Вихрь страха разбросал всех, кто был перед вратами кремника, кто пришел встретить сына князя-воеводы с радостью и восхищением, как самого князя. Сестры, разлетевшиеся, как белые перья, скрючились на земле и от страха прятали лица в траву. Многие Туровы стояли на коленях, шептали заговоры и тоже страшились поднять глаза от земли. Сам князь-старшина стоял поодаль, сгорбясь. Он держал священный меч наперевес и изготовился защитить род от страшного пришельца.
- Они видят волкодлака, княжич Стимар, - рек старый Богит.
- Где он, глас Даждьбожий? - стуча зубами от нахлынувшего озноба, еле выговорил княжич.
- Там, где стоишь т ы, княжич Стимар, - отвечал волхв.
- Здесь стою я сам, глас Даждьбожий! - не верил княжич.
- Род видит волка, - твердо повторил жрец.
Солнце на его белых одеждах опускалось в тучу. День угасал в мутно-алых сумерках.
- Я слышу тебя, глас Даждьбожий, ты говоришь со мной, - с трудом выдавил из себя княжич не звериный хрип, а человечьи слова.
Он тщетно пытался задержать в памяти слова Богита, но они все сразу пропадали, улетая, будто ночные птицы, которых не раглядишь.
- Я вижу обоих, княжича и волкодлака, - сказал Богит и позвал: - Воин-инородец, подойди ближе.
Рядом появился бледный и растерянный Брога.
- Кого видишь ты, чужеродный? - вопросил Богит, обратив на него взгляд.
- Глас Даждьбожий, я вижу княжича Стимара, сына князя-воеводы Хорога, - хрипло отвечал слобожанин.
- Кого видишь ты? - повторил волхв свой вопрос.
- Княжича Стимара! - стоял на своем Брога.
И в третий раз вопросил его старец, и тайный побратим княжича дал тот же ответ.
- Кровь, - сказал волхв.
Он снова обратился к Стимару.
- Кровь. Тебе испортили кровь, княжич Стимар, - изрек он и только теперь опустил руку, сотворившую обережное кольцо. - Ромеи испортили тебя. Твой отец не послушал моего слова. Вот минуло девять лет. Ныне род видит волка.
- Я же стою здесь, - снова прошептал Стимар, не в силах поверить.
- Смирись, княжич, - горько вздохнул Богит. - Ныне тебе не войти в град. Порча сильна. Тебе должно очиститься. Придет час - я призову Даждьбога. Твое сретенье еще грядет. Настанет день величальной. А ныне ступай во Немеженную Рощу, к Дому бродников. Помнишь ли дорогу?
- Я не инородец! - со стоном выдавил из себя княжич.
- Пойдешь старой тропой, детской, - велел Богит. - На полуденной стороне Рощи ныне есть сторожа для бродников приходящих. Ожидай меня там. Теперь торопись. Не мучай род. Они не могут долго смотреть.
Всем хорошо известно с глубокой древности, что жрецы и волхвы никогда не имели своей собственной памяти. Время выпадало на их глазах, как выпадает на траву вечерняя роса. Когда жрецы возвращались в свои святилища, дни по каплям стекали из их глаз в озеро, не видимое для непосвященных, простых смертных. Упавший в озеро день разбегался по его поверхности тонким водяным платом, а поверх потом, спустя один рассвет и один закат, ложился прозрачный слой-пенка нового дня.
У жрецов не было своей памяти. Зато, задержавшись на берегу своего тайного озера хотя бы на одну стигму бытия, они могли увидеть каждый из принесенных ими дней в отдельности или же все разом. Задержавшись чуть дольше, они без особого труда прозревали глубины времени, вылитого в озеро их предшественниками, жрецами-пращурами. Если из глаз жреца вытекало все его время, а он продолжал пристально вглядываться в глубину, тогда он мог прозреть самое начало времен, дно, твердое только с другой стороны, с той, где времени еще нет. Тогда он видел красные зрачки того, что было во мраке перед приходом богов, а те красные зрачки начинали видеть самого жреца.
Старый жрец Богит едва не ослеп от жгучей росы минувшего дня. Он встал на кольце-берегу святилища Даждьбога, и две багровых капли упали из его глаз, всколыхнув кругами уже неподвижное, стылое время.
Он прозрел и сразу увидел весь минувший день целиком, от берега до берега. Он увидел чужую радугу над градом. Он увидел смятенный род Туров и великий страх рода, поднимавшийся вихрем выше всех веж и кузнечных дымов. Он увидел на земле тень оборотня-волкодлака, что легла за спиной княжича и осталась портить землю тягучим пятном сажи.
Княжич вырос и окреп, но теперь издалека пах ромейским ладаном.
Лицо его стало светлее, но походило на полированный камень, которым хвалятся ромеи.
Он перестал хромать, но ступал легко и осторожно, словно шел по льду, зная, где опасные места.
Он принес в своих глазах ясный и не по годам мудрый взгляд, но в его глазах мерцали чужие звезды.
Его дыхание отдавало ветром, по которому нельзя определить сторону света, откуда такой ветер дует, а на губах княжича остался след от какой-то прозрачной восковой печати.
Княжич Стимар стал похож на своего отца, Хорога, как если бы князь-воевода со дня своего совершеннолетия вдруг перестал стареть и питался бы с той поры только медом диких пчел и летучей осенней паутиной.
- Вину себе и роду своему сотворил князь Хорог, - сказал Богит, едва поспевая к вратам кремника и движением руки уже издалека отводя в сторону острие копья, направленное в невиновного княжича.
- Вину роду своему сотворил князь, - повторил Богит и теперь, уже на исходе всматриваясь в озеро времени и видя в его глубине другой, далекий день, когда он и вовсе не поспел к вратам кремника, к порогу княжьего дома.
Разве обойдешь-обгонишь вороного княжьего жеребца угорских кровей!
В ту осень, минувшую за девять месяцев до рождения третьего княжьего сына, жрец Даждьбожий был уже очень древен. Так был он древен, что ходя по земле, оставлял следы не сверху, а на глубине в один вершок. Уже в ту пору в густой белой бороде Богита можно было выловить рыбешку с птичьей головой, а его посох каждый день обмазывали сметаной, чтобы в него не врастали пальцы всемудрого старика.
И вот в один из осенних дней Богит услышал топот княжьего коня и, прозрев беду, заторопился ко граду.
В ту осень князь-воевода Хорог вернулся с Поля с несказанно богатой добычей. Он ходил на Данувий и вместе с булгарами взял несколько малых ромейских городов.
Задолго узнали на Большом Дыму, что с великой славой возвращается князь. Лунными ночами на полуденной стороне земли часто сверкали золотистые зарницы. То переливалось на возах и телегах взятое у ромеев богатство. Монет по дороге просыпалось несчитанно, а довезли столько, будто не убыло ни одной. До самого снега вся полуденная дорога поблескивала потерянными денарами, как река в летний день, а жадные до всего блестящего вороны роняли с веток звонкий помет.
Гордым вернулся князь, в силе великой.
В Дружинном Доме полагалось ему провести седьмицу, очиститься от безудержной воли, от степной нечисти, посреди Поля завивавшей гривы и хвосты жеребам тройной косою в единый миг и прямо на скаку.
Но и трех дней не выдержал он, как невмочь ему стало без жены своей, Лады. Он сел на коня, покинул Дружинный Дом и подъехал к кремнику. Весь род оцепенел перед самоуправством князя.
- Ныне все искупил, - сказал он князю-старшине, невольно загородившему собой ворота. - Перунова воля дать мне славу на Поле. Чист я от первого дня. И вся моя дружина чиста от первого дня. Ни один из коней не пал. Никого лихорадка не трясла. Мой день ныне, старшина, а завтра - не ведаю чей. Отойди.
Рука его еще не полегчала с Поля - будто малой, отлетел в сторону князь-старшина от одного взмаха в четверть княжьей силы.
Попятились от князя собаки, скуля и прижимая уши. Дымы от кузен, поднимавшиеся в тот ясный день над кремником прямыми столбами, легли в разные стороны.
Трещали и проседали ступени под ногами князя, когда поднимался он в горницу.
А потом, когда он остался наедине с обомлевшей супругой, то в кровле, над горницей, вся расселась щепою князевая слега и свалился сверху на землю один из заговоренных коньков.
Не поспел к кремнику "глас Даждьбожий", не решился остановить князя издали тайным словом, которое больше трех раз в сто лет и произносить нельзя. От того слова остолбенел бы своевольный князь и врос бы по колени в землю. Оставалось бы тогда вырыть его и отнести обратно в Дружинный Дом, где уже без беды, не торопясь, - отлить молоком еще не телившейся коровы. Да все равно до следующей весны ходил бы князь немым и глухим.
Только и увидел старый Богит, подходя к кремнику, как над его вратами покосилась белая турья голова и упал с нее на землю правый рог.
Князь вскоре вышел из кремника с помутневшим взором, и Богит не приметил в его глазах зрачков - только тени бежавших с запада туч.
От князя пахло только что вытопленным из болотной руды железом. Словно отяжелев втрое, он сел на коня, долго не мог тронуть его с места. Потом конь, сдирая копытами сухую кожу с линявшей к осени дороги, двинулся-таки вперед, и князь уехал обратно в лес, ни разу не оглянувшись.
Через девять месяцев, на девятый день травеня, пришло время супруге князя-воеводы рожать. Весна удалась очень ранней и теплой. Жаворонки, вернувшись с небес, из ирия, запели едва не с Радуницы, однако оставались висеть так высоко, что никто не мог разглядеть их в небесах, даже тот из сыновей Вита, который с полуденной вежи без труда считал пчел на дальних заречных лугах. Пшеница взошла так густо, что сквозь нее руку к земле было не просунуть, да только едва не от самого корня пшеница сплеталась с сорняком в косу. Вестимо было, как по жатве придется расплетать каждый колос в отдельности, и все ломали головы, что это за невиданная примета. То ли полевика чем обидели, то ли в роду ждать какой-то немыслимой путаницы и нестроения. Даже Богит не ведал, что грядет.
И вот на девятый день травеня стало ясно, что не сможет разрешиться Лада. Плод уперся ногами в чрево и словно бы не желал выходить на белый свет. На огромном животе княжьей супруги алыми жилками выступил невиданный узор, и, если бы ромейские мудрецы в тот роковой час подошли бы к ее ложу на банной лавке, то потом, много поразмыслив, сказали бы, что на чреве княгини показалось, как на пергаменте, все их ромейского царство, видимое разве что только с вышины ангельского полета.
Князь Хорог, помня о предостережениях Богита, задержался в ту весну дома, несмотря на ропот готской дружины. Он стал дожидаться своего третьего сына.
Наконец и сам прозрев близкую беду, он сник и стал смотреть на Богита, как на последнего спасителя рода.
- Вот твой урожай, князь, - без жалости сказал ему Богит. - Не в добрый день сеял, не с верной руки - не добро и пожнешь.
Для трудных родов княгини на берегу реки поставили обыденную баню. Срубили ее по-особому - в реж, с пазами между бревен, так что свет пронизывал ее всю насквозь. Богит велел всем Туровым распустить пояса и развязать все узлы, что найдутся во граде. Распахнули все двери. Раскрыли все клети, короба, сундуки, туеса и бочки. Вывернули мешки. Разодрали надвое последний вытканный холст. Наконец девять раз облили роженицу водой, собранной в березовый туес по течению реки. Ни град, ни река не помогли.
Безропотная, тихая Лада с круглым лицом, похожим на утренний свет уходящей с неба луны, проведала лучше бабок и волхвов свою участь. Когда за стенами наступил полдень, в ее глазах еще только поднимался рассвет, а на побледневших губах уже выпали сумерки. Она попросила Богита войти в сруб и приблизиться к ней.
- Не по мне горюйте, - прошептала она, роняя слова в сумерки. - Князя прости, а дитя спаси.
В золотой скифской чаше жрец Богит все утро сберегал росу, взятую из священного озера. Он заглянул на дно чаши и, увидев на дне рассеченное надвое яйцо, сказал князю-воеводе:
- Твое распутье, князь. Отдаешь ли обоих, берешь ли одного. Сына.
- Беру сына, - хрипло отвечал князь-воевода.
Пот, пахший загнанным жеребцом, тек с князя ручьями.
- Беру сына, старый, - повторил он. - Что велишь, старый?
- Не я велю, - отвечал Богит. - Нынче твоя вина велит. Ты - князь. Веление одно. Сечь.
Князь просил у супруги прощения и ронял слезы в наступавшую на ее губах ночь.
Когда он отошел от скамьи, по его волосам и по бороде струями-змейками стекала на рубаху седина.
Он покинул сруб, крепко встал на земле у входа и, разодрав на себе рубаху снизу вверх, острием ножа рассек себе кожу от пупа до грудины.
- Вижу врата! - прошептала княгиня, когда в ее глазах встало солнце. - Ирий! Откройте мне!
Когда первая капля княжьей крови упала в землю, выгнутый серп священного лезвия потек серебристой тонкой струйкой по чреву княгини Лады, рассекая надвое все ромейское царство. В Царьграде, посреди перехода между верхним дворцом и нижним, треснула сверху донизу настенная мозаика, изображавшая райские сады. И раскололась под самим дворцом одно из гранитных водохранилищ с пресной влагой, затопив половину зерновых подвалов и подземных ходов, прорытых для спасения василевсов от их врагов..
Шумно вырвались из чрева княгины воды, вынося на свет неподатливый плод, третьего сына князя-воеводы Хорога.
И столь велики были плодные воды, столь долга была пуповина, что плод понесло из сруба под ноги князю, а у него из-под ног - прямо в реку. Замер князь, глядя, как река обмывает сына и, подергивая за пуповину, как за жильную лесу, тянет его за собой в полуденную сторону света, рямиком к ромейскому царству.
- Бери сына! - велел Богит.
- Пусть уносит! - оскалившись по-волчьи, вдруг прохрипел князь. - С ним смерть моя!
- Бери, князь, не гневай Мать-землю! - громовым гласом рек жрец Даждьбожий.
И очнулся князь Хорог, и бросился в реку, и вынес из текучей воды сына, испачкав его уже своей черевной кровью.
Так родился княжич Стимар.
Как только Богит пригляделся к долгой пуповине, то увидел, что вся она испещрена ромейскими буквами, вся свита-сплетена из этих чужих букв. Пуповину не могли перерезать ни на мече, ни на каленой стреле. Перепробовали все, даже кузнечный молот и простой серп. Пуповина поддалась только тогда, когда ее стали резать на ребре золотой ромейской монеты, принесенной по велению самого Богита.
Тихая Лада почти не мучилась и умерла, когда на ее губах миновала ночь и показался холодный рассвет.
- Что же будет, старый? - вопросил князь, когда над побледневшей княгиней сняли с обыденной бани крышу, когда сам князь свыкся с нелегким днем, вернулся в себя и кровь запеклась змейкой на его чреве.
- Богатым быть твоему сыну, - хмуро, через плечо, отвечал ему жрец. - Сохранит он сокровища твои и преумножит. А то и до Царьграда дойдет, сядет в нем самим василевсом.
Сказал так Богит и сразу пожалел о сказанном. Он хотел укорить князя, уязвить его, а вышло обратное. Князь приободрился, расправил плечи, гулко вздохнул.
- Хоть какой толк, - сказал он. - Коли уж не в реку… коли уж не волхвом ему стать.
Намекал князь на самого Богита. Кому случалось родиться у северцев да и у прочих племен нелегко да с чудесами, тому прямая была дорога - сделаться с годами ведуном, жрецом, вещим старцем.
Сам Богит был из прямой Туровой лествицы, а не стал ни князем-старшиной, ни воеводой, никогда не ходил на Поле и не брал в руки меча. Он родился весь перевитый и удавленный пуповиной. Первую седьмицу был он холодным, как уж. Отогревали его и в печи, и в разверзнутом чреве только что заколотой овцы, проносили много раз через расщеп в молодом ясене. А на восьмой день Солнце вдруг закатилось не за лес, а прямо за зыбку, в которой качали полуживого младенца. С того заката Богит пошел жить в полную силу, а его зыбка все лето зарастала буйным, цветастым разнотравьем, хотя мамки и выпалывали из нее всю траву с корнями не единожды.
В стороне от кузнечных дымов, с холма у погоста, поднялся к небесам погребальный дым-путь, по которому душа княгини направилась к светлому ирию. Все, запрокинув головы, смотрели ей вслед. Не только Туровы, но и соседи их, Всеборовы и прочие роды замежные, в своих кремниках и посадах, кто на берегу, кто на лугу, кто на опушке - все в округе, ближней и дальней, кто мог увидеть дорогу, потянувшуюся с земли к небесам, все остановились, оставили свои дела и заботы и стали провожать взглядом легкую северскую душу, вставая на цыпочки.
Соседские князья пришли к Туровым на поминальную страву. Они навели на межах особые мосты-однодеревки из ясеня. По таким мостам можно было пройти только два раза: туда и обратно. Потом их полагалось сжечь. Придя, соседи вместе с Туровыми вдоволь посмеялись над Смертью, которой как всегда достался в богатство только остывший дым. Потом они узнали, что душа княгини Лады поднялась в ирий, оттолкнувшись от своего третьего сына, как отталкивается от воды, чтобы подняться на крыло, лебедь или утка.
И сыну ее предстояло, судя по всем приметам, взять со славой все ромейское царство. Так сказал соседям князь-воевода Хорог. Приснился ему сон, будто третий сын его сидит на высоком седалище, усеянном драгоценными камнями, а из-под ног его течет река из золотых ромейских монет.
Соседи дивились знамению, а старый жрец Богит предчувствовал, что тяжелая роса этого дня вытечет из его глаз в священное озеро и не останется наверху, а впитается в самую глубину времен, где светятся красные огни-зрачки дородной бездны.
Князь повелел, чтобы первый месяц последыша заворачивали не в его рубаху, а в ромейскую шелковую тунику. Когда княжич мочился в нее, ни одна капля не оставалась в материи, а все стекало ручейком на пол и очень быстро, безо всякого следа уходило в щели. Поэтому последыша держали в зыбке с маленьким отверстием, какой бывает у бурдюка.