III
ТРОЕ ДЕТЕЙ
Само собой разумеется, что англичане, потеряв четыре корабля, все же не отказались от намерения завоевать Иль-де-Франс. Напротив, теперь им предстояло одержать победу и отомстить за поражение. Не прошло и трех месяцев после событий, о которых мы только что рассказали читателю, как в Порт-Луи, то есть в точке, прямо противоположной той, где происходило описанное сражение, разгорелась новая битва, не менее ожесточенная, чем первая, но приведшая к совсем иным результатам.
На этот раз речь пойдет не о четырех кораблях и не о тысяче восьмистах матросах. Двенадцать фрегатов, восемь корветов и пятьдесят транспортных судов высадили на остров двадцать или двадцать пять тысяч солдат, и эта армия двинулась на Порт-Луи, называвшийся тогда Порт-Наполеон. Трудно изобразить зрелище, какое являла собой столица острова в то время, когда ее атаковали столь мощные военные силы. Со всех концов его стекались толпы народа, на улицах царило необычайное волнение. Поскольку никто не был осведомлен о действительной опасности, каждый создавал ее в своем воображении и больше всего верил самым преувеличенным, самым неслыханным выдумкам. Время от времени вдруг появлялся один из адъютантов главнокомандующего: он отдавал очередной приказ и обращался к толпе, стараясь пробудить в ней ненависть к англичанам и вызвать патриотизм. Когда он говорил, со всех сторон взлетали шляпы, надетые на конец штыка, раздавались крики "Да здравствует император!"; люди клялись друг другу победить или умереть; взрыв воодушевления охватил толпу, которая перешла от безучастного ропота к ожесточенным действиям и бурлила теперь, требуя приказа выступить навстречу врагу.
Больше всего народа собралось на площади Армии, то есть в центре города. Можно было видеть то направлявшийся туда зарядный ящик с несущейся галопом парой маленьких лошадок из Тимора или Пегу, то пушку, которую катили артиллеристы-добровольцы, юноши пятнадцати - восемнадцати лет, чьи лица были опалены порохом и потому казались бородатыми. Сюда стягивались национальные гвардейцы в военной форме, добровольцы в причудливой одежде, приделавшие штыки к охотничьим ружьям, негры, облачившиеся в остатки военных мундиров и вооруженные карабинами, саблями и копьями, - все это смешивалось, сталкивалось, валило друг друга с ног, создавало невообразимый шум, поднимавшийся над городом подобно гулу огромного роя пчел над гигантским ульем.
Однако ж, прибыв на площадь Армии, эти люди, бежавшие поодиночке или группами, принимали более солидный и спокойный вид. Дело в том, что здесь была выстроена в ожидании приказа о выступлении половина островного гарнизона, состоявшего из пехотных полков, общей численностью в тысячу пятьсот или тысячу восемьсот солдат; они держались гордо и в то же время беззаботно, как бы воплощая молчаливое осуждение беспорядка, создаваемого теми, кто, будучи менее привычен к подобным событиям, все же обладал мужеством и искренним желанием принять участие в них. Пока негры толпились на краю площади, полк островитян-добровольцев, как бы повинуясь военной дисциплине солдат, остановился против частей гарнизона и построился в том же порядке, стараясь подражать, хотя и безуспешно, правильности их рядов.
Тот, кто командовал добровольцами и, надо сказать, изо всех сил старался достичь необходимого порядка, человек лет сорока - сорока пяти, носил эполеты командира батальона. Природа наградила его одной из тех заурядных физиономий, которым никакое волнение не способно придать того, что в искусстве принято называть выразительностью. Впрочем, он был завит, побрит, подтянут, как будто пришел на парад; время от времени он расстегивал один за другим крючки своего сюртука, застегнутого сверху донизу, и под сюртуком показывался пикейный жилет, рубашка с жабо и белый вышитый по краю галстук. Возле командира стоял красивый мальчик лет двенадцати, которого на расстоянии нескольких шагов ожидал слуга-негр, одетый в куртку и брюки из бумазеи; мальчик же с непринужденностью, свойственной тем, кто привык хорошо одеваться, носил рубашку с большим воротником в фестонах, сюртук из зеленого камлота с серебряными пуговицами и серую фетровую шляпу, украшенную пером. На боку у него висели ножны и ташка, а маленькую саблю он держал в правой руке, стараясь подражать воинственному виду офицера, время от времени громко называя его отцом, чем командир батальона, казалось, гордился не меньше, нежели высоким положением в национальной гвардии, до которого его вознесло доверие сограждан.
На небольшом расстоянии от этой группы, кичившейся своим положением, можно было увидеть другую, хотя и менее блестящую, но несомненно более примечательную.
Она состояла из мужчины лет сорока пяти - сорока восьми и двоих детей, мальчиков четырнадцати и двенадцати лет.
Мужчина этот был высокий, сухощавый, крепко сложенный, но слегка сгорбившийся - и не под тяжестью лет (как уже говорилось, ему было не более сорока восьми лет), а вследствие униженности и подчиненности своего положения. В самом деле, по темному цвету лица, по слегка вьющимся волосам можно было с первого взгляда узнать в нем мулата. Он был один из тех, кто благодаря своей предприимчивости приобрел в колониях большое состояние и кому все же не могли простить цвета его кожи. Одет он был богато, но просто, в руке держал карабин, украшенный золотой насечкой и кончавшийся длинным отточенным штыком; он был так высок, что кирасирская сабля висела у него на боку, как шпага. Его патронташ и карманы были наполнены патронами.
Старший из детей, сопровождавших этого человека, был высокий подросток лет четырнадцати, как мы уже сказали. Привычка охотиться еще в большей степени, чем африканская кровь, придала темный цвет его коже. Находясь постоянно в движении, он был крепок, как восемнадцатилетний, и отец разрешил ему принять участие в предстоящем сражении. Он был вооружен двуствольным ружьем, тем самым, которым привык пользоваться во время прогулок по острову, и, несмотря на юные годы, уже снискал себе репутацию умелого стрелка, вызывавшую зависть у самых известных охотников острова. Однако, хотя он и казался старше своего возраста, сейчас он вел себя как ребенок. Положив ружье на землю, он возился с огромной собакой мальгашской породы, казалось явившейся сюда на тот случай, если англичане привезут с собой несколько своих бульдогов.
Брат юного охотника, младший сын высокого и смиренного с виду человека, тот, кто дополнял изображаемую нами группу, был подросток лет двенадцати, хрупкий и хилый; ему не достались ни высокий рост отца, ни внушительная осанка брата, который, казалось, захватил всю силу, предназначавшуюся им обоим. Поэтому, в противоположность Жаку (так звали старшего брата), маленький Жорж выглядел младше года на два, чем ему было на самом деле. Небольшого роста, с грустным лицом, бледным и худым, обрамленным длинными черными волосами, он не выглядел физически сильным, что так обычно в колониях; однако в его тревожном и проницательном взгляде сквозил такой пылкий ум, а в постоянно нахмуренных бровях была такая мужественная решимость и такая твердая воля, что можно было лишь удивляться, как в одном существе сочеталось столько слабости и столько силы.
У мальчика не было оружия; он стоял возле отца, крепко сжимая маленькой рукой ствол прекрасного отцовского карабина с золотой насечкой, переводя живые, проницательные глаза с отца на командира батальона, и, казалось, размышлял о том, почему его отец, который был вдвое богаче, сильнее и ловче, чем командир, не был отмечен, подобно тому, каким-либо почетным знаком, особым отличием.
Негр в синем полотняном костюме, так же как другой негр, приставленный к мальчику с воротником в фестонах, ждал, когда войска двинутся в путь: если отец и брат пойдут сражаться, ребенок должен будет остаться с ним.
С самого рассвета слышался грохот пушек, потому что еще утром генерал Вандермасен вместе с частью гарнизона вышел навстречу врагу, чтобы остановить его в ущельях Длинной горы и у переправ через реку Красного Моста и реку Латаний. С утра генерал упорно держался на этих рубежах; но, не желая сразу вводить в бой все силы и опасаясь, что наблюдаемое им наступление предпринято лишь для отвода глаз и англичане войдут в Порт-Луи через какую-то другую брешь в обороне, он взял с собой только восемьсот человек, оставив, как мы уже сказали, для защиты города часть гарнизона и добровольцев-островитян. В результате, проявляя чудеса храбрости, его маленькое войско, сражавшееся против четырех тысяч англичан и двух тысяч сипаев, вынуждено было сдавать позицию за позицией, цепляясь за каждую неровность местности, если она представляла такую возможность хоть на какое-то время, однако приходилось отступать дальше и дальше. И хотя с площади Армии, где были сосредоточены резервы, и не было видно сражения, оттуда по возрастающему с каждой минутой гулу артиллерии можно было судить о том, насколько близко подошли англичане. Скоро в мощные залпы орудий вкрался треск ружейной стрельбы; нужно сказать, однако, что эти звуки не только не испугали защитников Порт-Луи, осужденных приказом генерала бездействовать и неподвижно стоять на площади Армии, но возбудил в них храбрость. В то время как пехотинцы, рабы дисциплины, кусали себе губы и бормотали сквозь зубы ругательства, добровольцы-островитяне бряцали оружием и громко кричали, что, если приказа выступать не последует, они разойдутся и отправятся воевать поодиночке.
И в этот миг раздался сигнал тревоги. Тотчас галопом прискакал адъютант и, подняв вверх шляпу, отдал команду: "К укреплениям! На врага!" - после чего так же быстро умчался.
Тут же загремел барабан регулярных войск; солдаты, построившись в ряды, двинулись навстречу врагу.
Как ни соперничали добровольцы с регулярными войсками, они не могли действовать так же умело. Некоторое время ушло на построение, а после этого они внезапно замешкались, так как одни начали марш с левой ноги, а другие - с правой.
Тогда высокий человек, вооруженный карабином с насечкой, обнял младшего сына и, оставив его на попечение негра в синем костюме, побежал вместе со старшим сыном, чтобы скромно занять освободившееся из-за неловкого маневра место в третьей шеренге добровольцев.
Но при приближении этих двух парий их соседи справа и слева раздвинулись, оттолкнув при этом тех, кто стоял рядом с ними, так что оба, отец и сын, оказались в центре нескольких кругов, подобных тем, что разбегаются на поверхности воды, когда в нее падает камень.
Толстяк с эполетами командира батальона, только что с большим трудом выровнявший первую шеренгу добровольцев, заметил возникший в третьей шеренге беспорядок и, обращаясь к виновникам сутолоки, приказал:
- В ряды, господа, в ряды становись!
Но на этот приказ, произнесенный не допускавшим возражений тоном, ответил общий крик добровольцев:
- Не желаем терпеть мулатов! Нам не нужны мулаты!
Весь батальон, словно эхо, повторил эти слова.
Офицер понял причину сумятицы, увидев в центре широкого круга мулата, продолжавшего сжимать оружие, и его старшего сына, покрасневшего от гнева и поспешившего отступить на два шага от тех, кто вытолкнул его из боевой шеренги.
При виде этого командир батальона, пройдя сквозь расступившиеся перед ним две первые шеренги добровольцев, направился прямо к наглецу - цветному, осмелившемуся встать среди белых. Приблизившись к мулату, стоявшему прямо и неподвижно, как столб, он смерил его с ног до головы возмущенным взглядом и заявил:
- Ну, господин Пьер Мюнье, разве вы ничего не услышали и вам надо повторить, что ваше место не здесь и что вас тут не хотят терпеть?
Пьеру Мюнье стоило только поднять свою мощную руку на толстяка, так грубо разговаривавшего с ним, и он уничтожил бы его одним ударом. Однако мулат ничего не ответил: растерянно подняв голову и встретив взгляд командира, он смущенно отвел глаза; это еще больше обозлило толстяка.
- Что вам здесь надо? - сказал он, пытаясь оттолкнуть мулата.
- Господин де Мальмеди, - ответил Пьер Мюнье, - я надеялся, что в такой день, как сегодня, разница в цвете кожи померкнет перед общей опасностью.
- Вы надеялись, - сказал толстяк, пожимая плечами и громко хохоча, - вы надеялись! И что же, скажите, пожалуйста, внушило вам эту надежду?
- Моя решимость умереть, если это нужно, чтобы спасти наш остров.
- "Наш остров", - пробурчал командир батальона, - "наш остров"! Эти люди только потому, что они имеют такие же плантации, как и мы, вообразили, что и остров принадлежит им.
- Остров не более наш, чем ваш, господа белые, я это хорошо знаю, - робко ответил Мюнье. - Но если мы будем спорить об этом в то время, когда нужно сражаться, то вскоре он станет и не вашим и не нашим.
- Довольно! - воскликнул командир батальона, топнув ногой, чтобы заставить своего собеседника замолчать. - Довольно; состоите ли вы в списках национальной гвардии?
- Нет, сударь, ведь вам это известно, - ответил Мюнье, - когда я явился к вам, вы отказались принять меня.
- Ну хорошо, а чего же вы хотите теперь?
- Я прошу разрешения следовать за вами как доброволец.
- Невозможно, - сказал толстяк.
- Но почему невозможно? Ведь если бы вы захотели, господин де Мальмеди…
- Невозможно, - повторил командир батальона, гордо выпрямляясь, - господа, которыми я командую, не хотят, чтобы среди них были мулаты.
- Нет! Не нужно мулатов! Не нужно мулатов! - в один голос закричали национальные гвардейцы.
- Но тогда ведь я не смогу сражаться, сударь, - сказал Пьер Мюнье, в отчаянии опустив руки и едва сдерживая слезы, дрожавшие у него на ресницах.
- Организуйте отрад из цветных и станьте во главе их или присоединяйтесь к отряду чернокожих, который последует сейчас за нами.
- Но… - прошептал Пьер Мюнье.
- Приказываю вам покинуть батальон, я вам приказываю! - грубо повторил г-н де Мальмеди.
- Идемте же, отец, идемте, оставьте этих людей, ведь они оскорбляют вас, - послышался дрожащий от гнева мальчишеский голос, - идемте…
Кто-то стал оттаскивать Пьера Мюнье с такой силой, что он сделал шаг назад, произнеся:
- Да, Жак, я иду с тобой.
- Это не Жак, отец, это я, Жорж.
Мюнье с удивлением оглянулся.
Действительно, то был Жорж: он вырвался из рук негра и подошел к отцу, чтобы преподать ему урок чести.
Пьер Мюнье опустил голову и глубоко вздохнул.
Рады национальной гвардии выровнялись, г-н де Мальмеди занял место во главе отрада, и солдаты двинулись ускоренным маршем.
Пьер Мюнье остался с сыновьями; лицо одного из них было багровое, другого - мертвенно-бледное.
Мулат бросил взгляд на пылавшее лицо Жака и побелевшее лицо Жоржа; и то и другое было для отца горьким упреком:
- Ничего не поделаешь, дорогие мои дети, вот так-то.
Жак по натуре был беспечным философом. Вначале эта сцена произвела на него, разумеется, тягостное впечатление, но здравый смысл помог ему быстро утешиться.
- В конце концов, ну и пусть этот толстяк презирает нас! - сказал он отцу, прищелкнув пальцами. - Мы богаче его, не правда ли, отец? Что же до меня, - добавил он, взглянув на мальчика с воротником в фестонах, - пусть только мне попадется этот сопляк Анри, и я задам ему такую взбучку, что он запомнит ее надолго.
- Мой дорогой Жак! - воскликнул Пьер Мюнье, как бы благодаря его за утешение.
Затем он обратил взор на младшего сына, чтобы проверить, настроен ли он так же благоразумно, как старший.
Но Жорж оставался безучастным; все, что отец мог заметить на его холодном лице, была чуть заметная усмешка; впрочем, как ни было его лицо непроницаемо, в этой усмешке таилось столько презрения и жалости к отцу, что Пьер Мюнье как бы в ответ на невысказанные мальчиком слова воскликнул:
- Боже мой, но что же, по-твоему, я мог сделать?!
И он ждал, что́ ему ответит мальчик, с тем смутным беспокойством, в котором не признаешься самому себе, особенно когда ждешь оценки своего поступка от подопечного.
Жорж ничего не ответил, но, взглянув на площадь, сказал:
- Там стоят негры, они ждут того, кто будет ими командовать.
- Ну что же, ты прав, Жорж, - радостно произнес Жак, преисполнившись чувством собственного достоинства, чем подтвердил, сам того не зная, изречение Цезаря: "Лучше командовать этими, чем подчиняться тем".
И Пьер Мюнье, уступая совету младшего сына и порыву старшего, подошел к неграм, спорившим о выборе командира; увидев человека, которого каждый на острове уважал словно отца, они окружили его как своего подлинного вождя и попросили возглавить отряд.
И Мюнье странным образом преобразился: унижение, которое он не мог побороть перед лицом белых, исчезло, уступив место ощущению собственной значимости. Он выпрямился во весь свой могучий рост, глаза его, смиренно опущенные или блуждавшие, когда он стоял перед г-ном де Мальмеди, загорелись. Дрожавший прежде голос зазвучал грозно и убежденно; вскинув карабин на плечо, вытащив саблю из ножен и вытянув крепкую руку в сторону противника, он отдал команду "Вперед!".
Затем, бросив последний взгляд на младшего сына, стоявшего возле негра в синей куртке и с горделивой радостью аплодировавшего отцу, он направился с сопровождавшим его черным отрядом к углу той же улицы, где уже скрылись пехотинцы гарнизона и солдаты национальной гвардии, и в последний раз крикнул негру:
- Телемах, береги моего сына!
Линия обороны была разделена на три части. Налево - бастион Фанфарон, выстроенный у самого моря и имевший на вооружении восемнадцать пушек; в середине - по существу, ретраншемент с двадцатью четырьмя орудиями; направо - батарея Дюма, защищенная только шестью пушками.
Англичане-победители вначале двигались тремя колоннами, преследуя три разные цели, но, обнаружив силу двух первых батарей, они сосредоточились на третьей, которая не только, как мы сказали, оказалась самой слабой, но была укомплектована лишь местными артиллеристами. Однако же, против всякого ожидания, при виде плотной массы, которая двигалась на нее в пугающем английском порядке, воинственная молодежь батареи вовсе не растерялась. Все поспешили занять свои посты и, маневрируя быстро и ловко, подобно опытным солдатам, открыли мощный прицельный огонь. Вражеские войска решили, что они ошиблись относительно силы батареи и числа ее защитников. И все же они шли вперед, потому что, чем смертоноснее был огонь, тем насущнее была необходимость его погасить. Но вот проклятая батарея совсем разгневалась и, подобно фокуснику, который заставляет нас забывать один свой невероятный фокус, тут же показав другой, еще более невероятный, удвоила залпы, посылая вслед за ядрами картечь, а за картечью ядра с такой быстротой, что в рядах врагов началось смятение. В то же время, поскольку англичане подошли на расстояние ружейного выстрела, началась перестрелка, так что неприятель, видя, как его ряды редеют под пулями или вовсе сметаются пушечными ядрами, удивленный этим неожиданным отпором, отступил и занял новую позицию.