там рекогносцировку. Впереди идет уланский эскадрон Понятовского. Если вам так необходимо проехать через город, мы попробуем вам помочь.
Отряд наш тронулся, и в ночной тишине зазвенели уздечки, застучали копыта. Вскоре мы догнали поляков – бравых, испытанных ребят. Они, правда, были тяжеловаты для своих коней, но держались так, что любо-дорого посмотреть, прямо как удальцы из моей бригады. Вместе мы поскакали дальше, и на рассвете впереди показались огни Санлиса. Мимо проезжал какой-то человек на телеге. Он-то и рассказал нам, что происходит в окрестностях.
Сведения у крестьянина были самые достоверные, ведь накануне вечером он переговорил с братом, а тот служил кучером у самого мэра. Выяснилось, что в Санлисе находится казачий эскадрон, или "сотня", как они называют его на своем варварском наречии. Квартируют они в самом большом здании – доме мэра, что на углу рыночной площади. В лесах к северу стоит целая дивизия прусской пехоты, но в городе они не показываются. Что ж, нам представилась отличная возможность отомстить дикарям, о чьей жестокости к бедным французам рассказывали на биваках у каждого костра.
Русские и опомниться не успели, как мы вихрем ворвались в город, срезали конные посты, опрокинули часовых и загрохотали кулаками по двери мэра. Из окон повысовывались головы в овечьих шапках, гнусные рожи с окладистыми бородами и спутанными космами. "Урра! Урра!" – заревели они, стреляя из карабинов, однако прежде, чем враг протер заспанные глаза, мы вломились в дом. Страшно было смотреть, как уланы, точно голодные волки, накинулись на казаков – поляки страшно их ненавидят. Большинство русских бросились улепетывать вверх по лестнице. В комнатах их и прикончили. Сквозь доски пола в прихожую, будто дождь с крыши, лилась кровь. Польский улан в деле страшен, хотя и тяжеловат для кавалериста. Все они, как на подбор, здоровенные, точно кирасиры Келлермана, правда, весят меньше, поскольку обходятся без шлема и брони, прикрывающей грудь и спину.
В Санлисе-то я и дал маху, притом большого. Только скромность мешает мне сказать, что до сих пор я блестяще выполнял свое поручение. И тут я сделал то, что не одобрит крючкотвор и простит солдат.
Конечно, лошадь моя устала, однако я вполне мог проскакать через город, а там до самого Парижа мне не встретилось бы ни одного неприятеля. Но какой гусар проедет мимо горячей схватки, не натянув поводьев? Требовать от него такое – это уж слишком. Кроме того, я подумал, если Фиалка отдохнет часок, позже он обернется мне тремя часами преимущества. А главное, из окон торчали все эти рожи в овечьих шапках и вопили как дикари. У крыльца я спешился, набросил поводья на столбик перил и вслед за товарищами ворвался в дом. Правда, помогать было поздновато, а один из недобитых варваров едва не ранил меня копьем. И все-таки мне было жаль пропустить даже такую малость, ведь никогда не угадаешь, где представится возможность отличиться. В небольших погонях и стычках, что случаются на аванпостах, лихому рубаке подчас найдется работа подостойнее, чем в императорских сражениях.
Когда в доме больше не осталось казаков, я вынес Фиалке ведро воды, а наш проводник, крестьянин, показал, где у славного мэра хранится фураж. Моя ненаглядная только этого и ждала. Я обтер ей ножки, оставил у крыльца, а сам отправился поискать чего-нибудь съестного и для себя, чтобы потом не задерживаться в дороге.
Теперь я подхожу к событиям, которые вам покажутся удивительными, хоть я и мог бы рассказать еще с десяток таких же необыкновенных историй. Понятное дело, тому, кто всю жизнь провел в разъездах и дежурствах на залитой кровью земле, что разделяет две великие армии, часто выпадают на долю самые невероятные приключения. Впрочем, ладно, слушайте, как было дело.
Я вошел, и старый Буве, который ждал меня в коридоре, спросил, а не раздавить ли нам вдвоем бутылочку вина.
– Право слово, мы не задержимся, – сказал он. – Ведь неподалеку в леске стоит десять тысяч пруссаков Тильмана.
– Где вино? – спросил я.
– Уж два гусара его найдут, – ответил он, взял свечку и направился вниз по каменным ступеням, на кухню.
Там мы обнаружили еще одну дверь, которая выходила на винтовую лестницу, ведущую в погреб. До нас тут явно похозяйничали казаки – весь пол был усеян осколками. Однако мэр оказался эпикурейцем, и лучшего выбора вин я и пожелать не мог. "Шамбретен", "Грав", "Аликанте", белое, красное, простое, игристое – они лежали пирамидами, робко выглядывая из опилок. Мой товарищ стоял со свечой в руке, смотрел по сторонам и мурлыкал, точно кот перед миской молока. Наконец он выбрал бургундское, но едва потянулся к бутылке, как наверху прогремели выстрелы, затопали ноги и поднялся такой гвалт, какого я в жизни не слышал. К нам нагрянули пруссаки!
Буве – отважный парень, к чести его сказать. Он выхватил саблю и бросился вверх по ступеням, гремя шпорами. Я поспешил следом, мы выскочили на кухню, и тут снаружи раздался оглушительный рев. Дом снова достался неприятелю.
– Все кончено! – крикнул я, хватая товарища за рукав.
– Нет уж, пусть одолеют всех до последнего, – крикнул он и, точно безумный, кинулся ко второй лестнице.
Правду сказать, на его месте я и сам отправился бы на верную гибель, ведь он поступил весьма опрометчиво, не выслав разъезда, который мог предупредить нас о приближении врагов. Я уж хотел было присоединиться к нему, но передумал. В конце концов, мне доверили важное письмо, а если я попаду в плен, то не смогу выполнить поручение императора. Я оставил Буве погибать одного, вернулся в погреб и закрыл дверь.
Сидеть здесь было тоже не весело. Когда наверху поднялся переполох, Буве уронил огарок, и теперь, шаря в темноте, я натыкался только на осколки. Наконец я отыскал свечу – она закатилась под бочку, но сколько я ни бил по кремню кресалом, зажечь ее так и не получилось. Очевидно, фитиль попал в лужу вина и намок. Я срезал кончик саблей, и вскоре подвал осветился. Однако же я понятия не имел, что делать. Сверху доносились хриплые крики пруссаков. Судя по всему, там собралось несколько сотен. Очень скоро кто-то из них захочет промочить горло, и тогда – прости-прощай бравый гусар, не видать тебе ни письма, ни медали.
Я вспомнил о матушке, об императоре. Какое горе для них – лишиться такого прекрасного сына, лучшего кавалериста, который только служил в армии со времен Лассаля. Я утер слезу, ударил себя в грудь и воскликнул:
– Не вешать нос! Мужайся, храбрый воин. Неужели тот, кто пережил страшные морозы под Москвой, погибнет во французском винном погребе?
Я вскочил и прижал руку к письму за пазухой, поскольку его хруст меня успокаивал.
Сперва я хотел поджечь дом и сбежать в суматохе. Затем решил спрятаться в пустом бочонке. Я огляделся и тут увидал в углу маленькую дверцу, выкрашенную в серый цвет, которая настолько сливалась со стеной, что приметить ее мог лишь человек весьма наблюдательный. С первой попытки дверь открыть не вышло, и я уже подумал, что она заперта, но тут она подалась немного. Похоже, за ней что-то стояло. Я уперся ногами в огромную бочку и надавил с такой силой, что дверца распахнулась настежь. Я рухнул на спину, выронил свечу и снова очутился в темноте. Встав на ноги, я заглянул в черный проем.
Сюда сквозь какую-то щель или решетку падал слабенький утренний свет. В полумраке виднелись округлые бока огромных бочек – похоже, мэр выдерживал тут свое вино, пока не созреет. Так или иначе, а местечко гораздо лучше подходило для того, чтобы спрятаться. Я поднял свечу, закрыл дверь и вдруг увидел нечто удивительное. Не стану лгать, я даже малость струхнул.
Как я уже говорил, в комнату откуда-то сочился тусклый, серенький свет. И вот в его лучах вдруг мелькнул и снова исчез во мраке грузный и рослый человек. Клянусь, я так вздрогнул, что у моего кивера едва не порвался ремешок! Я увидел незнакомца лишь на секунду, но успел разглядеть, что он высокий, широкоплечий, на голове у него лохматая казачья шапка, а на поясе – сабля. Честное слово, сам Этьен Жерар – и тот немного растерялся, оказавшись в темном погребе наедине с таким бандитом.
Однако я быстро взял себя в руки и подумал: "Спокойно! Ведь я гусар. Не зря меня в тридцать один год поставили во главе бригады. Не просто так доверил мне император свое послание". Пусть громила дрожит передо мной, а не я – перед ним. И вдруг я понял, что насмерть перепугал незнакомца. Вот почему он так съежился и прошмыгнул мимо, точно крыса. Конечно же, мне помешали войти не ящик и не бочка. Это он подпер дверь, стараясь меня остановить. Выходит, он – дичь, а я – охотник. Ага! Усы мои браво встопорщились, и я шагнул в темноту. Сейчас я покажу этому разбойнику-северянину, с кем он имеет дело. В ту секунду я был великолепен.
Поначалу я не хотел зажигать свечу, чтобы не выдать себя, но потом ударился бедром о ящик, запутался шпорами в какой-то холстине и решил действовать в открытую. Я высек огонь, обнажил саблю и решительно двинулся вперед.
– Выходи, подлец! Ничто тебя не спасет. Сейчас я тебе задам.
Я поднял свечу повыше и увидел голову незнакомца, который смотрел на меня из-за бочки. На его черной шапке поблескивал золотой шеврон. Судя по лицу, передо мной был офицер и человек благородный.
– Сдаюсь! – воскликнул он на безупречном французском. – Только дайте слово меня пощадить. В противном случае я буду сражаться до последней капли крови.
– Месье, – отвечал я, – француз никогда не поднимет руки на проигравшего. Вашей жизни ничто не угрожает.
Не выходя из-за бочки, он передал мне саблю. Я прижал к груди свечу и поклонился.
– Кого имею честь взять в плен?