* * *
Пользуясь голландской картой, кормчий уверенно вёл флейт к югу. По левому борту виднелся большой безымянный остров и на карте его обозначение имелось. Правда, видимые очертания не особо совпадали с рисунком его береговой линии, но это кормчего не слишком беспокоило, он знал: ошибки такого рода – частое дело, и потому был убеждён, что ведёт флейт верным курсом.
Но именно на этом курсе капитана Олафа Нильсена ждала первая неприятность. Сначала небо было безоблачным, вот только к вершине горы, что была в самом центре острова, словно прилипло белое облачко. Потом море начало угрожающе закипать, поднялись вихри водяной пыли, а над самой поверхностью вдруг заскользили неизвестно откуда взявшиеся буревестники.
Ветер всё больше свирепел, частые волны принялись трепать судно, а через некоторое время шквальным порывом был сорван передний парус. Правда, ветер был попутным, и, хотя он уже начал рвать фалы, капитан Нильсен, стремясь поскорей обойти опасный остров, поначалу не сбавлял хода.
А потом началась настоящая буря. Она унесла флейт далеко от острова, где в пустынном море бушевали огромные волны, грозившие разбить корабль вдребезги. Теперь о правильном курсе речи не шло, и Нильсен, чтобы иметь ход, держал всего один парус, наполненный ветром так, что казалось, он вот-вот будет сорван.
Лишь только флейт удалился от острова, небо затянулось, и казалось, прямо над кончиками мачт понеслись студёные облака. Море вспенилось зелёной мутью. Ветер рвал белую пену и нёс брызги, которые, словно дождём, затуманили горизонт. А когда начался визг в вантах, сопровождавшийся угрожающим треском корабельного корпуса, Нильсен приказал лечь в дрейф.
В конце концов шторм прекратился. С запада покатилась спокойная зыбь. Ветер почти стих, и над морем повис туман, сокративший видимость до предела. Когда же он неожиданно приподнялся, измученные моряки увидели незнакомый берег, окаймлённый белой полосой прибоя.
Судя по всему, флейт занесло неизвестно куда. Кормчий вглядывался в ставшую бесполезной карту, но что это за остров перед ними, определить было невозможно, к тому же туманная пелена скрыла горизонт, и тогда капитан, приказав поднять уцелевшие паруса, повёл флейт на запад.
Позже, стоя на корме у штурвала, Нильсен поочерёдно осматривал мачты судна. Состояние оснастки было аховым: куда ни глянь, везде во множестве свисали оборванные концы, а впереди, на перекошенной рее, болтались клочья изорванного ветром паруса. Впрочем, команда флейта не сидела сложа руки, а забираясь чуть ли не под самый клотик, меняла фалы.
По лестнице, ведущей на корму, прогрохотали тяжёлые башмаки, и перед капитаном встал явившийся с докладом о состоянии судна боцман. Однако едва он открыл рот, Нильсен остановил его:
– Сам всё вижу… Как исправлять думаешь?
– Что можно на ходу, конечно. – Боцман подумал и высказался: – Но, полагаю, было бы лучше подыскать какую-никакую бухту…
– А где ж её тут искать?..
Нильсен ругнулся про себя и, словно это могло помочь, впился взглядом в почти полностью закрывавшую горизонт туманную дымку. Однако кругом ничего, кроме пологих волн, мягко раскачивавших корабль, не было, и капитан безнадёжно махнул рукой:
– Делай, что сможешь…
Спускаясь, боцман снова бодро прогрохотал по ступенькам своими башмаками, а на корму поднялся до этого бывший где-то внизу кормчий. Он подошёл к Нильсену и негромко попросил:
– Гере капитан, на два слова…
– Говори… – Нильсен отошёл от штурвала к борту.
– Лучше не здесь, – замялся кормчий, и Нильсен, кивнув, пошёл с ним.
Кормчий привёл капитана в свою каюту, и здесь Нильсен, увидев на столе расстеленную карту, обрадовался:
– Что, определился, где мы?
– Пока это невозможно, нет видимости, – покачал головой кормчий.
– Тогда что? – насторожился Нильсен.
– Видите ли, гере капитан… – с некоторым сомнением начал кормчий. – Я сделал некоторые прикидки. По всему выходит, нас унесло далеко на восток.
– Это ясно, – кивнул Нильсен и показал на карту. – Значит, она бесполезна?
– К сожалению, так, – заключил кормчий и вдруг возбуждённо заговорил: – Гере капитан, вы заметили, буря всё время несла нас по чистой воде, и сейчас тоже кругом нет ни одной льдинки?
– Погоди-ка, – начал догадываться Нильсен. – выходит, по-твоему, учёные мужи ошиблись, и проход, который нам нужен, не там, где мы упёрлись в непроходимый лёд, а здесь, в более низких широтах?
– Да, гере капитан, да! – с жаром подтвердил кормчий. – Я убеждён, нам надо идти дальше, и там нас ждут новые открытия! К тому же я слышал: от столицы Поднебесной, Пекина, Большая река течёт до самого Северного моря. Может случиться, что эта чистая вода приведёт нас и к её устью. Как только я смогу воспользоваться астролябией, мы будем знать наше точное место, и, возможно, мне удастся сделать привязку к нашей карте…
– Так, так, так… – Нильсен задумался, но было видно, что мысль, высказанная кормчим, захватила его, и он принял решение: – Пошли наверх!
Едва они оба спешно поднялись на корму, как бывший там неотступно помощник доложил Нильсену:
– Гере капитан, ветер меняется на противоположный. Прикажете лечь в дрейф?
Кормчий с капитаном переглянулись, и Нильсен, приняв это сообщение за добрый знак, распорядился:
– Сменить курс! Идём на восток!
Услыхав команду, рулевые с усилием повернули штурвал, и, скрипя рангоутом, потрёпанный бурей флейт медленно завалился под ветер…
* * *
Бывший проныра-подьячий Разрядного приказа Матвей Реутов брёл обочиной Смоленского шляха, сторожко глядя по сторонам. Дорога беглеца, на которой он так внезапно очутился, вымотала его вконец. Идти пришлось пешком, опасаясь любого встречного-поперечного, и путь у него был всего один, чтобы каким-то образом пробраться в Литву, а уж там… Что будет там, Матвей представлял себе плохо, но он знал совершенно точно: здесь, в Московии, ему оставаться нельзя, потому как схваченный стрельцами Первой молчать не будет и скажет всё…
За то время, пока беглый подьячий глухими тропами выбирался к литовскому рубежу, он много раз прикидывал, отчего так получилось. Однако ничего путного на ум не шло, но вот то, что ему надо как-то выкручиваться, Матвей понимал прекрасно. Ему ещё здорово повезло.
Тогда, на подворье у Первоя, едва сообразив, кто ломится в ворота, Реутов было решил, что это за ним. Потом, когда он, сидя за поленницей, увидел, как стрельцы схватили хозяина, подьячий окончательно уразумел, что дела совсем плохи. Когда же его самого стрельцы силком выволокли из-за дров, Матвей представил, что будет дальше и, потеряв голову от страха, ударился в бега.
Правда, позже, когда ему чудом удалось уйти от погони, способность соображать вернулась, и он сломя голову бросился домой. Там, едва кое-как отдышавшись, вконец перепуганный подьячий, наспех прихватив другую одежонку и все, какие у него были, деньги, немедля кинулся к ближайшей городской заставе.
В общем-то, Матвею здорово повезло. Стрельцы его не прихватили, в переулках, какими он выбирался из города, никто не обратил внимания на куда-то спешившего подьячего, а дальше, уже за заставой, Матвей переоделся в придорожных кустах и кружным путём вышел к Смоленскому шляху.
Но вот потом у беглого подьячего начались сплошные мытарства. Попытка нанять мужика с телегой не удалась, оттого, что едва они отъехали пару вёрст от деревни, как впереди замаячил конный дозор, и Матвейка, от греха подальше, дёрнул в лес, а позже, издали заметив, что всадники останавливают едущие по шляху возы, больше на торную дорогу не выходил.
Однако до литовского кордона Матвей сумел-таки добраться и сейчас, сидя в придорожных кустах, следил, как возле съезжей избы и кордегарии скапливаются телеги, а когда сторожевая рогатка временами отодвигается, мужики-возчики, нахлёстывая лошадей, стремятся поскорей проехать.
Искать обходную тропу подьячий боялся. Если таковая и есть, за ней наверняка смотрят, чтоб никто не прошёл. Значит, оставалось одно: попытаться примазаться к мужикам и попробовать незамеченным выйти за рогатку. Пораскинув мозгами, Матвей решил рискнуть и выбрался из кустов на торный шлях.
Поначалу Реутову казалось, что всё складывается удачно, но он ошибся. Едва переодетый мужиком подьячий миновал третью подводу, как стоявший чуть в стороне прикордонный стражник остановил его и кликнул десятника. А тот, едва подойдя ближе, подозрительно воззрился на Матвея.
– Кто таков будешь?
– С обозом я… Отстал по дороге… – испуганно заныл Матвей, но, похоже, десятник и не собирался его слушать, а обращаясь к стражнику, спросил:
– Как думаешь, он?..
– Да вроде не особо похож, – засомневался было стражник и вдруг показал на ноги Матвея. – Ты смотри, сапоги-то на нём литовские!
– Точно! – обрадовался десятник и, прихватив Реутова за шиворот, наподдал ему сзади: – А ну, топай на съезжую!
Сердце у Матвея так и ухнуло. Тогда, переодеваясь за московской заставой, он и не подумал сменить сапоги на лапти. А теперь было ясно, что он в розыске. Матвей ещё пытался, что-то бормоча, упираться, но десятник треснул его по затылку и сердито рявкнул:
– Топай, сказано!
На съезжей десятник подтащил Матвея к заляпанному чернильными пятнами столу и сказал сидевшему за ним писарю:
– Глянь-ко в бумагу, этот, нет?..
Писарь сунул бывшее у него в руке перо за ухо, полез в стоявший возле лавки ларец, вынул оттуда небольшой свиток, развернул, потом, беззвучно шевеля губами, прочёл, время от времени кидая строгий взгляд на сжавшегося от страха Матвея, и наконец как-то буднично произнёс:
– Этот… Тащи в холодную…
– Во, от нас не уйдёшь!.. – зло ухмыльнулся десятник и в сердцах пнул Матвея ногой. – Иди, беглый!
Однако едва десятник вывел Матвея из съезжей, в подьячего словно вселился бес. Он внезапно отшвырнул десятника так, что тот грохнулся навзничь, и бросился к кордону. На его счастье, рогатка была как раз убрана, и Реутов, проскочив между телег шедшего в Литву обоза, рванул по шляху.
Дальше подьячий дал такого дёру, что и конём не догнать, но сил хватило всего лишь до ближайшего поворота. Как только мужики с телегами, сгрудившиеся возле сьезжей, исчезли из виду, Матвей остановился, чтоб перевести дух, и тут его осенило. Вместо того чтобы бежать дальше, он, прячась за деревьями опушки, вернулся назад почти к самому кордону и уже тут, лёжа в кустах, увидел, как из-за рогатки на рысях вырвалась посланная за ним погоня…
Торопливо перейдя мост через Неглинную, Гуго Мансфельд и Петер Вальд остановились возле плавильной башни на углу Пушечного двора. Низ круглой массивной плавильни прятался за одноэтажными службами, выходившими своими малыми окнами-продухами на реку, зато верх её с конусной крышей, увенчанной круглым дымарем, был виден отлично. Судя по серым клубам, так и валившим из дымаря, работа в плавильне кипела с самого утра, и Петер, оценив величину дворовых строений, вздохнул:
– Знать бы, сколько они пушек вылили за сегодня…
– Надо полагать, много, – отозвался неотрывно смотревший в сторону Неглинной Гуго.
Мансфельд не спускал глаз с прикрытой голубцом иконы, установленной прямо на мосту, возле которой то и дело задерживались переходившие реку московиты. Петер же, перестав созерцать дым, валивший из плавильни, явно стараясь скоротать время ожидания, поинтересовался:
– И давно ты своего подьячего видел?
– Давно, – всё так же глядя на мост, отозвался Гуго и в свою очередь спросил: – А твой что, тоже не появлялся?
– Нет, то всё сам подходил, выпытывал, сколько я ему гульденов дам, а сейчас как сквозь землю провалился. – Петер вздохнул и неожиданно сказал: – Слушай, а зачем нам сразу два подьячих?.. Надавили б толком на какого-то одного, глядишь, что б и вышло…
– Не, – отрицательно покачал головой Гуго. – Мой из Разрядного приказа, твой – из Сибирского. Сам понимаешь, возможностей больше…
– Это-то я понимаю, только мне кажется, что все наши приказные уже по местам сидят. Зря ждём, – раздражённо заметил Петер.
– Да, видать, мой и сегодня не придёт, – огорчённо согласился с ним Гуго и, поправив бывший у него под мышкой свёрток, зашагал вдоль стены Пушкарского двора, поднимаясь на холм.
От Неглинной оба иноземца отправились в Белый город, где ждал вызвавший их к себе свейский посол. По дороге, подумывая в очередной раз, что сказать столь важной персоне, Петер забеспокоился:
– Слушай, а мы вроде как с пустыми руками идём…
– Я нет, – спокойно ответил Гуго и показал на бывший у него под рукой свёрток.
Петер хотел было спросить, что там, но воздержался, он полагал, что лишних вопросов задавать не стоит. Дальше они шагали молча и, пройдя через Мясницкие ворота в Белый город, вскорости остановились перед боярским двором, на котором разместилось посольство.
К вящему удивлению Гуго, их принял не сам посол Кронеман, а секретарь посольства Прютц. Заметив явное разочарование обоих гостей, секретарь пояснил:
– Господин посол пока занят, а мне поручил кое-что выяснить предварительно.
Мансфельду и Вальду оставалось только согласно кивнуть, и Прютц начал:
– Наше посольство интересует, каково в связи с религиозной распрей внутреннее состояние Московии. Также каковы после Украинской войны её вооружённые силы и возможно ли проникновение наших негоциантов на караванные пути, ведущие в Персию и Китай.
Мансфельд и Вальд молча переглянулись, и секретарь, поняв, что хватил лишку, несколько смягчая тон, улыбнулся:
– Само собой, по возможности…
– Ну, если по возможности… – Петер сделал шаг вперёд и доложил: – Раскол от действий патриарха Никона вызвал волнения на севере и юге. Вплоть до неподчинения Соловецкого монастыря новому патриарху. Сейчас стрельцы осадили монастырь, но царь будто бы запретил им стрелять из пушек, видимо, монахов собираются брать измором. Армия переходит на иноземный строй, и ядра для пушек, да и сами пушки московиты теперь льют на новых железоделательных заводах под Тулой.
– А как с караванными путями? – нетерпеливо перебил Вальда секретарь.
– Они закрыты, – уверенно ответил Вальд. – По царскому указу ни в Персию, ни в Китай иноземным купцам хода нет.
– Да… – Прютц многозначительно помолчал и вдруг встрепенулся: – Пойду узнаю, как там посол…
Секретарь вышел, но вскоре вернулся и сокрушённо покачал головой. Было ясно, что посол пока занят и надо ждать. Однако Мансфельд, хорошо зная Прютца, вздохнул и положил на стол принесённый с собой свёрток.
– Что там? – заинтересовался секретарь.
– О, мне кажется, в посольстве надобно знать, что здешние московиты из верхних любят такие кунштюки. Думаю, вам пригодится. – И, развернув холстину, Мансфельд достал музыкальную шкатулку, исполняющую гавот.
– И в чём же тут секрет? – Прютц заинтересованно покрутил шкатулку в руках.
– Ежели открыть крышку, то можно услышать чудную мелодию, – пояснил Гуго.
– Вот даже как… – Прютц поставил шкатулку назад на стол, снова заглянул к послу и широко распахнул перед Вальдом и Мансфельдом дверь: – Прошу…
Посол встретил гостей на удивление приветливо. В отличие от секретаря он был обходителен и после обмена любезностями сказал:
– Обстановка на севере Московии в общем нам известна, но вот хотелось бы знать, что происходит на юге…
– Московиты построили на пути татар новую крепость, – сообщил Мансфельд, – и, судя по всему, свои главные усилия они сосредотачивают там.
– Прекрасно, – улыбнулся посол и тут же посерьёзнел: – А как с Персией?
– Там у московитов трудности, – оживился Гуго. – Шайка Разина бесчинствует в Хвалынском море, но назад ей пути нет. На Волге появилась военная флотилия.
– Это всё, что вы знаете? – озабоченно спросил посол.
– Нет, не всё, – снова заговорил Вальд. – Ходят упорные слухи, что у царя есть совершенно новая подробная карта Московии. И возможно даже, мы её получим.
– Прекрасно, прекрасно… Карта – это главное! Именно она может дать нам ответ на все наши вопросы, – обрадовался посол и, явно желая узнать о ней поподробнее, предложил гостям сесть…
* * *
Епанчин ехал рысью, но ещё охотнее он погнал бы коня галопом, однако узкие улицы и сан не дозволяли этого воеводе. А всё дело было в том, что вчера в Архангельск из Москвы прибыли градостроители: посланец царя Пётр Марселис, мастер Вилим Шарф и с ним умельцы-каменщики. Всех их воевода разместил в доме купца Евдокимова и теперь сам торопился туда.
Хозяин встретил воеводу низким поклоном и без промедления провёл в парадную залу, где за столом сидел Марселис, держа в далеко отставленной руке фарфоровую чашку. В воздухе слышался знакомый аромат, и воевода безошибочно понял, что царский посланец балуется кофе.
Едва Епанчин вошёл, Марселис с готовностью вылез из-за стола и приветствовал воеводу на иноземный манер, а когда тот ответил, почтительно державшийся рядом хозяин негромко спросил:
– Кофию не изволите?..
– Подай, – кивнул воевода и, тоже понизив голос, наказал: – Ещё за Златой пошли. Пусть споёт, чтоб московский гость не думал, будто мы совсем дикие…
– Уже послано, – заверил воеводу хозяин и неслышно исчез за дверью.
После чего Епанчин уже без всяких церемоний присел к столу и строго глянул на служилого иноземца:
– Ну, с чем пожаловали, гере Питер?
– Государем велено здесь делать каменные строения, а особо Немецкий и Гостиный дворы, – со значением ответил Марселис и, немного помедлив, сразу перешёл к делу: – Как полагаете, где лучше ставить?
– Да чего тут гадать особо? На мысе Пур-Наволок, заместо деревянных, – уверенно сказал воевода.
– Гут, – Марселис с достоинством наклонил голову и хотел ещё что-то добавить, но тут вошёл служка и поставил перед Епанчиным чашку свежесваренного кофе.
Марселис же, дождавшись пока служка выйдет, неожиданно посерьёзнел:
– Дело есть, воевода…
Царский посланец несколько суетливо вылез из-за стола. Торопливо, видимо опасаясь, что кто-то может войти, подошёл к стоявшему у стены объёмистому ларцу, вынул из него свиток и, вернувшись обратно, развернул перед Епанчиным не особо большой, но весьма подробный план.
– Что это? – не понял Епанчин и, глянув на изображение крепостных башен, удивлённо посмотрел на Марселиса.
– Наш государь Алексей Михайлович повелел, – негромко, так чтоб не было слышно за дверью, объявил Марселис, – выстроить Архангелогородскую крепость из камня, дабы город стал недоступен.
– Вон оно как… – Епанчин вгляделся в план и вдруг совершенно чётко представил себе, как четырёхбашенная крепость с воротами посередине длинной стены встанет, вытянувшись, вдоль реки.
– Однако до поры сие есть безусловная тайна, – важно подняв палец вверх, заявил Марселис и, аккуратно свернув план, снова спрятал его в ларец.
– Кто строить будет, твой Вилим Шарф или ещё кто? – деловито уточнил Епанчин и сразу озаботился: – Опять же, людишек-то подсобрать надобно…
– Этим мы позже займёмся. Когда сюда ещё розмысл Матис Анцин приедет, – успокоил Епанчина Марселис и наконец-то снова взялся за отставленную было в сторону фарфоровую чашку.
Епанчин тоже выпил свой кофе и, ощутив, как в него вливается некая бодрость, вспомнил про Злату. Словно подчинившись его мыслям, возникший в дверях служка громко доложил: