До полного года его не выносили за порог отдельной маленькой горницы и не показывали никому, кроме Богита. Потом стали выпускать под присмотром и особой заботой мамок. Последыш рос, ничем не отличаясь от других Туровых, разве что немного прихрамывал через шаг то на правую, то на левую ногу и потому, от хромоты, выдался похитрее остальных братьев. Поначалу, правда, его следы мамки и челядь тайком от князя расковыривали, желая найти в них ромейские монеты, но не находили.
Никаких чудес не случалось с последышем, однако на четвертый год жизни появилось у него одно свойство, которое стало тревожить Туровых и заставляло мамок подолгу перебирать разные заговоры, не зная толком, какой подойдет вернее - от прилога и безумия, от порчи и притчи, от скорбей и злобы. Случалось, начнут княжича одевать-обувать не так, как ему в тот день по душе, не с того рукава, или же сам он споткнется где-нибудь, ударится - тогда вдруг замрет, как вкопанный, побледнеет, в глазах не найдешь ни слезинки, скорее сам обожжешь себе веки, коли будешь долго к нему приглядываться. И нельзя было подходить к нему близко, пока сам не остынет. Иначе кинется, как зверь, - и уж не попало бы тут ему под руку чего-нибудь тяжелого или острого. Подпускал одного лишь старого Богита и Коломира. Старший брат мог подойти, погладить младшего по голове. Тогда последыш отмирал, и к нему, вслед за Коломиром, начинали подходить собаки, робко виляя хвостами. В той своей злобе последыш мог кинуться и на самого бодучего козла, и даже на быка. Козел опрометью отскакивал в сторону, а бык упирался на месте и только мотал головой, терпя град ударов.
- Чую, достанется от него ромеям, - говаривал князь Хорог, сводя и разводя густые брови, которые в ту пору тоже начали седеть по краям, как осенние облака.
Однажды в миг, когда замер и побледнел княжич, в небе, прямо над его головою, словно ударилась об столб и камнем рухнула вниз ворона, переломав себе об землю хребет и крылья.
Старый Богит целую ночь простоял на валу святилища. При свете четырех огней-костров, зажженных на четырех сторонах света и сходившихся в озере спицами медленно катившегося в гору колеса, он всматривался в священное озеро. Ему никак не удавалось прозреть, что же такое сделали ромеи с Туровым княжичем и ради какой своей пользы.
Он заглянул и в тот день, когда последыш едва не утонул в полынье, и княжича, мокрого и озябшего, принесли в кремник. Князь Хорог после того долго стоял на веже, лицом к богатому и древнему Царьграду, а потом пришел к жрецу и сказал, что пора настала. Сами ромеи предложили ему осенью договор: они обучат своей ромейской мудрости любого из его сыновей и будут хорошо платить за долгий союз против валахов, булгар, а заодно - и против уличей с тиверцами.
- Провижу, придет день - сядет он в Царьграде высоко. Раз тут самого водяного одним денаром со сна поднял, - говорил князь, а видел перед собой не Богита, а тот край земли, до которого смог достать взглядом с полуденой вежи града.
Старый жрец Даждьбожий молчал, пока в глазах князя не засверкали холодные зарницы, а из его ноздрей не стали валить паром те слова, что он еще сдерживал в себе и не хотел говорить Богиту.
- Отдаешь сына, как мертвого. Боишься его, князь, - изрек Богит. - То боишься, то каешься. Вот и хочешь отдать. Пускай река уносит.
- Что речешь, старый! - Брови княза-воеводы сошлись тучами. - Взять не мне Царьград, а ему. На то вещий сон был. И твое слово, старый. Отречешься ли от своего вещего слова?
- От слова не отрекусь. Мое слово - моя вина, - отвечал Богит, видя внутренним взором, как распадается сеченное надвое яйцо. - Мое слово - твой сон. Иные северские роды с твоего слова узнали: не от добра умерла княгиня, но - к добру твоему, князь. Потому и не прокляли нас вдоль по всем межам. Однако же глас Даждьбожий молчал, а к самому Перуну-богу ты ходок, князь. Ты и ведай. А только сына отдавать ромеям - вновь не к добру.
- То и ведаю, старый, - надвигался сверху князь, - что сын - м о й, и виру сам за него положил в своем же роду немалую. То и ведаю, что Тур-князь ходил до Царьграда, да не дошел. А мой третий сам Царьград вирой возьмет за мать свою… коли за Полем ромеи на меня скверну накинули.
Вечером, когда князь Хорог ушел, а Солнце последний раз отразилось в священном озере, ослепив до полуночи красные зрачки его глубины, Богит вдруг увидел, как по его поверхности порывом ветра проносится день, который еще не наступал и наступит нескоро. Там град Туров, словно оставленный кусок мяса мухами, весь кишел золотыми ромейскими денарами.
Еще глубже заглянул Богит в озеро - в те дни, что были оставлены-вылиты из глаз жрецами-пращурами.
Он смотрел в те дни, когда по землям скифов и венетов прошел странник из далекой полуденной страны Галилеи. Странник называл себя именем Андрей и говорил, что несет на полуночный край земли сердце, сотканное, как полотно, и скованное, как кольчуга, из слов Бога. Из тех слов он собирался построить там нерушимый город, вокруг которого будут вечно плодоносить поля и деревья. В сам город никогда не смогут войти ни моры, ни лихорадки, и всякий человек, кому хоть раз в жизни доводилось проливать слезы от беды и горя, безо всякого труда найдет в тот город дорогу, а в его сияющих на весь белый свет стенах - вечное утешение.
Над головой странника всегда стояла маленькая радуга, а его тень на пядь не касалась земли и оставалась ослепительно-белой как днем так и ночью. На закате его тень сама собой рассекалась крестом, начетверо, указывая на все стороны света. Странник звал всех недужных наступать на свою чудесную тень, и те, кто осмеливался ступить на нее, выздоравливали в мгновение ока.
В тех лесах, где он проходил, леший терял свой ветер, как теряет дерево листву по осени, и все украденные им дети сами приходили домой с кошелками грибов, весело смеясь по дороге. На перекрестках дорог навстречу чужеземцу выступали заложные покойники и, увидев его, собственными руками опускали свои веки и навсегда исчезали под землей, съезжая в глубину, как на салазках по снежному склону. На болотах от его дыхания гасли болотные огни, а на полях целый год серпы и косы не попадали на камень.
Те, кто, слушая речи странника, прошел следом за ним хотя бы три шага, а потом отстал, на три года забывали все обережные заговоры, и, однако, к ним не приставала никакая нечисть.
По дороге, в трех племенах, странник заглянул в озера святилищ, куда жрецы приносили по каплям - иногда соленой воды, иногда крови - свои дни. И вот что случалось там: озера высыхали и красные зрачки бездны в тех местах слепли навсегда, покрываясь бельмами из ила или известки. Жрецы же сразу теряли всю накопленную веками память и, к концу дня придя в себя от испуга и беспамятства, вынуждали странника скорее покинуть их земли и больше никогда на них не возвращаться.
Странник говорил, что послан Богом, Который поцеловал его на прощание, как живой человек. Он говорил, что его Бог не стоял вкопанным и безмолвным древоликим столпом, а ходил по всей земле, исцелял недужных, а потом принес себя в жертву и был Сам распят на сухом древе, положив Собою полную виру за любую вину каждого, кто жил в прошлом и будет жить в грядущем.
Первыми захотели идти вместе с инородцем на край земли, строить светлый город, те, у кого предок в одном из колен приносил собою полную виру за большую вину. Странник повелел им войти по самое сердце в реку. Когда он увидел, как в такт со вздохами и ударами северских сердец стали разбегаться по реке маленькие волны, то начал опускать свою ладонь поочередно каждому на темя и заставлял трижды погрузиться в воду с головой. На третий раз, уже под водой, у северцев на головах загорались волосы и гасли на берегу, оставаясь в целости и распространяя вокруг запах сосновой смолы. Когда они пошли за странником, то позади них тоже засветились тени, хотя и не так ярко, как у самого галилеянина. Они ушли, и больше их никто никогда не видел.
С тех пор на земли северцев еще не раз приходили в темных и долгих одеждах эллины, приносившие слова галилейского Бога. Теми словами их сердца были уже не скованы на огне и не сотканы на ветру, а витиевато исписаны, как пергаментные свитки. Их тени были уже не ярче полной луны, а северские заговоры у них за спиной забывались не дольше, чем до первого "волчьего месяца".
Когда взгляд Богита снова всплыл из глубины озера на самую поверхность, пустив кольца легких волн, жрец увидел, что тень за княжичем легла сажей, золой от паленой шерсти. Из той-то сажи и поднялся страшный волкодлак, распугавший весь Туров род.
Никто раньше не являлся из ромейского царства с такой тенью. Ни один из северцев никогда не возвращался с Поля, волоча за собой такой черный след, вывернутый к небу исподней стороной. Не нашлось в днях пращуров ответа, что же такое содеяли с княжичем ромеи, девять зим и девять лет подряд учившие его древней эллинской мудрости по договору с князем-воеводой Хорогом.
Всю ночь перед священным озером, по которому катилось лежа огненное колесо, маялся старый Богит в тяжком неведении, каким пламенем теперь обносить княжича, какой водой очистить его от наведенного морока.
В глазах слободского воина Броги тот день еще долго сверкал острием нацеленной в него стрелы. Он клял себя за то, что повел княжича "волчьей тропой", нарушив извечный запрет: ведь по таким тропам нельзя водить инородцев, хоть даже и побратимов. Мысли-птицы Броги кружились над ним вспугнутой с тына стаей вспугнутых ворон. Брога думал, что не по чьей чужой, а только по его слободской вине родичи Стимара увидели на месте своего княжича страшного волкодлака.
Он видел, как перед вратами кремника княжич вдруг рухнул ничком на землю, хотя его тень осталось такой же долгой, как если б тот оставался на ногах, возвышаясь ростом над всеми вокруг. Он видел, как все Туровы родичи от страха бросились врассыпную, а все оказавшиеся поблизости холопы-инородцы застыли на месте, как вкопанные, не ведая, не видя, что случилось. Он слышал крики сестер княжича, воочию узревших в своем брате оборотня-волкодлака, хотя сам он и не увидел того, что недоступно оку инородца. Зато он увидел и запомнил сверкнувшую на Солнце, как меч, руку жреца Богита, покрывшую голову княжича и защитившую его от смертельных заговоров и копий.
Старый жрец Туров призвал его, инородца Брогу, и велел ему сказать свое слово. Зоркий глаз слободского охотника-воина не мог ошибиться, и он отвечал, ничего не страшась. Если бы Богит повелел ему зачерпнуть рукой из тигля живое железо, он бы не дрогнул и не ожегся бы.
Он видел, как закрылись ворота кремника и княжич остался один. Все Туровы вдруг пропали, будто в одночасье покинули свой град и переправились подальше от беды на другой берег реки. Стих гром в кузнях, истаяли над градом дымы. Посреди дня стала тишина "волчьей ночи", когда даже собаки боятся выть, а петухи кричат, только засунув голову под крыло.
Княжич остался на том месте, словно на отколовшейся льдине, которую все дальше от берега уносило течением, и озирался, будто не ведал, какой силы прыжок, в какую сторону, на какую иную льдину, может его спасти. Глаза его были красны, а губы бледны, и пот уже не каплями, а градинами падал на землю с его волос.
Брога запомнил, как княжич вздрогнул всем телом и, закрыв лицо руками, издал протяжный стон.
Брога в тот миг испугался, что княжич снова упадет, и кинулся поддержать его.
- Ты, Брога? Здесь? - изумился третий сын Хорога, открыв лицо.
Теперь опасные льдины покачивались под ногами у обоих.
- Куда ныне денусь? - твердо сказал слобожанин, без страха глядя княжичу прямо в зрачки. - Моя вина.
- Не бери вину, молодший, не ведаешь чья, - хрипло проговорил Стимар, а в его зрачках все еще светилось белым пламенем обережное кольцо, сотворенное Богитом. - Меня ли видишь?
- Повторю тебе, княжич, как и Гласу Даждьбожьему. Под огненной клятвой повторю, земной или иной, как велишь, - крепко рек Брога. - Ты есть передо мной, княжич Стимар из рода Турова, сын князя-воеводы Хорога.
Глас Даждьбожий вещал, что ромеи испортили княжью кровь. А он, воин из Собачьей Слободы, брал кровь тайного побратима на мену.
- Если ты волкодлак, то и я такой же волкодлак, - собравшись с силой, добавил Брога.
Стужей, дыханием Мары, окатило воина Брогу. Запретные слова выпали инеем у него на губах, а спустя миг растяли.
- Вели, княжич, пойду с тобой, - твердо рек слобожанин и легко выдохнул из груди весь нахлынувший на него холод, не ведая, что такое же легкое, холодное дыхание бывает у ушедших из своего рода на Поле бродников.
От такого их дыхания у коней седеют гривы и скакать им бывает легче по туману или дыму, чем по твердой земле.
- Смотри, княжич, и помни.
Он сорвал с пояса железную собаку, защищавшую охотника в лесу от оборотней, крепко сжал ее в кулаке, а потом изо всей силы бросил в густо заросший осинами овраг.
- Вижу, не боишься, княжич, - сказал он то, чему удивился в самом себе. - Берешь с собой?
- Нет, Брога, не беру, - с тяжелым вздохом отозвался княжич. - Я от рода Турова. Старый велел, я должен пойти один. Если берешь теперь мою волю, то предупреди ромеев. Пусть поворачивают обратно. Здесь они найдут смерть.
Воин вздрогнул:
- Княжич, ведь ромеи испортили твою кровь! Так рек Глас Даждьбожий! Смерть - их вира.
- Не ищи чужой вины, молодший, - отступил от него Стимар. - Делай, как велю. Раз вызвался.
- Как велишь, княжич, - поклонился ему слобожанин и тоже отступил на шаг, на другую льдину.
Стимар вдруг зажмурился и тряхнул головой, будто хотел сбросить зацепившуюся за его волосы посреди дня летучую мышь.
Брога так и не узнал, что мгновением раньше княжич едва не перекрестил его на дорогу и не сказал "иди с Богом", да опомнился и подумал, что только напугает слобожанина и тот поспешит не к ромеям, а в овраг, разыскивать свой оберег.
В памяти силенциария Филиппа Феора тот день остался коротким и злобным шипением, с которым гасли, падая в реку рядом с галерой, горящие стрелы.
Корабль плыл к северскому граду, и навклер щелчками языка и кнута подгонял гребцов. Торговцы поглаживали себя по коленям. Они шевелили толстыми пальцами, в мыслях своих нежно поглаживая северские меха, еще не купленные ими на золотые монеты, парчу и пряности. Они облизывали губы и глотали слюну, дожидаясь северского меда.
Силенциарий же сидел, сцепив руки в замок и все сильнее упираясь ногами в доски, словно так хотел остановить корабль. Во рту у него было сухо. Каждый взмах весел гнал ему в сердце новую волну дурного предчувствия, появившегося еще на рассвете.
Он услышал стук копыт, смешанный со стуком сердца и тревожным шепотом, каким варвары произносят свои обережные заговоры. Приоткрыв глаза и увидев на берегу, далеко впереди, всего одного всадника, он тут же вновь опустил веки. Всадник соскочил с седла и, не став искать места для спуска, с разбега прыгнул в воду. По всплеску силенциарий узнал того варвара, который встречал княжича в рассветном тумане.
- Кир Филипп! - раздался слишком близко от силенциария слишком громкий для него голос начальника корабельной стражи. - Он плывет к нам.
- Поднимите! - велел силенциарий и поморщился: грубое дыхание, шумевшее около него, мешало слушать.
Вскоре об воду шлепнул конец корабельного вервия, и стражники, словно большую рыбу, вытянули пловца на корабль, а потом подвели к Филиппу Феору. Только для того, чтобы не пугать и не оскорблять варвара, он приоткрыл глаза.
Варвар, с которого по доскам ручьями растекалась вода, не поклонился, приложив руку к сердцу, как обычно делают славяне, и не сказал никакого приветствия, а сразу сообщил, что княжича род не принял, что у княжича порчена кровь, ибо так вещал Глас Даждьбожий, их верховный жрец.
В дыхании варвара послышался зимний ветер гиперборей, и силенциарию показалось, что его губы белы от инея. Он пригляделся, но привык не слишком доверять глазам.
- Повтори! - велел он, плотнее закутываясь в свой гиматий.