Посчастливилось Стимару не втретиться, не стукнуться лбом с головой Переславича. Упала она неподалеку, завертелась волчком навстречу и замерла рядом, в упор глядя на княжича своими творожными глазами. Только больше ничего не сказала.
Вслед за обильной вятской землей, на которую упала сверху голова мудрого князя, принялись валиться в дом своего предка и прочие Переславичи, поливая землю своею кровью. Падали они то целиком, нанизанные на копья, то нарубленные по частям. Стала тяжелеть удобренная их кровью и плотью земля, объявшая северского княжича, стала содрогаться, впитывая в себя вместе с кровью стук орошающих ее этой кровью сердец, и так тяжко сдавила княжичу грудь, что и вовсе потемнело у него в глазах, будто тот долгий день окончательно погрузился в ночную утробу.
Никого не встретил княжич в той утробе, так она была глубока. Руки старого Богита уже не могли дотянуться до него и поднять на свет, как бывало раньше.
Он хотел было вновь позвать отца, но побоялся, что душа сразу вывалится у него изо рта и станет падать вниз быстрее тела.
Но стоило минуть вечности, похожей на недоговоренное слово, как свет рассек перед его глазами тьму сверху да самого низа. Утроба раздалась, ослабла и отпустила княжича.
Сквозь растекавшийся сверху свет, Стимар увидел отца, князя Хорога, вернувшегося с Поля. Князь сидел на коне, попиравшем ногами-столпами вятскую землю, и от самых небес протягивал сыну свою сильную руку.
- Пора, сын! Ты не репа, чтоб в земле до морозов добреть! - весело, как и в былые времена, загромыхал его голос среди ясного вечернего неба.
Северцы, между тем, растащив порубленных Переславичей, живо откапывали своего княжича из мягкой, не утоптанной, еще не поросшей травами вятской земли.
Отец стал таким же седым, как и вятский князь, только шея у него была куда крепче, а из его бороды теперь неторопливо сыпались вниз ястребиные перья - так спешил-торопился он с Поля, чая спасти от беды своего последыша.
Еще не вспомнив, как радуются живые, Стимар подал отцу руку, и отец легко вытянул его из земли, попятившись вместе с конем.
- Никак блины пекли бесстыдные ватичи на твою страву, сын! - потянул носом отец, когда за княжичем стала затягиваться рыхлой землею яма, выпуская сладкий дух.
- Добрые блины испекли вятичи, - ответил Стимар, переведя дух. - Я не держу на них зла.
- И мы не держим на инородцев зла, - усмехнулся князь-воевода, - а только отпускаем все наше праведное зло на них, треклятых.
Он тронул коня, сразу распахавшего копытами засыпанный дом древнего князя Переслава, грузно выехал наверх и, сразу отпечатавшись на закате угольно-черной силой, поманил за собой сына.
Стимар, перемогая еще не унявшуюся погребальную боль во всех костях и ломоту в груди, поднялся из Переславской ямы и увидел не жестокую сечу, а беспощадную жатву.
Сильно просчитались Переславичи, разобрав свой старый кремник в надежде построить до заката на костях приемного князя новый, более крепкий. Теперь вовсе не осталось у них никакого кремника и никакой обороны - остался лишь простор разбегаться куда глаза глядят от непобедимых северцев Туровых и грозных готов.
Не успели вятичи спастись-разбежаться от северцев и готов по густым лесам до наступления ночи. Теперь и готы, и северцы весело носились по холму, скакали взад-вперед по разоренному не ими, а хозяевами, кремнику на своих страшных острозубых жеребцах и забавлялись, кося мечами вятичей направо и налево, как малые дети косят прутьями крапиву.
- Останови их, отец, - попросил князя Стимар. - Только злые волки режут овец, не съедая.
Князь оглянулся с коня, обронил на сына темную молнию взгляда. Мало показалось ему той молнии, раньше вполне достаточной для его княжеской власти посреди Поля. Он неторопливо спустился с седла, подошел к сыну и оказался ростом вровень с ним. Изумился сын. Изумился и отец. Власть его и былая сила стали растекаться по его сыновьям.
Но князь не показал вида, что, раз уж стал он вровень даже с последышем, то, значит, тронулся к нему навстречу час его заката. Он крепко взял княжича за плечи и повернул лицом к заре.
- Света еще много, на нынешний день хватит, - сурово изрек он. - Видно, что многой мудрости ты набрался в Царьграде - по самое темя, - добавил князь, сводя брови и пристальней вглядываясь в своего третьего сына. - Мудрость - как вода на мерзлой реке. Долго лунку бить, коли лед до самого дна и во льду уже сомы застыли. Так и глаза твои ныне. Долго в них лунку бить надо, чтобы до живой воды добраться. Такова ромейская мудрость.
- Зачем же меня ромеям отдавал, отец? - вопросил княжич.
- Много мудрости в тебе, да только нашей, северской, покамест не хватает, - усмехнулся в серебряные усы князь-воевода. - Кроме того льда не будет у северцев обороны от ромейской мудрости. Провижу далеко. Дальше старого Богита. Он не доходил до тех пределов-межей, за которые переступал я. Вот за старого Богита да за то, что тебя хуже, чем убить - прибрать к своей силе инородцы обманом хотели, - за то они виру положат ту, что им сам назначу. Станешь князем в свой черед - будешь виру свою назначать. А ныне пока мой день не кончился.
- Верно. Твой день, отец, - кивнул-поклонился князю Стимар, - а мой еще не наступил. Мудрости мне одной теперь хватает - помнить, что по первой дороге отправил ты меня против моей воли, а вторую дорогу на Царьград должен от наших межей проложить ныне я сам, по своей воле. Должен я вернуться в Царьград и очистить свою кровь там, где ее испортили. Старый Богит рек правду и опасался не зря. Нет пока на нашей земле такого крепкого слова, чтобы очистить им кровь.
Князь Хорог нахмурился тучей бровей, заглянул сначала на самое дно глаз своего сына, а потом, легко приподняв и переставив его в сторону, точно колоду, пригляделся к его тени, что по последним, самым низким лучам Солнца тянулась с холма до самого леса.
- Видал я всяких волков. И серых, и дымом темнее, - сказал князь. - И о четырех ногах, и о двух. Видал, как ходят они - и стаей, и бирюком в одиночку. Знаю, чем пахнет их след. Кровью, свернувшейся, как молоко. Знаю, как тянут они свою тропу. Как огонь по сухой траве. Никогда прямо по ветру. Всегда наискосок. Всегда чуть стороною. Я знаю, чем пахнет их шерсть. Золой чертополоха… Я не был в граде после. Спешил тебя выручать. Здесь, за нашими межами, скажи мне, кто первый назвал тебя волкодлаком, Стимар? То был старый Богит? Скажи, сын Стимар.
Степной ветер еще гулял, как волк-бирюк, в седой бороде князя-воеводы, хищно подвывая. В его глазах еще тлели головни далеких замежных костров. Родной град был для него еще так же далек, как и оставшееся за следами копыт безродное Поле.
Сын князя-воеводы тяжело вздохнул.
- В Царьграде у меня было иное имя, - сказал он.
- Оно осталось за Полем, - твердо сказал князь Хорог. - Ответь.
Княжич ответил:
- Нет, отец. То был не Богит. Не помню кто.
- Лжешь по-ромейски, сын, - усмехнулся Хорог. - Пригодится после, когда станешь князем. Ныне ответь.
Ромейский лед треснул в глазах княжича.
- Отвечу, когда очистишься сам, отец, как и положено тебе и твоей рати после Поля, - отвечал он так, будто каждым своим словом принялся со всего маху бить по льду того замершего девять лет назад речного омута. - Отвечу, когда очищусь сам. Ты не видишь волкодлака, потому что слишком долго сам ходил по Полю наискось и стороною, как вольный огонь. Как волк. Потому и не узришь ты отличия между нами, пока не очистишься и не войдешь в род как первый от рода…. - Княжич запнулся на миг и выронил последние, самые тяжкие слова: - …а не бирюк, которому Поле роднее дома.
Затих приблудный ветер в бороде князя-воеводы. Погасли дальние огни в его глазах. Конь его фыркнул и отошел боком в сторону.
Замер князь-воевода перед своим сыном, как деревянный столп Перуна-бога. Даже показалось Стимару, что легла вниз по лбу и щеке отца глубокая трещина древности.
Сам собой, от своей бесполезной в те мгновения тяжести опустились вниз руки князя-воеводы. Правая легла было на рукоятку меча, но не удержалась и соскользнула прочь.
- Ведал я, - тише потерявшегося в бороде степного ветра прошептал князь-воевода, - позже братьев уродился ты на свет, да раньше них уродился ты в князья. Ведал, опередишь братьев своих. Ныне княжь, пока я из лесу на град не выйду!
Хорог кликнул своего коня, сел в седло, словно отяжелев вдвое. Конь на миг припал, изумившись двойной тяжести и с трудом вырвал копыта из распаханной обильной земли.
- Княжь ныне, откуда хочешь! - крикнул отец Стимару с высоты заката уже в полный голос. - Хоть от наших межей, хоть от вятского града! Даю тебе волю, сын! Зачинай!
Он тронул коня, отступая от сына прочь. У Стимара защемило сердце, и он не сдержался вновь:
- Отец, теперь ты ответь мне! Где Уврат?
- Он тоже вольный! - бросил отец через левое плечо слова, которые были ему уже не нужны. - И своей дорогой замежной хочет хвалиться, как ты. Одна беда - без мудрости, какую ты уж обрел, да вторая беда - что без власти, какую ты еще обретешь по моему слову. А слово мое крепко… В бродниках ныне брат твой. Храбрый, говорят!
- А где брат мой Коломир? - крикнул Стимар вдогонку отцу и громче, и злее. - Знаю, он уходил с тобою на Поле! Почему нет его здесь?
Конь князя-воеводы уже спустился вниз, переступая через бревна и мертвые тела и унося князя с большого Переславского холма. Хорог уезжал, не доставая из ножен меч.
- Коломир спрашивал о тебе раньше, чем ты о нем! - дотянулись до вершины холма дальние слова князя-воеводы. - Потому и остался раньше - взять виру за тебя. У Лучиновых он меды пьет, пока досыта не напьется.
Ярость проснулась в Стимаре и поднялась в рост. Ярость, похожая на шерсть волка, вздыбившуюся на морозе. Такую ярость княжич Туров не ведал в себе раньше, даже когда дрался во дворце с сыном варяжского ярла, служившего василевсу. В драке нурманский отпрыск злил Стимара, как никто другой из дворцовых малых, потому что был очень силен, протяжно сопел, его пальцы цеплялись, как железные крючки, а изо рта всегда воняло рыбными потрохами. Но та ярость казалась теперь только мягким подшерстком.
Княжич кликнул северского воина, конь которого уже лениво брел вдоль склона холма. Тот подъехал, вытирая об колено остывающий меч.
- Слезай! - рявкнул на него Стимар, хватая коня под уздцы.
Воин выпучил глаза.
- Слезай, смерд! - зарычала в Стимаре его ярость. - Здесь я - князь!
Воин живо спрыгнул на землю.
- Меч! Меч отдай! - властно протянул к нему княжич свободную руку.
Северец попятился на закат.
- Меч! Мой отец, князь-воевода, велел! - соврал княжич по-ромейски. - Отдай, говорю!
У воина дрогнули колени, и он, взяв меч за клинок левой рукой, протянул его рукояткой вперед. Он едва успел разжать и спасти пальцы.
Стимар схватил меч за теплую рукоятку, вскочил на коня и пустил прямиком вниз, на лесную дорогу, по которой его везли вятичи в свой разоренный по неразумию кремник.
Князь-воевода Хорог двинулся к той же дороге немногим раньше сына - только со стороны, неторопливо собирая за собою вдоволь погулявшую у вятичей дружину. Готы, одетые в свои темные кожи и потому уже едва различимые под гаснущей краснотой зари, тоже стали сбиваться в свою отдельную стаю.
Стимар мчался к лесу мимо них, своих и чужих, и князь-воевода придержал коня и дружину, пропуская сына на дорогу.
Он ничего не сказал вслед сыну, даже не усмехнулся, как бывало, свистнув ветром в бороде.
Стимар разогнал коня во весь опор. Он хотел достичь Лучинова града намного раньше отца, если князь вдруг опомнится и погонит его след. Он хотел скопить по дороге столько времени, чтобы его хватило на встречу с братом - на узнавание в ночи, на приветствие, на объятия… или на схватку.
Стимар скакал к лесу так стремительно, что зацепил с собой, как паутину, и всю оставшуюся зарю. Только в лесу заря сразу порвалась на лоскутки и, повиснув кое-где на кустах и ветках деревьев, осталась позади.
Впереди, по дороге, словно молчаливой царской стражей во дворце василевса, стояла тьма.
"День кончился!"- с облегчением думал Стимар, пригибая голову к самой гриве, чтобы не потерять ее, угодив гортанью на ветку.
Вместе с тем, вторым, пришедшим с ним из Царьграда, он стал ждать, что ярость наконец уймется, уляжется как шерсть, но ярость не унималась.
"Чья это шерсть?"- уже с тревогой спросил тот, второй, но сквозь стук копыт и своего сердца Стимар не расслышал вопроса.
Кто-то отскакивал с дороги в кусты, кто-то с испугу ломал ветви - зверь или иной, оставшийся в живых и пуще мыши опасливый вятич. А впереди постепенно усиливался и расходился от дороги в обе стороны такой густой треск, словно княжич невольно догонял в панике убегавшую со своей земли несметную орду плодовитых вятичей.
Приподняв голову, Стимар пригляделся: далеко, среди деревьев, мерцали головни, как будто в ночном жилище он приближался к догоравшей печке.
Но когда княжич наконец покинул оцепеневший лес, насквозь пронизанный его яростью, то увидел он, что печка вовсе не догорала, а, напротив, была во всю мощь растоплена.
На земле радимичей стоял жаркий свет самого худого дня, что всегда начинается посреди ночи. Горел град Лучинов. Раздольно, размашисто полыхали княжьи хоромы. Трещали и крутились огромными, поднебесными снопами уцелевшие после Броги вежи радимичей. Петушиным хороводом приплясывало пламя по пряслам стен и по зубьям тына. Разливалось огненное половодье кругом, все шире - по амбарам и овинам. Звезды от высокого жара смешались и теперь носились роем по небесам.
Внезапно конь под княжичем встал, будто уперся в стену, захрапел и задрожал всем телом.
Угольная тень всадника возникла против огня, метнулась навстречу Стимару, стрельнула искра по лезвию чужого меча.
Княжич отбил удар. Тень исчезла, нырнув с огня во тьму.
- Шустрый пес! - донесся сбоку родной северский голос.
Княжич едва успел поворотить уставшего коня и откинуть в сторону еще один крепкий удар, метивший уже не в темя, а в ухо.
- Северский я! - злобно крикнул он, брызнув слюной в огонь. - Не маши попусту!
Нападавший двинулся по кругу и так выступил на свет человеком, а не черной тенью. Конь его тоже оказался не слишком поворотлив - по обе стороны седла висело добро, добытое у радимичей. Два холщовых мешка и еще два снопа куньих шкур.
- Хоть не шамкаешь, как радимич, - едва расслышал Стимар его голос сквозь гул и треск пламени, - а все не наш. Откуда такой?
- Князь-воевода Хорог - отец мой, - назвался Стимар. - Послал к брату моему, Коломиру.
- Княжич?! - обомлел воин, искры посыпались у него из глаз, хоть и не ударился он головой обо что твердое. - Из Царьграда?!
- Из Царьграда! - подтвердил Стимар, а первое поправил: - Отец князем назвал! Где брат мой, Коломир?
- Там он! - указал воин, будто через гору, через пламя, затопившее амбары под кремником. - Поледнюю виру с Лучиновых берет. Ему князь-воевода велел. Коли не веление отца, так он сам бы тебя нашел, княжич, а не ты его.
- Не княжич, а князь! - строго поправил Стимар.
Воин отступил еще на один шаг своего коня, пригляделся, щурясь от пламени.
- Будь по-твоему, князь, - с сомнением кивнул он.
- Веди меня к брату! Живо! - велел Стимар.
Одна холодная, как звезда, искра блеснула в левом глазу воина.
- Езжай вперед… князь! - сказал он. - Покажу дорогу.
Больше той ярости, что Стимар уже нес в себе, в нем не поместилось - не задели, не озлили его слова воина.
- Показывай! - велел он. - Только держись сзади подальше от моей тени. Куда ехать?
- Если по короткой дороге, то прямо через огонь, - донесся уже за плечами Стимара насмешливый голос. - Если не труд тебе… князь, так и сам напрямик доедешь-согреешься. А в объезд - тогда держись сперва на закат.
Стимар тронул коня вдоль леса, мимо тех строений, что уже не пылали, а стелились синеватой поземкой по головням. Жар, однако, не спадал и с той стороны, глубоко пропитывая лес.
Лес еще не горел, но выступавшие из него толстые ветви уже обуглились и чадили. В чаще огонь моросил тлевшими на лету листьями.
За овинами, принеся последние плоды, погибал яблоневый сад. Когда кремник занялся, поздние яблоки на жару дозрели, а теперь падали печеными, звонко лопаясь и брызгая плотью, обжигавшей коням бока. Стимар услышал, как провожавший его северец, поплевал на ладони и поймал одно, закряхтел, когда слюна зашипела, покидал яблоко с руки на руку, а потом попробовал на вкус.
- Доброе, князь, яблочко! Сладкое! - крикнул он. - Попробуй! Поймать тебе какое потеплее?
Стимар молча продолжал путь, сберегая свою ярость, чтобы не расплескать ее до своего часа.
Крылатая головешка вырвалась из-под ног его коня, и сыпя искрами, полетела к лесу. За ней - вторая. Стимар, изумляясь чуду, стал приглядываться. На земле то там, то здесь тлели оставленные по осени и упавшие с деревьев гнезда. Невысиженные яйца согрелись на великом жару, лопнули, и из них теперь живо выскакивали, сразу расправляли в полную ширь крылья и взлетали птенцы-последыши, в один миг подросшие вблизи большого огня. Они торопились к лесу - не в холод, а на полдень, - догонять стаи, уже покинувшие по осени земли радимичей.
- Забирай правее, князь, на полночь! - указал воин.
Миновав ставший чернее тьмы сад, Стимар обратил взор на полночь и увидел поодаль три воза, ехавшие через пустой, сиявший мутной краснотою луг, прочь от кремника. У последнего, уже пылая, вертелись огненными кольцами задние колеса.
С возами - впереди, по сторонам - двигалось много всадников. Стимар придержал коня, привстал в стременах и набрал полную грудь нестерпимо горячего воздуха. Он хотел было бросить туда - в тех всадников одно слово, которое он сберегал в душе все девять лет. Девять лет он чаял, что, вернувшись домой, скажет это слово на своих родовых землях раньше всех остальных слов.
Но эхо опередило его крик.
- Брат! - затмив весь луг, всадников и возы, донеслось, ударило ему в лицо, окатило с головы до ног то бесценное слово.
Замер конь. Замерла, оцепенела не тающей на жару ледяной глыбой в Стимаре вся его ярость.
- Брат! - прошептал он, откликнувшись на эхо.
От переваливавшей через луг северской добычи оторвался всадник и понесся навстречу Стимару.
- Коломир! - прошептал Стимар и стал холодеть от страха-удивления.
Родной брат уменьшился с тех пор, когда он видел его последний раз с ромейского корабля. Чем ближе он становился, скача во весь опор к младшему брату, тем казался все меньше, хотя выглядел таким же статным и крепким воином, как и сам отец, как воины отца, как закаленные в битвах сумрачные готы.
Коломир показался даже меньше, чем в тот последний миг, когда Стимару оставалось только моргнуть, чтобы старший брат, стоявший рядом с отцом, сам отец, Туров род и весь град Туров исчезли на целых девять лет, пропали за деревьями, за чужими межами, за окоемом земли.
Княжич тряхнул головой, отгоняя наваждение и вместе с наваждением нежданный страх. Он спрыгнул с седла первым, чтобы хоть раз еще, при встрече, посмотреть на брата снизу вверх - так, как он всегда смотрел на него в былую, канувшую за межи и окоем пору.