- Все бы так, да смотришь не так, княжич, - сказал воин, все еще с опаской выдерживая взгляд старшего побратима. - Будто видишь при мне свое, потаенное… а не говоришь.
- Нечисти во мне страшишься? Сомневаешься, не блазно ли в себе принес?
- Сомневаюсь, княжич. - Брога глубоко вздохнул и крепко уперся ногами в землю. - Уже все слово на тебя перевел, какому старыми учен.
"Из рода в род привыкли храбро мечом махать, да всякого куста боятся, - подумал о своих по-ромейски княжич. - Во всякой луже для них бог, во всяком тумане - темная сила… А меня крест хранит. Теперь всякому докажи, что не покойник. А ведь спроваживали не по моей воле - как хоронили. Родова… Чего ж хотят?"
- Верно, Брога, ты первым признал, - сказал он и положил руку на плечо воину; тот собрал силы и не дрогнул. - Вижу и свое, потаенное. Только ныне сразу сказать не могу… Но придет день - скажу. Тебе первому и скажу.
"И как сказать - еще не знаю. Разве скажешь сразу, как кир Адриан учил говорить? Так вот, как рожном ткнуть - нет никаких ваших богов, а только одна темная сила, дьяволом как блазно и насылаемая. И в туче громовой нет никакого бога, а та же сила тяжкая без души и разумения, и можно заговорить ее и даже устрашиться ее не великий грех, а только почитать эту силу, будто князя живого, да кланяться ей - если по истине, то так же зазорно, как кланяться безродному степняку или броднику. Оттого-то, от поклонов этих и водятся колдуны по свету, от поклонов рабских набираются черной силы, которой живого нетрудно согнуть и ослепить, как мертвого."
- Вот, княжич, теперь-то и глядишь ты на меня… будто слепой волхв, - тихим голосом выговорил воин.
- Польстил, Брога, - с усмешкой отозвался княжич. - Нынче же проверим по-твоему. Вспомни-ка, где-то тут у тебя ближайшая осина стоит.
И воин под рукою княжича как будто врос в землю разом на целую пядь. Колени у него ослабли.
- Помилуй, княжич! - еще тише выговорил он. - Так ведь только мертвеца заложного…
- Неволить не стану, если далеко ходить, - поспешил ответить сын туровского князя, и, теперь уже сам вздохнув с облегчением, безо всякого труда вытащил воина из земли. - А твой, который не заложный, а засапожный, верно, ближе осины. Достань.
Слобожане всегда хвалились своими высокими, почти до колен, остроносыми сапогами из мягкой кожи, подсмотренными у варягов. За голенищами своих сапог держали узкие и длинные ножики, обернутые берестой.
Воин достал свой и протянул черенком вперед.
- Сам проверишь, Брога, сам. - Не убирая правой руки с плеча воина, княжич левой отпустил тесьму на правом запястье и оттянул рукав до локтя. - Хорошо точил, Брога?
- Добро, княжич, - кивнул воин, глядя на его жилы и на знакомый, ныне уже еле заметный рубец. - Еще не портил. Знак вижу… иного не нужно.
- Режь Брога. Режь, как тогда. Режь ныне прямо по нашему знаку.
- Велишь, княжич?
- Велю, как своему молодшему.
Брога, быстро облизав лезвие с обеих сторон, скользнул им по старому рубцу и сразу перехватил нож в левую руку, чтобы правую подставить под разрез.
Кровь часто закапала на его ладонь.
- Какова, Брога?
- Живая, - ответил воин. - Тепла.
- Попробуй.
Тогда воин, сжав руку в кулак, подставил под алую капель тыльную сторону кисти и, немного подождав, своим быстрым собачьим языком принялся слизывать княжескую кровь. И пока собирал он кровь, пятилась его кобыла, толкая задом жеребенка, а от сырой травы у ног воина начал подниматься пар.
- Живая, - шумно вздохнув, радостно изрек воин. - Солона… Нынче же силы прибавится у меня, княжич, девать станет не ведомо куда. Только к тебе на службу идти… хоть смердом… или уж бродником на Дикое Поле, если к себе не возьмешь.
Глаза его стали блестеть, как у охотничьей собаки, втягивающей ноздрями жизнь только что задавленного ею зверя.
- Возьму не глядя, Брога, - радостно ответил и княжич, отирая кровь другой рукой безо всякой жалости о потерянной силе. - А теперь дай мне слободского хлеба, свою силу восполнить.
В два счета воин успел сбегать до перелеска и принести оттуда, уже во рту, разжеванный лист подорожника. Сам же прилепил его к руке княжича. Потом достал из седельной сумы ячменную лепешку и разломил пополам, как и велел ему старший побратим.
Они сели на том же месте, посреди луга, и княжич, начав трапезу, вопросил воина:
- Реки, Брога, едят ли покойники хлеб посреди дня?
- Не слыхано такого, - отвечал тот.
Он хотел было предложить княжичу заново смешать свою слободскую кровь с его Туровой кровью, как первый раз они сделали тогда, за холмами и лесами девяти минувших лет - в ту весну, когда Брога вытащил княжича из полыньи. Хотеть-хотел, но поостерегся.
В те давние времена им было еще далеко до совершенных лет, и побратимство не могло считаться истинным. И сам князь-воевода Хорог, когда узнал, что делалось у полыньи и на берегу, отрек детское побратимство, хотя и вынул из своего ларя за спасение сына всей Слободе по куне на дым. Тогда оба были малыми щенками, и княжич первым предложил побратимство…
Воин заметил, что жеваный лист отпал от руки княжего сына, словно сытая пиявка, и кровь снова закапала - то на его порты, то на траву. Земля же тут была Слободская, не Турова.
- Гляди, истекает, княжич, - указал он. - Оберечься бы.
- Сама станет, - отказался княжич от нужного оберега. - Собаку бы сюда. Живо затянуло бы.
- Забыл, княжич? Мы-то собачьи и будем, - напомнил воин и коротко полоснул ножом по своей руке, немного повыше запястья. - Может, собачьей и возьмешь на мену, княжич, чтоб не ослабеть… коли живой.
- Помню, Брога, наше с тобой побратимство, - проговорил Стимар, пристально глядя в серые глаза воина, смотревшие на него с собачьей преданностью. - Найдется и ныне, чем сухой хлеб запить.
И больше ни одной капли крови не дали они пасть на землю, пока не стала, и Брога радовался, что теперь уж верно они оба, хочешь - не хочешь, сохранили давнюю клятву. Клятву, более всех оберегов подтвердившую, что княжий сын из Турова рода вернулся живым, раз не холодело в слободских жилах, когда княжич брал чужую кровь на мену. Кобылица же, пока люди трапезовали, отходила от них все дальше, пугливо отступая за круг курившейся паром травы.
- Мнится мне, княжич, не один день будет тебя родова в бане томить, - со вздохом проговорил воин, когда встала кровь, кончился весь хлеб и последние хлебные крошки пропали с ладоней.
- Пускай томит, - согласился Стимар, а про себя решил: "Придет черед - и я их заставлю потомиться в своей бане. Не днем - веком не обойдтся."
Зарябило вдруг по всему полю - то ветер пронес по травам от реки тени выставленных с галеры весел и аромат ромейского воска, похожий на невольный сон в летний полдень.
- Поторопиться бы, княжич, - сказал воин, снова встретив потаенный взгляд Турова отпрыска. - Так ромеи поспеют к Большому Дыму раньше нас. Неудобь выйдет.
Он заметил, что кобылица вздрагивает, чуя еще не запекшуюся кровь и успокоил ее, обмазав ей ноздри своей слюною, еще пахшей съеденным хлебом. Дальше через слободские земли кобылица понесла сразу двух седоков.
Брога гнал ее к граду Турова рода по такому пути, который княжич Стимар никак не узнавал.
Когда же перескочили межу, княжич велел воину сдержать ход, чтобы запах родной земли не проскочил через ноздри раньше, чем удастся его вспомнить.
Он, сидя позади Броги, вертел головой, и казалось ему, что все вокруг узнает, только чего-то все еще не хватает для того, чтобы места признать своими от рода.
- Сойди-ка, - толкнул он воина.
Тот живо соскочил вниз.
Тогда княжич обозрел землю вокруг и увидел, что все на этой земле стало ближе и теснее, чем виделось в детстве. И Лисий Лог должен был оставаться еще далеко, а чуялось, что уже где-то рядом, рукой подать.
- Лог далеко еще? - спросил он, недоумевая.
- Вон, княжич, рукой подать, - подтвердил Брога его догадку и протянул руку, указывая на черный покров.
Стимар посмотрел в сторону палей, видневшихся вдали, и у него, словно межою, захлестнувшей горло, перехватило дыхание. Издали свои земли казались совершенно чужими, как холодные зимние тучи.
Он ударил чужую кобылицу по ребрам и помчался туда, оставив позади остолбеневшего от изумления Брогу.
Он гнал во весь опор к той широкой черноте и, достигнув, верно, проскочил бы всю ее в одну незримую стигму бытия, как проскакивает душа черноту между двумя сновидениями - так миновал бы он просторы гари, если бы кобылица сама не уперлась вдруг на месте, у опасного края, и не заржала испуганно перед глубоким черным провалом в земле.
Озноб охватил княжича Стимара под теплым корзном. Он хотел обернуться и переспросить бежавшего следом воина, где же дорога и где тот заветный Лог. Но страшно было спрашивать воина, потому что черный провал и был тем Лисьим Логом, где испокон его, княжича, короткого века росли высокие липы, рос орешник и где он вместе со своими братьями любил когда-то красться за всякими зверьками, а потом еще девять лет подряд любил охотиться уже в одиночку, легко отыскивая Лисий Лог в своих цареградских снах.
Роща, некогда подступавшая к Лисьему Логу с другой стороны, тоже вся сгинула, оставив за собой только сплошной черный покров теней, что тревожил взгляд издали, а теперь тяготил дыхание горьким и соленым запахом золы, под которым теперь были погребены все запахи любимых снов.
У Стимара закружилась голова, и он на миг потерял себя, будто вновь канув с ромейской галеры в холодную глубину реки. Чуткая кобылица сразу сделала шаг в ту сторону, куда княжич стал валиться, и, когда он очнулся, едва удержавшись в седле, то огляделся по всем сторонам света и стал думать, что же случилось с ним и с землею.
А случилось, что, пока княжич таился за межами родных земель, кто-то отнял у него Лисий Лог и вместе с Логом отнял какое-то огромное богатство, которым он владел и цену которого не знал до того, как заметил кражу. Будто бы исчезло такое особое богатство, без которого он не только не имел права быть на этих землях княжьим сыном, но и родиться на этих землях никогда не мог, а потому неизвестно откуда теперь взялся - из каких неведомых и потаенных мест.
Древний заговор против всякого морока так и просился на уста - тот заговор, которому старейшины рода обучили княжьего сына перед его отбытием в ромейское царство.
Все должно было пропасть от этого грозного реченья из трех имен верховных богов небес и солнца - и этот черный провал в земле, и черное поле, и Брога, поивший его своей собачьей кровью, и чужая кобылица со своим жеребенком, и та река, в чьей глубине он потерял себя; и, должно быть, пропал бы от заговора сам корабль, какой привез его через море против течения реки в этот край, который теперь не в силах было признать своим. И где же тогда суждено было очутиться княжичу Стимару после тех разруштельных слов, в иную стигму бытия?..
Тогда он отринул древний заговор и вновь осмотрелся по сторонам, собирая для себя под небесами новую землю, без которой ему вот-вот пришлось бы пропасть самому, оставшись только тенью в своих цареградских снах.
Замкнув взглядом земной круг, княжич Стимар устало вздохнул и проговорил в чужую сторону света:
- Широко палили…
- Широко, - откликнулся слобожанин и добавил с завистью и уважением. - Твоих, Туровых, знатно народилось, княжич. И за Черной горой нынче весной жгли. Широкие поля открылись, поглядишь сам. Далеко видать стало.
- Отец дома? - спросил Стимар.
Он, верно, и не задал бы инородцу такого вопроса, не окажись они у края черного провала в земле, по другую сторону которого, еще далеко, за лесом, стоял град Турова рода, называвшийся Большим Дымом.
Брога стал отвечать важно, по-бычьи опустив лоб:
- Дома, на Большом Дыму, князя-воеводы, отца твоего, княжич, пока еще дожидаются с богатой добычей. С Дикого Поля не вернулся князь-воевода. Нынешней весной князь, отец твой, ушел на первой же седьмице по Радунице.
Стимар вздохнул теперь с невольным облегчением, которого сам в себе не заметил, хотя и обучали его учителя в Царьграде замечать в себе все движения души, дабы понимать, как древние эллинские мудрецы, всю свою человеческую сущность.
По весне, с первым талом, князь-воевода Хорог начинал грозно дышать и подолгу глядел на черные стаи птиц, тянувшиеся с юга. Он выводил коня Града, сверкали глаза у обоих, оба раздували ноздри, шумно храпели.
Выходили из своих домов окутанные волчьим мехом, в сапогах из черненой кожи, готы графа Улариха, который некогда позвдорил на вечную кровь с королем сурожских готов и и ушел со своими воинами на Дикое Поле. На Поле он сошелся в битве с северским князем, однако ж обоим пришлось разворачивать коней лицом к хазарскому вихрю. Оба сражались плечом к плечу, стремя к стремени. Князь Хорог рубил хазар правой рукой, а готский граф - левой. Страшная битва длилась весь день и всю ночь полнолуния, и хазары дрогнули, когда им почудилось против луны, что с ними бьется двумя руками огромный двухголовый великан. Так и стал союз между северцем Хорогом и готом Уларихом.
Зиму белобородые чужаки пережидали на Большом Дыму, губя запасы медов наперегонки с северскими, а по первому теплу вместе с князем выходили за стены в дикий снег, долго и медленно шли, с хрустом проваливаясь по колени, и потом, бывало, от рассвета до заката стояли, глядя на юг, хищно выдыхали пар, весело и страшно улыбались князю. Отцу…
Градские с опаской смотрели им в спины, слушая их лающий говор и с нетерпением дожидаясь того дня, когда они погонят долгими кругами своих коней, а потом оседлают их, крепко зажмут между коленей и понесутся вдаль с криками, от которых собаки будут пригибать зады к земле и брызгать от страха, а вороны - срываться с тына, роняя перья.
Кони с седоками уносились, разбрасывая черные комья грязи, осколки льда и оставляя за собой еще надолго, не на один день, волны терпкого пота. И потом еще не один день собаки трусливо принюхивались к тем дымящимся вроде головешек следам.
Но вместе с чужаками, впереди их, уходил на юг отец - с вятшими и молодшими и иными, из других родов, всеми, кто шел к нему настяг.
А осенью, когда вновь поднимались с лесов, с высохших трав и полевой стерни бескрайние стаи пернатой твари, малые сыновья князя-воеводы что ни утро, едва проснувшись, взбегали скопом на южную башню града или на поставленную в стороне от него, на холме, высокую вежу. Они взбегали по узким лестницам с радостно бьющимся в груди ожиданием подарка - не показался ли далеко-далеко змей вещего дыма, не заклубилась ли пыль на концах дорог.
И увидев, и сразу подравшись между собой за самый зоркий взгляд, сыновья слетали по ступенькам вниз и бежали навстречу отцу.
Навстречу сыновьям неспешно ехал князь с выбеленной ветром и жаром Поля бородой, с темным лицом, будто покрывшимся сосновой корою. Он пах по-чужому - разом и горько, и сладко. Он привозил с собой сладкое и горькое, жгучее и дурманящее из чужой далекой земли. Его сыновья бежали к возам, горланя от удовольствия. Они облепляли сверкающие горы, гремели чудесными звонкими вещицами, рассыпали монеты, напяливали на головы шишаки и чужеземные шеломы, трясли ножны. И обоюдоострая сталь со сладким, перехватывающим живой дух стоном выскальзывала из упругой кожи, стукая рукоятями в землю. Сыновья князя Хорога подхватывали тяжелые рукояти, и тогда острия мечей упирались им под ноги, мягко протыкая землю….
Сыновья князя, как щенки, принюхивались к рукоятям мечей, холодея от оставшегося на них запаха боевого пота. Шеломы сползали им на глаза, больно впивались краями в переносицы. И воины - свои и чужие - смеялись, глядя на княжеских сыновей, которым только одним и позволялось в тот день сразу хватать все, что придется по душе. В тот лучший в году день, День Осеннего Сретенья, под огромным шеломом, скрывавшим глаза и уши, не различить было, кто смеется, свой или чужой, гот. Вернувшись с Дикого Поля, все смеялись одинаково, хрипло и пугающе.