Два ветерана поселились в доме до русской кампании, обморозившись у Нарвика. Родственников у них не было, они получали пенсию по инвалидности.
– А вот сынок Франц с невесткой Кларой – еще те фрукты… – сказала Франтишка. – Франц пристает ко мне, и если его жена узнает, то мне несдобровать.
– Ну, это мы легко уладим, – пообещал Йошка.
От Франтишки не укрылось "мы".
– Кто это "мы"? – быстро спросила она.
– Я имею в виду своего хозяина. Он справедливый человек.
– Он немец. Он не может быть справедливым.
– Немцы тоже бывают разными, девочка, – произнес Йошка. – А что за инженер в мансарде?
– Очень скрытный и странный тип. Его привез сюда арбайтсфюрер из Мюнхена. Как я поняла, арбайтсфюрер давно знаком с Францем. Инженер работает где-то за городом. Каждый день его привозит и отвозит какой-то офицер. Вечерами инженер запирается у себя наверху и до поздней ночи сидит за своими книгами.
– А как его зовут?
– Не знаю. Даже фрау Штефи, по-моему, не знает.
– Попробуй узнать, – сказал Йошка. – А впрочем, неважно, так, пустое любопытство…
Но Франтишка пообещала узнать.
Нина и Павел распаковывали вещи, придавая пустоватым комнатам жилой вид. К парадной двери флигеля вела дорожка от основного дома, а задняя дверь из кухни выходила в сад, заросший старыми яблонями, черешней и ревенем, из которого немки умели делать превосходные консервированные компоты.
Йошка рассказал Павлу о том, что удалось выведать у служанки.
– Вечером, когда все обитатели пансиона соберутся на ужин, Нина под каким-нибудь предлогом зайдет к хозяйке и познакомится с каждым из них, – сказал Павел. – А ты постарайся отыскать Ахима Фехнера, того, кто проболтался о трубе с прицельной рамкой. Завтра поедешь в Мюнхен. Туда через семнадцатое почтовое отделение на имя "Бера" приходят письма от матери Березенко. Попробуй о нем что-нибудь разведать, покружи у проходной БМВ…
– Чему ты меня учишь? – с некоторой обидой произнес Йошка. – Я давно знаю, что должен делать!
– Не учу, распределяюсь во времени. – Павел понял, что допустил бестактность, и добавил мягче: – Мне тоже предстоит задачка не из приятных, черт знает чем окончится визит в полицейское управление.
– Может, лучше тебя подстраховать?
– Не надо. И меня не выручишь, и себя погубишь. В случае чего, тебе же придется доводить дело до конца.
2
Подсознательно Франца Штефи, старшего брата Артура, тревожила мысль, что он, одаренный, талантливый художник, посвятил свое творчество изображению сусальных и самоуверенных героев, которые ни в чем не сомневаются и никогда не страдают. Многообразие их человеческих чувств заключается лишь в том, что одни умеют стрелять, другие рожать, третьи умирать смертью белокурых бестий.
Раньше Франц писал пейзажи, прозрачные и тонкие, какие умеют рисовать китайцы. Он был так поглощен своей живописью, что почти не обратил внимания на приход к власти нацистов. Но однажды утром в дом постучался посыльный из комиссариата и вручил живописцу извещение явиться к культурфюреру. Франц сидел перед картиной и заканчивал отделку.
– Прошу подождать, – холодно сказал он вошедшему.
– Вы, очевидно, плохо поняли меня, – возразил посыльный, одетый в светло-коричневую форму, какую носили штурмовики. – Я вручил вам не уведомление, а приказ. Приказ, как всегда, должен выполняться немедленно.
– Но у меня засохнет лак!
Штурмовик подошел к картине, взял из ведерка кисть потолще и перечеркнул пейзаж крест-накрест.
– Больше пейзажи нам не понадобятся, – деланно зевнув, проговорил он и рявкнул: – А ну, встать!
Штурмовик привел Франца к культурфюреру Герману Лютцу. У Штефи сразу пропало желание жаловаться на посыльного, испортившего картину.
– Вам совсем не к лицу малевать разные безделки, – сказал Лютц.
– Но это пейзажи моей родины! – воскликнул Франц.
– Чепуха! Отныне вы будете выполнять наш заказ. Вы должны выразить величие нашего времени, дух немца – труженика и бойца.
– Я не умею… – развел руками Франц.
– Учитесь. Помните в "Эдде":
В распре кровавой брат губит брата;
Кровные родичи режут друг друга;
Множится зло, полон мерзости мир.
Век секир, век мечей, век щитов рассеченных,
Вьюжный век, волчий век – пред кончиною мира…
– Я не читал "Эдду".
– Будете читать, – как бы успокоив, проговорил культурфюрер Лютц. – Наступил век очищения от скверны. Это жестокий век, милейший, и его надо воспеть.
– А если… если… – замямлил Франц и, собравшись с духом, выпалил: – Если я откажусь?
– Да мы просто пошлем вас в трудовой лагерь. Там с лопатой в руках вы станете познавать внутренний мир созидателя. Я – Герман Лютц – отныне буду вашим наставником. Все заказы вам будут приходить только через меня.
Так Франца Штефи зачислили в солдаты нацистского художественного фронта.
"Плохо, когда искусство подчиняется административным канонам, – размышлял Штефи. – Политический энтузиазм губит художника, превращает его в поденщика. Выжмут, как губку, а потом предложат: хотите хорошо жить, защищайте свастику; хотите писать, как Либерман, Балушек, Целле, будете маршировать по плацу концлагеря. Сам-то он достаточно умен, чтобы понять разницу между собой и Рафаэлем, даже между вчерашним и сегодняшим Францем Штефи. Но выхода нет. Нет выхода! Вот и торгуешь собой, идешь на шулерские сделки с искусством, спекулируешь, в сущности, голым нарядом короля, выдаешь все эти поделки за великое искусство "новой Германии".
…Франц сидел в саду перед мольбертом. Он писал "Сражение под Смоленском" для Дома инвалидов в Мюнхене. Еще недавно он получал заказы через Лютца. Теперь другой культурфюрер ведал заказами, а Герман Лютц стал большим человеком на "Байерише моторенверке" – арбайтсфюрером. Рядом на стульчике лежали кисти и краски. Он до них не дотрагивался сегодня, он думал.
Он все более склонялся к мысли, что виной его личной трагедии является общество, в котором царит самообман.
"Да. Самообман, – удовлетворенно повторил он про себя. – Самообман – двигатель современного общества. К тому же это общество построено на зависти. Таким, как он, Франц Штефи, завидуют. Люди творческого труда, в сущности, слабые люди, им нужна слава. Они презирают толпу, но и чувствуют свою зависимость от нее. Люди вообще не понимают друг друга. Люди эгоистичны. И еще, как нам твердят теперь, в каждом человеке таится зверь. Вот и взращивают в молодых поколениях немцев этого зверя, и лелеют его, и подогревают в них человеконенавистничество, и никакое искусство не может с этим бороться. Боже мой, до чего он додумался? Господи…"
– Франц, тебе принесли почту!
Штефи вздрогнул, схватился за кисть, пододвинул мольберт:
– Что там?
– Посмотри сам, не граф! – У Клары неприятный, низкий, словно пропитой голос.
– Я же работаю!
– Ах да! Ты пишешь портрет кайзера…
– Не остри! Кайзер был намного умнее тебя.
– И глупее тебя, конечно.
– Клара, принеси почту!
– Ах, почту! Письмо с приглашением посетить тайную полицию?
– Идиотка! Какое ты имеешь представление о тайной полиции?…
Эту перепалку слышали Павел и Нина, голоса супругов ворвались в открытую форточку. Франц с Кларой еще не знали, что в обычно пустовавшем флигеле поселились приезжие.
Франц мало был похож на Артура. Рано разжиревший, вислозадый, с рыхлым угреватым лицом. Белесые глаза его обрамляли жесткие и прямые ресницы. Говорил он фальцетом – возможно, оттого, что его раздражала жена.
– В конце концов, ты принесешь мне почту?! – взвизгнул он, вскакивая с парусинового стульчика.
– Ладно, уймись, сейчас принесу, – сказала Клара и, довольная тем, что вывела мужа из себя, удалилась в дом.
Павел решил воспользоваться моментом, чтобы познакомиться с Францем и передать ему письмо Артура. Он подошел сзади, некоторое время молча рассматривал картину. За неимением натуры художник пользовался фотографиями из журналов – они лежали на стуле в картонной папке.
– Прекрасно! – негромко, но с чувством произнес Павел.
Франц испуганно обернулся, отчего едва не свалился с хрупкого стульчика.
– Кто вы? Что вам надо?
– О, не пугайтесь, господин Штефи! Я друг вашего брата. Меня зовут Пауль Виц. Мы с женой приехали сегодня утром, и ваша матушка поселила нас вот здесь, во флигеле…
Штефи вскинул заплывшие мутно-зеленые глаза на Пауля.
– Я привез вам письмо от Артура.
– Мой брат как был идиотом, таким и остался.
– Не скажите, Артур примерный боец!
"И этот точно такой же кретин", – подумал Франц. Павел достал из кармана френча конверт и передал художнику.
– Не буду вам мешать, понимаю, что значит получить весточку с фронта от близкого человека.
Он пошел во флигель, но вскоре вернулся, держа что-то в руках.
– Я знаю от Артура, что вы хороший художник, и добыл для вас в России вот эту штуку. Надеюсь, вы не откажетесь от моего скромного презента. – С этими словами он протянул Францу большую деревянную коробку.
Франц, оставаясь сидеть на стульчике, скомкал письмо, сунул его в карман куртки и растерянно принял подарок. Открыв крышку, он вскрикнул:
– Да это же чудо, господин Виц! Русские краски! Они делаются из настоящих масел и натуральных красителей. Их не сравнишь с нашими эрзацами!
– Весьма рад, что угодил.
Франц проворно соскочил со стульчика.
– Господин Виц, Артур тоже пишет, что он ваш друг. Извините, я опрометчиво высказался о брате. Я люблю Артура, хотя не одобрял, что он избрал военную карьеру. Но сейчас война. Место настоящего немца – в окопах. Жаль, у меня гипертония, полиартрит и всякие немощи. Однако я помогаю Германии, как могу, вот своей кистью и готов служить вам. – От возбуждения Франц чуть не плясал перед Павлом.
В это время появилась Клара с газетами и конвертом с орлом в левом углу. Оторопевшая женщина замерла на дорожке.
– Дорогая, это Пауль Виц – фронтовой товарищ нашего Артура. Ты посмотри, какие краски он мне подарил.
Павел подошел к Кларе, коснулся губами ее руки:
– Смею надеяться, что и вам понравится мой маленький подарок. Он, как я думаю, как раз предназначен для хорошенькой женщины. – И Павел протянул ей плоский флакончик духов "Коти".
Клара вспыхнула от удовольствия и жеманно, как девочка, сделала книксен.
– Если ваша супруга нуждается в моей помощи…
– Отлично, она будет вам очень признательна, если вы поможете ей уютно устроить наше временное жилище.
Павел взял Клару под руку и повел ее к Нине.
Когда он вернулся к Францу, тот распечатывал депешу, которую принесла ему Клара. На узкой полоске тонкой финской бумаги было отпечатано несколько строк.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Павел.
– Нет. Просто господин Йозеф Шрайэдер назначает время сеанса.
– Кто этот Шрайэдер?
– Важный чиновник из полиции. Эти господа желают остаться запечатленными в истории, хотя папа Йозефа и был простым писарем в магистрате. А что делать? Приходится выполнять и такие заказы…
Павел снова стал рассматривать картину. Черное небо, багровый пожар, на холме за кудрявым дубом виднелся город с типично немецкими крышами, даже церковью, которая напоминала мюнхенскую Фрауэнкирхе. Очевидно, таким представлялся Смоленск Штефи. На переднем плане были изображены идущие в атаку танки и прижатые к броне солдаты с перекошенными от ярости лицами.
Франц деловито то там, то сям начал тыкать кистью в полотно. Его вид, нелепая пачкотня развеселили Павла, но он постарался придать голосу изумление:
– Вы настоящий баталист!
– Так себе, – поскромничал Франц. – Пишу для Дома инвалидов. А старички любят аллегории.
– Скажите, ваш чиновник из полиции сможет без особых проволочек дать нам разрешение на временное жительство?
Штефи отложил кисть и вытер тряпкой руки.
– От Йозефа Шрайэдера зависит все! Завтра на сеансе я скажу ему о вас.
– На какое время назначена встреча?
– Сеанс будет длиться с десяти до двенадцати.
– Вы будете работать у него в управлении?
– Нет, на вилле. Отсюда минут пятнадцать ходу!
Вечером Нина взяла термос и пошла к хозяйке за кипятком. Появившись в столовой в тот момент, когда обитатели пансиона собрались на ужин, она со всеми познакомилась. За столом не было лишь жильца с мансарды…
3
Приехав в Мюнхен, Йошка первым делом направился на "Байерише моторенверке". Он ожидал увидеть огромный промышленный район – так широко была распространена в мире продукция этого предприятия. На самом же деле оказалось, что БМВ занимает всего два квартала. Темные корпуса за кирпичным забором скрывала плотная зелень. Слухай с трудом нашел небольшую проходную, выбеленную известью. У проходов-вертушек на высоком табурете дремал охранник. Первая смена уже работала, до начала второй было еще далеко.
Чтобы не привлекать к себе внимания, Йошка обошел тесную площадь перед проходной и наткнулся на отделение почты, как раз то самое, семнадцатое, куда приходили письма для "Бера". Йошка знал: служащие почты в Германии строго контролируются полицией и гестапо. Как завести разговор, чтобы не вызвать подозрений? Поколебавшись, он толкнул дверь почты. За стеклянным барьером сидели две весьма серенькие девушки. С беспечным видом отпускника с фронта он приблизился к одной из них, склонился к окошку:
– Прошу, дорогая, конверт с маркой и бумагу.
Девушка наградила защитника фатерлянда улыбкой. Йошка осмелел:
– В Мюнхен попал впервые. Не подскажете, что можно посмотреть у вас?
– Вы к нам надолго?
– Как только подлечусь, обратно на войну.
– Сейчас там все настоящие парни!
– И очень жаль, что там нет с ними настоящих подружек, – в тон ей ответил Йошка.
Другая строго взглянула на подружку, та прикусила язык.
– Посмотрите Новую ратушу и колонну со статуей Богородицы – Мариензейле, – сказала она. – Мать Христа, непорочная дева Мария, покровительствует Баварии. Скипетром она как бы благословляет город, а четыре крылатых гения на пьедестале охраняют нас от четырех зол – войны, голода, чумы и ереси…
Йошка понял: надо проявить симпатию к этой строгой девушке, скорее всего, именно она начальница отделения. Тогда можно будет запросто ходить сюда и наблюдать за проходной завода, которая хорошо просматривается из окна.
Болтая, он как бы от нечего делать перелистывал баварский телефонный справочник и наткнулся на фабрику детских игрушек, ту, что принадлежала Ноелю Хохмайстеру… Там же, в справочнике, он нашел пивную на Лембахштрассе в Розенхейме под названием "Альтказе".
До конца смены оставалось несколько часов.
– Если разрешите, я подъеду вечером, – проговорил Йошка.
Серьезная девушка пожала плечами, сделав вид, что ее он нисколько не интересует.
Йошка побывал у черной громады Новой ратуши. На башне торчали фигуры с раскрашенными лицами. Когда зазвенели куранты, куклы пришли в движение. Появились два игрушечных рыцаря. Левый всадник сбил копьем правого и исчез. Затем разбитная группа ремесленников в красных долгополых сюртуках совершила танец под популярную баварскую песенку "Ну и холодно же сегодня". Вспорхнул металлический петух, похлопал жестяными крыльями и закукарекал. Так изо дня в день, из века в век… Новая ратуша как бы напоминала немцам о незыблемости раз и навсегда заведенного порядка.
Осмотрел Йошка и средневековую крепость Зенлингер-Торплаце, побывал и на рынке Виктуалиенмаркт, где под синеполосными тентами крестьяне торговали сладким картофелем, маринованными яблоками, ветчиной и домашними колбасками. Затем не спеша дошел до Немецкого музея – огромного здания с плоской стеклянной крышей. Служитель пропустил его без билета. Служащие вермахта имели на это право.
В зале самолетов и дирижаблей под потолком висели этажерки первых летательных аппаратов, модели знаменитых дирижаблей "Граф Цеппелин" и "Вильгельм". На полу стояли ветераны-бипланчики Мессершмитта и Юнкерса.
В Морском зале демонстрировались яхты и парусники – победители скоростных регат.
После музея он пообедал в кафе на площади Штахуса, подивившись обилию и дешевизне предложенных блюд.
По Карлсплаце, самому бойкому месту в городе, вышел к желтовато-красному особняку великого живописца-мюнхенца Франца Ленбаха. Он походил на древнеримскую виллу. Там располагался художественный музей и хранились лучшие портреты Листа, Вагнера, Мольтке, Бисмарка, написанные рукой знаменитого баварца в духе старых мастеров.
Теперь он мог рассказать девушкам на почте обо всем увиденном. Намекнув начальнице, что намерен проводить ее с работы домой, стал со скучающим видом смотреть в окно. Кончалась смена. Из проходной повалил народ. На почте сразу стало многолюдней: кто отправлял письма, кто ждал вестей от братьев, сыновей. Девушки занялись клиентами.
Йошка так и не увидел Бера, хотя проторчал у окна целый час. После закрытия почты ему ничего не оставалось, как пригласить начальницу в кафе, угостить пирожными и легким яблочным вином.
В Розенхейм он вернулся поздно.
– Почта – пока единственное место, через которое мы сможем выйти на Бера, – сказал Павел. – Ею и занимайся.
4
На следующий день Франц Штефи передал Шрайэдеру просьбу Павла. Тому захотелось посмотреть на нового обитателя пансиона, прибывшего из самой России.
– Пусть придет завтра, – сказал он.
– В полицию?
Помедлив, Шрайэдер великодушно разрешил привести Павла к себе домой на время сеанса.
Шрайэдер жил в двухэтажной вилле с колоннами, лепным карнизом и высокими окнами в стиле древне-германской готики. Калитку открыл садовник. Сам Шрайэдер стоял у парадной лестницы, широко расставив ноги и держа руки за спиной. У него было тонкое, похожее на лисье лицо. Франц прибавил прыти и, замерев в нескольких шагах, выкинул руку вперед:
– Хайль Гитлер!
Глядя мимо него, Шрайэдер спросил:
– Это и есть друг вашего Артура с фронта?
Павел выступил вперед, отдал честь по-армейски:
– Великодушно простите меня, я отвлеку ваше внимание на несколько минут, вот мои документы…
Пока Франц устанавливал мольберт, раскладывал кисти и краски, Павел подавал одну бумагу за другой. Натренированным взглядом Шрайэдер просматривал их.
– Чего же вы хотите? – наконец спросил он.
– Остановиться для отдыха в вашем городе, – Павел показал глазами на прошение о временной прописке.
Шрайэдер щелкнул пальцами. Павел догадался: ему понадобилась авторучка. Он достал перламутровый "клемс" и подал Шрайэдеру. В углу прошения появилась надпись: "Капитану полиции Каппе. Оформить немедленно".
– Поезжайте в управление и передайте документы этому человеку, – проговорил Шрайэдер таким тоном, будто наградил просителя Рыцарским крестом.
Затем важно прошел к цветам, на фоне которых захотел увековечить себя для потомства. Перед мольбертом, замерев в стойке, как гончая, вытянулся Франц. Шрайэдер кивнул, и кисти Штефи заметались по полотну.