По приказу главнокомандующего отряд регулярных войск и батальон национальных гвардейцев, до этого сосредоточенные в самом опасном месте, пошли с выставленными вперед штыками в атаку на фланги противника - один налево, другой направо, в то время как грозная батарея продолжала громить его с фронта. Регулярные войска, точно осуществив привычный маневр, бросились на англичан, прорвали их ряды, внеся туда замешательство и беспорядок. Однако батальон островитян под командой г-на де Мальмеди, то ли переоценив свои возможности, то ли не вполне последовав полученным приказам, действовал без успеха. Вместо того чтобы обрушиться на левый фланг и пойти в атаку вслед за регулярными войсками, он взял неверное направление и атаковал англичан с фронта. И батарее пришлось прекратить огонь, так устрашавший противника. Англичане, видя, что у неприятеля меньше солдат, чем у них, осмелели и обрушили свой огонь на национальных гвардейцев, которые, следует отдать им должное, выдержали удар, не отойдя ни на шаг. Однако эти храбрецы не могли долго сопротивляться. Зажатые врагом, более опытным и десятикратно превосходящим их числом, с одной стороны, и своей батареей, вынужденной бездействовать, - с другой, добровольцы, ежеминутно теряя множество бойцов, начали отступать. Тотчас умелым маневром левый фланг англичан оттеснил правый фланг батальона добровольцев, и тем грозило оказаться в окружении. Слишком неопытные, чтобы построиться в каре, противопоставив его численному превосходству противника, они оказались на краю гибели. Англичане продолжали наступление и, подобно морскому приливу, уже почти окружили своими волнами этот островок солдат, как вдруг с тыла раздался возглас: "Франция! Франция!"; последовала страшная стрельба, затем наступила тишина, более грозная, чем грохот орудий.
В задних рядах противника возникло неописуемое волнение, и оно передалось передним рядам; "красные мундиры" не выдержали мощной штыковой атаки - они были подкошены, словно колосья под серпом жнеца. Теперь неприятель сам попал в окружение, настала его очередь отражать нападение и справа, и слева, и с фронта. Это подошедшие свежие силы добровольцев не давали ему передышки, и десять минут спустя отряд Мюнье, пробившись сквозь кровавую брешь в строю противника, вышел к злосчастному батальону национальных гвардейцев и разорвал окружение. Выполнив эту задачу, негритянский отряд отступил, повернул налево и, описав полукруг, устремился в атаку на фланг противника. Мальмеди непроизвольно повторил тот же маневр, направив туда же и своих добровольцев, так что перед батареей не осталось французских войск: не теряя времени, она поспешила на помощь атакующим, изрыгая на неприятеля потоки картечи. С этой минуты победа была решена в пользу французов.
Почувствовав себя вне опасности, Мальмеди подумал о своих освободителях, которых он уже видел в сражении, но все еще колебался, признавать или не признавать их подвиг и тот факт, что они спасли ему жизнь, ведь это был столь презираемый им отряд цветных добровольцев, последовавший за национальными гвардейцами и столь вовремя вступивший в схватку. Во главе его стоял Пьер Мюнье: увидев, что враги окружили Мальмеди, он направился ему на выручку с тремястами своих бойцов, ударил англичан с тыла и опрокинул их! Да, то был Пьер Мюнье, задумавший этот маневр, как гениальный полководец, и осуществивший его, как храбрый солдат. В этот час, когда ему не грозило ничего, кроме смерти, он бился в первых рядах, выпрямившись во весь свой огромный рост, раздувая ноздри, с пылающим взглядом и развевающимися волосами, - вдохновенный, отважный, великолепный, тот самый Пьер Мюнье, чей голос слышался из самой гущи схватки, перекрывая ее чудовищный гул призывом "Вперед!" - и его солдаты бесстрашно двигались вперед, все более расстраивая ряды англичан. Но вот раздался возглас: "К знамени, к знамени, друзья!" - и Мюнье бросился в середину группы англичан, упал, поднялся, исчез в их рядах, но через секунду появился вновь в разорванной одежде, с окровавленной головой, но со знаменем в руках.
В этот момент генерал Вандермасен, боясь, что победители, преследуя англичан, слишком далеко продвинутся вперед и попадут в какую-нибудь ловушку, приказал отступить. Первыми повиновались войска гарнизона, уводя с собой пленных, затем шла национальная гвардия, уносившая убитых; замыкали шествие негры-добровольцы, окружившие знамя.
Весь город сбежался в порт; люди толпились, отталкивая друг друга, чтобы приветствовать героев. Жители Порт-Луи посчитали, что вся вражеская армия потерпела полное поражение, и надеялись, что англичане не возобновят нападение; победителей, проходивших по площади, встречали возгласами "ура"… Все были счастливы, все считали себя героями - люди уже не владели собой. Неожиданная радость наполняла сердца, кружила головы, поскольку все готовились к сопротивлению, а не к победе. Жители острова - мужчины, женщины, дети, - узнав об успешном сражении, поклялись, все как один, работать на оборонительных укреплениях и, если потребуется, умереть, защищая их. Каждый произносил клятву с твердым намерением исполнить свой долг, но чего стоили эти прекрасные обещания, если не придет подкрепление!
Среди всеобщего ликования ничто и никто так не привлекало внимания, как английское знамя, и тот, кто его захватил; вокруг Пьера Мюнье и его трофея не смолкали удивленные возгласы, на которые негры отвечали бахвальством, в то время как их командир, вновь ставший смиренным мулатом, на все вопросы отвечал робкой учтивостью.
Возле победителя, опираясь на двуствольное ружье, которое не бездействовало в сражении и штык которого был покрыт кровью, стоял Жак с гордо поднятой головой, а Жорж, убежавший от Телемаха к отцу, судорожно сжимал его могучую руку, безуспешно стараясь сдержать слезы радости.
В нескольких шагах от Пьера Мюнье стоял г-н де Мальмеди, уже не столь нарядный и подтянутый, каким он был во время выступления войск, а покрытый потом и пылью, с разорванным галстуком, с превратившимся в лохмотья жабо; его тоже окружала и поздравляла семья, но поздравляла не как победителя, а как человека, только что избежавшего опасности. Вот почему, стоя в центре группы, он казался смущенным и, чтобы придать себе достоинство, спросил, где его сын Анри и слуга Бижу. Но они уже приближались, расталкивая толпу: Анри, чтобы броситься в объятия отца, а Бижу, чтобы поздравить своего господина.
В это время Пьеру Мюнье сообщили, что один из негров, сражавшихся под его командованием, смертельно ранен и находится в одном из домов вблизи порта. Чувствуя близость конца, умирающий хочет попрощаться с ним. Мюнье огляделся, чтобы позвать Жака и вручить ему знамя, но тот нашел в это время своего друга, мальгашскую собаку, прибежавшую тоже поздравить победителей, и резвился с нею неподалеку, положив ружье на землю, - ребенок взял в нем верх над молодым человеком. Жорж видел замешательство отца и, протянув руку, сказал:
- Отец! Дайте знамя мне. Я сохраню его для вас!
Пьер Мюнье улыбнулся: ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь покусится на славный трофей, по праву принадлежавший только ему; он поцеловал Жоржа и отдал ему знамя, которое мальчик едва мог удерживать обеими руками, прижимая к груди. Сам же Мюнье поспешил в дом, где умирал его храбрый доброволец, настойчиво призывавший его к себе.
Жорж остался один, но, сам того не сознавая, он вовсе не чувствовал себя одиноким, ибо слава отца охраняла его, и сияющим гордостью взглядом смотрел на окружавшую его толпу; глаза его встретились со взглядом мальчика с расшитым воротником и вспыхнули презрением. А тот в свою очередь завистливо разглядывал Жоржа и, без сомнения, задавался вопросом, отчего это не его отец захватил знамя. В результате он пришел к мысли, что если у него нет своего знамени, то нужно присвоить себе чужое. Анри смело подошел к Жоржу, а тот, хотя и угадал его враждебные намерения, не сделал ни шагу назад.
- Дай мне это, - сказал Анри.
- Что "это"? - спросил Жорж.
- Знамя, - продолжал Анри.
- Знамя не твое. Оно принадлежит моему отцу.
- Какое мне дело, я хочу его взять, и все.
- Ты его не получишь.
Мальчик с вышитым воротником протянул руку, чтобы схватить древко знамени, Жорж, закусив губу, побледнев сильнее обычного, немного отступил. Это лишь подбодрило Анри: как все избалованные дети, он думал, что достаточно ему пожелать чего-либо, чтобы желание тотчас исполнилось; он сделал два шага вперед, теперь верно рассчитав расстояние. Ему удалось схватить древко, и он грубо крикнул Жоржу:
- Говорю тебе, я хочу это знамя!
- А я тебе говорю, что ты его не получишь! - повторил Жорж, отталкивая Анри одной рукой, а другой прижимая завоеванное знамя к груди.
- А, несчастный мулат, ты посмел тронуть меня! - вскричал Анри. - Ну хорошо! Сейчас увидишь!
И, вытащив свою маленькую саблю из ножен, прежде чем Жорж успел подготовиться к защите, он изо всех сил ударил его по голове. Кровь брызнула из раны и потекла по лицу мальчика.
- Подлец! - хладнокровно произнес Жорж.
Разъяренный этим оскорблением, Анри хотел повторить удар, но Жак, одним прыжком очутившийся возле брата, так сильно ударил обидчика кулаком по лицу, что тот отлетел шагов на десять. Схватив саблю, которую Анри, падая, уронил, Жак разломал ее на три или четыре куска, плюнул на нее и бросил обломки владельцу.
Настала очередь мальчика с вышитым воротником почувствовать кровь на своем лице, хотя эта кровь была от удара кулака, а не сабли.
Вся сцена разыгралась так быстро, что ни г-н де Мальмеди, как мы уже сказали, стоявший в нескольких шагах от детей, принимая поздравления семьи, ни Пьер Мюнье, выходивший из дома, где только что скончался негр, не успели помешать тому, что произошло; они подбежали к детям после драки оба в одно время: Пьер Мюнье запыхавшийся, подавленный, г-н де Мальмеди раскрасневшийся и гневный.
- Сударь, - задыхаясь, вскричал г-н де Мальмеди, - сударь, вы видели, что сейчас произошло?
- Увы, да, господин де Мальмеди, - ответил Пьер Мюнье, - и поверьте, если бы я был здесь, этого не случилось бы.
- И все же ваш сын поднял руку на моего! - вскричал Мальмеди. - Сын мулата имел наглость поднять руку на сына белого!
- Я в отчаянии от того, что произошло, господин де Мальмеди, - пробормотал несчастный отец, - и смиренно прошу у вас извинения.
- Ваши извинения! Подумаешь, ваши извинения! - продолжал колонист, чья заносчивость росла по мере того, как все более покорным становился его собеседник. - Вы думаете этим ограничиться?
- Но что еще я могу сделать, сударь?
- Что вы можете сделать, что вы можете сделать! - повторил Мальмеди, сам не зная, какое удовлетворение хотел бы он получить. - Вы можете высечь мерзавца, ударившего моего Анри.
- Высечь меня, меня! - сказал Жак, поднимая с земли свое двуствольное ружье и вновь становясь из мальчика мужчиной. - Ну что ж, попробуйте-ка, господин де Мальмеди!
- Жак, замолчи, замолчи, мой мальчик! - вскричал Пьер Мюнье.
- Прости, отец, - сказал Жак, - но я прав и не буду молчать. Господин Анри ударил моего брата саблей, а Жорж ничего ему не сделал; тогда я ударил господина Анри, стало быть, Анри не прав, а прав я.
- Ударил саблей моего сына! Ударил саблей моего Жоржа! Жорж, мое любимое дитя! - вскричал Пьер Мюнье, бросаясь к своему сыну. - Правда ли, что ты ранен?
- Не велика беда, отец, - произнес Жорж.
- Как не велика? - вскричал Пьер Мюнье. - Но у тебя рассечен лоб. Слушайте, господин де Мальмеди, вы видите, Жак говорит правду, ваш сын чуть не убил моего Жоржа.
Так как отрицать очевидное было невозможно, г-н де Мальмеди обратился к сыну:
- Послушай, Анри, как было дело?
- Отец, я не виноват, я хотел взять знамя и принести его тебе, а этот мерзкий мальчишка не давал мне его.
- Почему же ты не захотел отдать знамя моему сыну, наглец ты этакий? - спросил г-н де Мальмеди.
- Потому что знамя не принадлежит ни вашему сыну, ни вам, ни кому бы то ни было еще - знамя принадлежит моему отцу.
- Что же было дальше? - продолжал расспрашивать сына г-н де Мальмеди.
- Видя, что он не хочет отдать мне знамя, я решил отобрать его силой, но тут подошел этот огромный парень и ударил меня кулаком в лицо.
- Значит, все так и произошло?
- Да, отец.
- Он лжет, - сказал Жак, - я ударил его только после того, как увидел кровь на лице брата, если бы не это, я не стал бы его бить.
- Молчи, негодяй! - вскричал г-н де Мальмеди.
Потом он обратился к Жоржу:
- Дай мне знамя!
Но Жорж, вместо того чтобы повиноваться, изо всех сил прижал знамя к груди и отступил в сторону.
- Дай знамя! - сказал г-н де Мальмеди таким угрожающим тоном, что стало ясно: он готов к крайним мерам.
- Но, послушайте, ведь это я отобрал знамя у англичан, - возразил Пьер Мюнье.
- Мне это известно, но мулат не имеет права не выполнять моих приказаний. Я требую знамя.
- Но все же, сударь…
- Я так хочу, я приказываю: выполняйте приказ вашего командира.
Пьеру Мюнье хотелось ответить: "Вы не мой командир, так как не захотели зачислить меня в солдаты", - но слова замерли у него на устах; обычное смирение побороло храбрость, и, хотя ему нелегко было подчиниться столь несправедливому приказанию, он взял знамя из рук Жоржа и отдал его командиру батальона, а тот удалился с отнятым трофеем.
Это казалось странным, невероятным; обидно было видеть, как умный, сильный человек безропотно уступает свое законное право заурядной, грубой, ничтожной личности. Уму непостижимо, но это было так, такие порядки существовали в колониях. Привыкнув с детства почитать белых как людей высшей расы, Пьер Мюнье всю жизнь позволял этим "аристократам цвета" угнетать его и теперь, не пытаясь сопротивляться, уступил; встречаются такие герои, которые идут с поднятой головой, не боясь картечи, но становятся на колени перед предрассудком. Лев нападает на человека, являющего земной образ Бога, но, говорят, в ужасе убегает, заслышав крик петуха.
Что касается Жоржа, не пролившего ни одной слезинки, почувствовав на своем лице кровь, то он горько заплакал, когда у него отняли знамя; отец даже не пытался его утешить. А Жак в гневе кусал кулаки и клялся, что когда-нибудь отомстит Анри, г-ну де Мальмеди и всем белым.
Через десять минут после описанной сцены прибыл покрытый пылью гонец и объявил, что десять тысяч англичан спускаются по равнинам Вилемса и Малого Берега. Почти тотчас же после этого наблюдатель, стоявший на пике Открытия, просигналил о появлении новой английской эскадры, которая, бросив якорь в бухте Большой реки, высадила на берег пять тысяч человек. Наконец, тогда же стало известно, что части английской армии, оттесненные утром, собрались на берегах реки Латаний и готовятся снова идти на Порт-Луи, сочетая свои маневры с действиями двух других частей оккупационных войск, продвигавшихся вперед: одна вдоль Бухты Учтивости, а вторая через район Убежища. Сопротивляться таким силам не было возможности. Те, кто обращался к главнокомандующему, в отчаянии напоминая ему о данной ими клятве победить или умереть и требуя, чтобы их вели в сражение, слышали в ответ, что он распорядился расформировать национальных гвардейцев и добровольцев; было заявлено, что он, облеченный всей полнотой власти его величеством императором Наполеоном, решил договориться с англичанами о сдаче города.
Только безумцы могли противостоять этому решению - неполные четыре тысячи островитян были окружены двадцатью пятью тысячами солдат противника. Итак, по приказу командующего добровольцы вернулись домой; в городе остались только регулярные войска.
В ночь со 2 на 3 декабря был решен вопрос о капитуляции, а в пять часов утра подписан акт и произведен обмен договорами; в тот же день неприятель занял главные военные объекты, а на следующий день завладел городом и рейдом.
Через неделю пленная французская эскадра вышла из порта на всех парусах, увозя с собой весь гарнизон, подобно бедной семье, изгнанной из родительского дома. Пока еще можно было различить развевающиеся флаги, толпа оставалась на набережной, но когда последний фрегат исчез из виду, все в мрачном молчании разошлись. Только два человека остались в порту - мулат Пьер Мюнье и негр Телемах.
- Господин Мюнье, пойдемте туда, на гору, оттуда мы сможем увидеть маленьких господ Жака и Жоржа.
- Да, ты прав, мой славный Телемах, - воскликнул Пьер Мюнье, - и если мы не заметим их, то, по крайней мере, увидим корабль, на котором они плывут!
И Пьер Мюнье быстро, словно юноша, ринулся к утесу Открытия, в одно мгновение поднялся на него и до наступления ночи следил взглядом если не за сыновьями, ибо расстояние было слишком велико, чтобы он мог их различить, то хотя бы за фрегатом "Беллона", на борту которого они находились.
Дело в том, что Пьер Мюнье решил, чего бы это ему ни стоило, расстаться с детьми и послал их во Францию, под покровительство мужественного генерала Декана. К тому же, отец поручил заботиться о них двум-трем весьма богатым негоциантам Парижа: он уже давно состоял в деловых отношениях с ними. Детей отправляли под тем предлогом, что они должны получить образование. Настоящая же причина их отъезда - открытая ненависть, которую питал к ним г-н де Мальмеди из-за скандала со знаменем, и бедный отец боялся, что рано или поздно они станут жертвой этой ненависти, ведь то были дети с непокорным и независимым характером.
Другое дело Анри: мать так сильно любила его, что не могла расстаться с ним. Впрочем, ему и не нужно было знать ничего, кроме того, что любой цветной человек должен уважать его и подчиняться ему.
А это, как мы видели, Анри уже успел усвоить.