- Вернувшись на шхуну, чтобы сделать распоряжения относительно этого самого завтрака, я заметил, что с пика Открытия подают сигналы в море. Тогда мне пришло в голову, что сигналы могут отдаваться в мою честь. Я поднялся на гору и через пять минут, осмотрев горизонт в подзорную трубу, установил, что на расстоянии двадцати миль находится корабль, который отвечает на эти сигналы.
- Это был "Лестер"?
- Несомненно: меня намерены блокировать; но тебе известно, Жорж, что я не вчера на свет явился; ветер дует на юго-восток, и судно может войти в Порт-Луи, только лавируя вокруг берега; на это занятие ему потребуется часов двенадцать, чтобы достичь острова Бочаров; тем временем я удеру, и теперь я пришел за тобой, чтобы мы удрали вместе.
- За мной? Почему я должен покинуть остров?
- Ах, да! Ты прав, я ведь тебе еще ничего не сказал. Так вот слушай. Какого черта ты исполосовал хлыстом физиономию этому красавцу? Это невежливо.
- Разве ты не знаешь, кто он такой?
- Ну как же, ведь я держал пари против него на тысячу луидоров. Кстати, Антрим - редкостный конь, приласкай его от меня.
- Ну хорошо, а ты помнишь, как четырнадцать лет тому назад в день сражения этот самый Анри де Мальмеди…
- И что?
Жорж откинул назад волосы и показал брату шрам на лбу.
- Ах, да, верно! - вскричал Жак. - Тысяча чертей! Так у тебя на него обида. А я вот забыл всю эту историю. Впрочем, припоминаю: в ответ на его не очень-то любезный удар саблей я дал ему по физиономии кулаком.
- Да, и я уже было забыл это первое оскорбление, а вернее, готов был простить его, когда он вновь оскорбил меня…
- Как же?
- Он отказал мне в руке своей кузины.
- Ну, ты меня восхищаешь, клянусь честью! Отец и сын воспитывают наследницу как перепелку в клетке, чтобы ощипать ее в свое удовольствие путем выгодного брака, и вот, когда же перепелка стала жирной как надо, приходит браконьер и хочет забрать ее себе. Да что ты!? Как же они могли поступить иначе, если не отказать тебе? К тому же, дорогой мой, ведь мы всего лишь мулаты.
- Так я и не был оскорблен отказом, но во время спора он замахнулся на меня тростью.
- В таком случае он не прав. И ты его избил?
- Нет, - ответил Жорж, улыбаясь тому средству улаживать споры, которое всегда в подобных случаях приходило на ум его брату, - я потребовал дуэли.
- И он отказал? Ну что ж, справедливо, ведь мы мулаты. Мы иногда избиваем белых, бывает, но белые не дерутся с нами на дуэли, как можно!
- Тогда я заявил, что заставлю его драться.
- Потому-то в разгар скачек, coram populo, как мы выражались в коллеже Наполеона, ты отвесил ему удар хлыстом по физиономии. Неплохо было придумано, но подобная мера оказалась безуспешной.
- Безуспешной?.. Что ты хочешь этим сказать?
- Я хочу сказать, что вначале Анри, в самом деле, хотел согласиться на дуэль, но никто не пожелал быть его секундантом, и все его друзья заявили ему, что подобная дуэль невозможна.
- Тогда пусть бережет память об ударе хлыстом, который я ему нанес; он волен выбирать.
- Да, но сам ты поберегись другого.
- Чего же я должен поберечься? - спросил Жорж, нахмурив брови.
- Несмотря на все доводы, которые он услышал, упрямец настаивал на дуэли, и тогда, чтобы не допустить ее, друзья были вынуждены пообещать ему нечто другое.
- И что же ему пообещали?
- В один из вечеров, когда ты будешь в городе, человек восемь или десять устроят засаду на пути в Моку, захватят тебя врасплох, когда ты меньше всего этого ожидаешь, разложат тебя и отсыплют двадцать пять ударов розгами.
- Подлецы! Но так наказывают негров!
- А кто мы такие, мулаты? Белые негры, и никто больше.
- Они ему обещали так расправиться со мной? - переспросил Жорж.
- Именно.
- Ты уверен?
- Я присутствовал при их сговоре, меня приняли за чистокровного голландца, поэтому не остерегались.
- Ну что ж, - заявил Жорж, - я решил.
- Ты отправляешься со мной?
- Я остаюсь.
- Послушай, Жорж, - сказал Жак, положив ему руку на плечо, - поверь мне, брат, последуй совету старого философа, не оставайся, уедем отсюда.
- Невозможно! Получится, что я сбежал; а кроме того, я люблю Сару.
- Ты любишь Сару?.. Что ты хочешь сказать этим "Я люблю Сару"?
- Это значит, что либо она должна принадлежать мне, либо я погибну.
- Послушай, Жорж, я ничего не понимаю во всех этих тонкостях. Правда, я влюблялся только в своих пассажирок, но они ничуть не хуже прочих, поверь моему слову. Если б ты их отведал, ты бы отдал четырех белых женщин за одну, скажем, уроженку Коморских островов. У меня их сейчас шесть, выбирай любую!
- Спасибо, Жак. Повторяю тебе, что не могу оставить Иль-де-Франс.
- А я повторяю, что ты не прав. Представился счастливый случай, другого не будет. Я отплываю сегодня в час ночи, тайком; поедем вместе, завтра мы будем уже в двадцати пяти льё отсюда и посмеемся над всеми белыми господами с Маврикия, не говоря уж о том, что если мы поймаем кого-нибудь из них, то сможем с помощью четверых моих матросов вознаградить их тем, что они припасли для тебя.
- Спасибо, брат, - повторил Жак. - Это невозможно!
- Тогда что ж, ведь ты настоящий мужчина, и раз мужчина говорит, что невозможно, значит, это так и есть, а раз так, я отплываю без тебя.
- Да, отправляйся, но не уходи чересчур далеко и ты увидишь нечто неожиданное.
- Что я увижу? Затмение луны?..
- Ты увидишь, что от прохода Декорн до утеса Брабант и от Порт-Луи до Маэбура возникнет вулкан не хуже того, что на острове Бурбон.
- О, это другое дело, ты, видно, затеял что-то пиротехническое? Объясни же мне хоть чуть-чуть.
- Да, и через неделю эти белые господа, что презирают меня, угрожают мне, хотят отхлестать меня как беглого негра, будут у моих ног. Вот и все.
- Небольшое восстание, я понимаю, - сказал Жак. - Но это было бы возможно, если б на острове насчитывалось хоть две тысячи воинов, подобных моим ста пятидесяти ласкарам… Называю их по привычке ласкарами, но среди моих дружков нет ни одного, кто бы принадлежал к этой ничтожной расе: у меня замечательные бретонцы, храбрые американцы, настоящие голландцы, чистокровные испанцы - лучшие люди, представляющие каждый свою нацию. Но кто с тобой, кто поддержит твое восстание?
- Десять тысяч рабов, которым надоело повиноваться, которые тоже хотят командовать.
- Негры? Да что ты! - воскликнул Жак, презрительно выпятив нижнюю губу. - Послушай, Жорж, я их хорошо знаю, я ими торгую: они легко переносят жару, могут насытиться одним бананом, выносливы в труде, у них есть свои достоинства - я не хочу обесценивать свой товар, - но должен тебе сказать: это плохие солдаты. Слушай, ведь как раз сегодня на скачках губернатор интересовался моим мнением о неграх.
- И как же?
- Он мне сказал: "Послушайте, капитан Ван ден Брук, вы много путешествовали, мне представляется, что вы проницательный наблюдатель, как бы вы поступили, если бы были губернатором какого-нибудь острова и на нем произошло бы восстание негров?"
- И что ты ответил?
- Я сказал: "Милорд, я расставил бы сотню открытых бочек с араком на улицах, по которым должны пройти негры, а сам пошел бы спать, оставив ключ в дверях".
Жорж до крови закусил губы.
- Итак, в третий раз прошу тебя, брат, пойдем со мной, это лучшее, что ты можешь делать.
- А я в третий раз повторяю тебе: невозможно.
- Этим все сказано; обними меня, Жорж.
- Прощай, Жак!
- Прощай, брат, но послушай меня, не доверяй неграм.
- Значит, ты отплываешь?
- Да, черт возьми, ведь я не гордый и сумею при случае уйти в открытое море, коль скоро "Лестер" этого пожелает; если же он предложит сыграть со мной партию в кегли - он увидит, откажусь ли я; но в порту, под огнем Белого форта и редута Лабурдоне, - благодарю за любезность. Итак, в последний раз, ты отказываешься?
- Отказываюсь.
- Прощай!
- Прощай!
Молодые люди обнялись в последний раз; Жак направился к отцу, который, ничего не зная, спал крепким сном.
Жорж в это время вошел в свою комнату, где его ждал Лайза.
- Ну, как? - спросил негр.
- Вот что, - ответил Жорж, - скажи повстанцам, что у них есть вождь.
Негр скрестил руки на груди и, не спрашивая ничего более, низко поклонился и вышел.
XIX
ШАХСЕЙ-ВАХСЕЙ
Бега, как мы уже сказали, были частью второго праздничного дня; когда они закончились около трех часов пополудни, пестрая толпа людей, покрывавшая возвышенность, направилась к Зеленой долине, в то время как присутствовавшие на состязаниях нарядные кавалеры и дамы, кто в экипажах, а кто верхом, возвращались домой обедать, чтобы сразу же после этого поехать смотреть на упражнения ласкаров.
Это была символическая гимнастика, состоящая из бега, танцев и борьбы под аккомпанемент нестройного пения и варварской музыки, к звукам которой присоединялись выкрики негров-продавцов, торговавших самостоятельно или по поручению хозяев. Одни кричали: "Бананы, бананы!", другие: "Сахарный тростник!", те "Простокваша, простокваша, хорошая молочная простокваша!", а эти: "Калу, калу, хорошее калу!"
Эти упражнения ласкаров продолжаются примерно до шести часов вечера; в шесть часов начинается малое шествие, названное так в отличие от главного шествия, предстоявшего на следующий день.
Между двумя рядами зрителей проходят ласкары: одни наполовину спрятаны под маленькими остроконечными пагодами, устроенными наподобие большой пагоды (они называют их айдоре́), другие вооружены палками и тупыми саблями, третьи едва прикрывают изорванным тряпьем свои нагие тела. Потом по особому знаку все начинают двигаться: те, что идут под айдоре, начинают вертеться, танцуя; те, что несут палки и сабли, вступают в борьбу друг с другом, нанося и отражая удары с необыкновенной ловкостью; остальные бьют себя в грудь и катаются по земле, изображая отчаяние; все кричат одновременно и по очереди: "Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!"
В то время как они занимаются этой религиозной гимнастикой, некоторые из ласкаров предлагают встречным вареный рис с ароматическими травами.
Это шествие продолжается до полуночи; в полночь ласкары возвращаются в малабарский лагерь в том же порядке, в каком они вышли из него, с тем чтобы выйти на следующий день в тот же час.
Но на следующий день сцена меняется и расширяется. Пройдя по городу, как накануне, ласкары с наступлением ночи возвращаются в лагерь, но только для того, чтобы вынести оттуда большую пагоду, символизирующую объединение обеих групп мусульман в одно целое. В этом году пагода была больше и красивее, чем в предыдущие годы. Покрытая самой роскошной, самой пестрой и самой разнородной бумагой, освещенная изнутри яркими светильниками, а со всех сторон - фонарями из разноцветной бумаги, которые были подвешены ко всем углам и ко всем выступам и струили по широким бокам пагоды потоки переливчатого света, пагода двигалась вперед - ее несло большое число людей, частью находящихся внутри, частью снаружи, и все они пели что-то напоминающее монотонный и мрачный псалом. Перед пагодой шли осветители, раскачивая на конце шеста длиною футов в десять фонари, факелы, огненные колеса и другие детали фейерверка. Тут танцы ласкаров в айдоре и поединки начались с новой силой. Фанатики в разорванной одежде принялись бить себя в грудь, испуская скорбные возгласы, на которые вся масса народа отвечала криками: "Шахсей! Вахсей! О Хусейн! О Али!" - криками еще более протяжными и душераздирающими, чем те, что раздавались накануне.
Дело в том, что пагода, которую они сопровождали на этот раз, изображала одновременно город Кербела, возле которого погиб Хусейн, и гробницу, в которой были похоронены его останки. Кроме того, обнаженный человек, раскрашенный под тигра, изображал чудесного льва, который в течение нескольких дней сторожил останки святого имама. Время от времени он бросался на зрителей, издавая рев, как будто хотел сожрать их, но человек, игравший роль его сторожа и идущий вслед за ним, останавливал его с помощью веревки, в то время как мулла, шедший сбоку, успокаивал его таинственными словами и магнетическими жестами.
В течение нескольких часов процессия с пагодой странствовала по городу и его окрестностям; потом те, кто нес ее, направились к реке Латаний; за ними следовало все население Порт-Луи. Праздник подходил к концу. Оставалось похоронить пагоду, и каждый, кто участвовал в ее триумфальном шествии, хотел теперь присутствовать при ее конце.
Подойдя к реке Латаний, те, что несли огромное сооружение, остановились на берегу; потом, когда пробило полночь, четыре человека приблизились с четырьмя факелами и подожгли пагоду с четырех углов; в тот же миг те, кто нес ее, опустили свою ношу в реку.
Но так как река Латаний всего лишь бурный и неглубокий поток, то в воду погрузилась только нижняя часть пагоды, а пламя быстро захватило всю ее верхнюю часть, взметнулось вверх по огромной спирали и, вращаясь, поднялось к небу. Это было фантастическое зрелище: яркая вспышка этого недолговечного, но живого пламени выхватила из мрака тридцать тысяч зрителей, принадлежавших ко всевозможным расам, кричавших на всевозможных языках и размахивавших платками и шляпами; одни толпились на берегу, другие - на ближних скалах; те смыкались в неясную массу, различимую лишь на первом плане и сливающуюся с темнотой тем больше, чем ближе они стояли к пологу леса, эти - в паланкинах, в экипажах и верхом - образовали огромный круг. Один миг вода отражала готовые погаснуть огни, и вся эта масса народа волновалась, как море; был такой миг, когда тени деревьев вытянулись словно поднимающиеся гиганты; был и такой, когда небо виднелось сквозь красный пар и каждое проходящее по небу облако было похоже на кровавую волну.
Потом свет угас, отдельные фигуры слились в общую массу, деревья, казалось, удалились сами собой и отступили во мрак, небо побледнело и постепенно приняло прежний свинцовый оттенок, облака все больше и больше темнели. Время от времени часть неба, еще не тронутая заревом, в свою очередь воспламенялась и отбрасывала на пейзаж и на зрителей дрожащий отблеск, потом затухала, отчего темнота становилась еще гуще, чем до вспышки. Понемногу весь остов пагоды рассыпался горящими углями, от которых задрожала вода в реке; последние пятна света погасли, а поскольку небо, как уже говорилось, было покрыто облаками, темнота казалась еще более глубокой оттого, что перед тем все было залито ярким светом.
Тогда началось то, что бывает всегда после народных праздников, особенно с иллюминацией и фейерверками: все стали шуметь, переговариваться, смеяться, шутить, толпа заторопилась в город; лошади, запряженные в экипажи, помчались галопом, а негры с паланкинами - рысью; пешеходы, образовав группы и оживленно разговаривая, шли за ними быстрыми шагами.
То ли из-за свойственного им любопытства, то ли из-за природной склонности слоняться без дела негры и цветные остались последними, но и они в конце концов разошлись: одни вернулись в малабарский лагерь, другие поднялись вверх по течению реки, те углубились в лес, эти пошли по берегу моря.
Через несколько минут площадь совершенно опустела, и в течение четверти часа слышалось только журчание воды среди скал, а в просветах между облаками не видно было ничего, кроме гигантских летучих мышей, направлявших свой тяжелый полет к реке словно для того, чтобы концами крыльев потушить последние угли, еще дымившиеся на ее поверхности, и потом снова подняться вверх и скрыться в лесу.
В это время послышался легкий шум и, один за другим, показались два человека, ползком направлявшиеся к берегу реки. Один появился со стороны батареи Дюма, другой - от Длинной горы; приблизившись с двух сторон к потоку, они поднялись и обменялись знаками - один из них три раза хлопнул в ладони, другой трижды свистнул.
Затем из чащи леса, из-за укреплений, из-за скал, громоздящихся вдоль потока, из-за манговых деревьев, склоняющихся с берега к морю, вышло множество негров и индийцев, чье присутствие здесь еще пять минут назад невозможно было подозревать; все они разделились на две несхожие между собой группы: одна состояла только из индийцев, в другой не было никого, кроме негров.
Индийцы разместились вокруг одного из двух пришедших первыми предводителей - то был человек с оливковым цветом кожи, говоривший на малайском диалекте.
Негры расположились вокруг другого вождя, тоже негра; он говорил то на мадагаскарском наречии, то на мозамбикском.
Один из вождей прохаживался среди собравшихся людей, болтал, бранился, разглагольствовал, жестикулировал - то был тип низкопробного честолюбца, вульгарного интригана; звали его Антонио Малаец.
Другой вождь, спокойный, сдержанный, почти молчаливый, скупой на слова, умеренный в жестах, не заискивал ни перед кем, но все же привлекал к себе внимание - то был человек могучей силы, обладающий даром повелевать; звали его Лайза, Лев Анжуана.
Они-то и являлись руководителями восстания, а окружавшие их десять тысяч метисов были заговорщиками.
Антонио заговорил первым:
- Существовал когда-то остров, управляемый обезьянами и населенный слонами, львами, тиграми, пантерами и змеями. Управляемых было в десять раз больше, чем правителей, но правители обладали талантом, павианьей хитростью, позволявшей разобщить обитателей леса, так что слоны ненавидели львов, тигры - пантер, змеи - всех остальных зверей. И получилось так, что, когда слоны поднимали хобот, обезьяны насылали на них змей, пантер, тигров и львов, и, как бы сильны ни были слоны, дело кончалось их поражением. Если начинали реветь львы, обезьяны направляли на них слонов, змей, пантер и тигров, так что и львы, какими бы они ни были храбрыми, всегда оказывались на цепи. Если оскаливали пасть тигры, обезьяны натравливали на них слонов, львов, змей и пантер, и тигры, как бы они ни были сильны, всегда попадали в клетку. Если бунтовали пантеры, то обезьяны пускали против них слонов, львов, тигров и змей, и пантеры, какими бы проворными они ни были, всегда оказывались укрощенными. Наконец, если шипели змеи, обезьяны посылали против них слонов, львов, тигров и пантер, и змеи, какими бы хитрыми они ни были, всегда оказывались усмиренными. Правители проделывали эту хитрость сотни раз и только посмеивались исподтишка, слыша о каком-нибудь мятеже; тотчас, применяя свои обычные уловки, они душили восстания. Так продолжалось долго, очень долго. Но однажды змея, более смышленая, чем другие, стала раздумывать; она знала четыре правила арифметики не хуже, чем счетовод г-на де М., и подсчитала, что обезьян в десять раз меньше, чем других зверей.
Собрав слонов, львов, тигров, пантер и змей под предлогом какого-то праздника, змея спросила у них:
"Сколько вас?"
Звери подсчитали и ответили:
"Нас восемьдесят тысяч".
"Правильно, - сказала змея, - теперь посчитайте ваших хозяев и скажите, сколько их".
Звери посчитали обезьян и объявили:
"Их восемь тысяч".
"Так вы же дураки, - сказала змея, - что не уничтожили обезьян, ведь вас десять против одной".