Капитан Бутлер снова взмахнул платком, и корабельные канониры дали второй залп. Над водой опять поплыли клубы дыма, и когда за столом у верхних стало немного тише, молчавший до сих пор мытник Петров, не особо громко, но так, чтобы все расслышали, сказал:
– Началу флота российского виват!
И в третий раз салютовали корабельные пушки, а когда началось всеобщее шумство, поднялся служилый иноземец Ван-Сведен и, сильно путаясь в словах, проникновенно обратился к сидевшим рядом с ним московитам:
– Камрады! Мы с вами цузамен строить этот самый лютчий корабль, и все видеть, что он есть совсем готовый! Отсюда он пойдёт в море, и никто не посмеет ему мешать плавать!
Ван-Сведен, залпом осушив свой немалый кубок, сел, и его тут же поддержал дьяк из Разбойного приказа:
– Верно! А то шалят казачки, какой-то там Стенька Разин разбил караван самого патриарха и дальше буйствует у берегов персидских!
– Не дадим! – выкрикнул капитан Бутлер и громогласно заявил: – И если надо, на пушечный выстрел никого не подпустим!..
А застолье шло своим чередом. Одна за другой поднимались чаши, каждый старался сказать своё, и только Бутлер больше не махал платком – по его мнению, троекратного залпа было достаточно. Мысли капитана сами собой повернулись к предстоящей морской службе, и он, встав из-за стола, неуверенной походкой пошёл к берегу. Вызвав шлюпку, он поднялся на борт "Орла", зашёл в капитанскую каюту и, обмакнув перо в чернильницу, не колеблясь, вывел на чистом листе: "Как между корабельных людей службу править", – заложив тем самым основу Морского устава России…
* * *
В Грановитой палате было жарко. Вдоль расписных стен, сидя на обитых бархатом лавках, прели в своих шубах бояре, дружно повернув сплошь бородатые лица к трону, на котором, до мелочей соблюдавший придворный чин, восседал царь Алексей Михайлович.
Бояре спесиво молчали. Однако они были осведомлены, что Тишайший бывал крутоват и однажды надрал бороду, а потом пинками вышиб из палаты несведущего в ратном деле своего тестя Милославского, когда тот вознамерился стать походным воеводой да ещё смел обещать непременную победу.
Сделал так государь по той простой причине, что слишком хорошо знал, кто сидел перед ним в Грановитой палате. Тут каждое место, занятое тем или иным боярином, точно определялось не заслугами, а древностью рода и подтверждалось записью в Разрядной книге.
Сами бояре, члены шестнадцати знатнейших фамилий, тоже отлично это знали, твёрдо держась обычаев, заведённых с деда-прадеда, и государь тому не препятствовал, хотя после Конотопа начал помалу теснить старый порядок, объявив: "В походе военном без места быть".
Вот и сегодня, выждав сколько положено, государь окинул строгим взглядом молча ждавших его слов членов Боярской думы и заговорил:
– Мы, царь Алексей, Великая и Малая Россия самодержец, желаем с вами совет держать относительно нужд государственных.
Бояре, вполне разумея важность сих слов, в знак понимания дружно закивали бородами, а царь, малую толику помолчав, продолжил:
– После Андрусова, где мы замирились с поляками, со всех четырёх украин державы нашей пока никаких военных дел нет, но нам решить следует, как долго такое продолжится и откуда какой опасности ждать.
Приличия ради бояре раздумчиво помолчали, а потом князь Трубецкой, подняв голову, заговорил первым:
– Государь, со свеями мы ещё раньше замирились, войну с поляками кончили, хан Крымский за своим Перекопом притих. А что до Сибири, так оттуда мягкую рухлядь везет и везут, так что казне прибыток немалый. Самое время нам в тишине о благочестии подумать…
– Правильно! – перебил его князь Черкасский. – Русь верою сильна, а тут от иноземцев продыху нет, везде они. Кое-кто и обычаи их перенимать начал, а то и вообще к латинянам в их пределы норовит податься…
Намёк на сына Ордын-Нащокина, сбежавшего было на запад и недавно возвернушегося оттуда ни с чем, был всем ясен. Царь, резко повернув голову, гневно посмотрел на князя, отчего тот враз осёкся, и тогда, уже после него, весьма расудительно сказал Шереметев:
– Не об иноземцах речь. Они, ясное дело, люди нужные. Опять же, через них армия у нас после конотопской конфузии другая стала. Вот только война – дело затратное. Повременить надо, а то ведь Медный бунт едва утишили…
Напоминание про Медный бунт вызвало волнение в палате, и поскольку желательность мира была высказана достаточно ясно, бояре заговорили о другом. Начал князь Голицын и, перекрывая шум, заявил:
– По первости казачков след укоротить. Какой-то там их атаман Стенька Разин открыто разбойничать начал…
– На казачков нынче укорот найден, – заверил Голицына сам государь. – В Дединове корабль военный спустили, он уже поплыл в Астрахань, да и воевода тамошний уведомил, что воровской казак Стенька Разин со своей ватагой на двадцати стругах в Хвалынское море подался.
Бояре дружно закивали головами, соглашаясь с царём, и только боярин Салтыков сокрушённо вздохнул:
– Сей вор Стенька на патриарший караван напасть осмелился, а это…
Боярин не договорил, но все уяснили, что он напомнил об опальном патриархе Никоне, который затеял на Московском соборе исправление церковных книг, а потом через непомерную гордыню был лишён патриаршества.
К чему привели деяния Никона, было известно, однако боярин Пронский не удержался и, важно задрав бороду, изрёк:
– Негоже нам в патриаршее дело встревать. Опять же, Никон больше не патриарх, а монах, просто монах… – словно убеждая себя самого, дважды повторил боярин, но ему, вскочив со своего места, с жаром возразил Салтыков:
– Не в Никоне дело! Пускай бы там на соборе разбирались, два или три перста ко лбу подносить, не в том главное…
– А в чём? – остановил разгорячившегося боярина царь.
– А в том, государь, – стишил голос боярин, – что тех, кто за старый обряд, много. Раскол этот – суть неповиновение. Почитай бунтуют и на Выг-озере, и на Соловках, а на той же Волге ещё и казаки разбойные с инородцами стакнуться могут, чтоб, того и гдяди, разом в смуту удариться.
– Верно, верно! – враз загудели бояре, и, перекрыв возникший гам, князь Голицын выкрикнул: – Казаки шумят, попов им-де вовсе не надобно!
Какое-то время в палате был общий галдёж, и только когда он малость поутих, Шереметев, обратившись прямо к царю, сказал:
– Опасно, государь, когда такое по украинам царства творится. Не дай бог какой супостат объявится. Стрельцов посылать надобно, гасить бунт…
Услыхав такое, бояре смолкли и напряжённо ждали, что скажет царь. Тишайший долго думал и наконец твёрдо заявил:
– На том и порешим, бояре, – степенно встал с трона…
* * *
Воеводе Епанчину не спалось. Хотя час был ранний и вполне ещё не мешало бы подремать, сон куда-то ушел, и воевода, заложив руки за голову, уставился в потолок, отчего-то про себя улыбаясь. Последнее время ему казалось, будто что-то меняется. Может, от того, что долгая зима кончилась, отшумел весенний ледоход и солнце стало светить по-летнему.
Даже сейчас, хотя для большего покоя окошко было плотно завешено, чувствовалось, что там снаружи царит яркий и радостный день. Отчего-то и мысли у воеводы с утра были под стать настроению. Не хотелось думать ни о том, что его, как какого-то опального боярина, загнали в холодный край, где нравы у народа совсем иные, чем на той же благодатной Украине, ни о здешних делах, связанных с голландскими и английскими купцами.
Вспомнив про иноземцев, Епанчин нахмурился. С ними всегда приходилось держать ухо востро, как того повелевал строгий царский наказ. Да, он, воевода, приставлен сюда блюсти государев интерес, вот только решать, как себя вести, встречаясь с заморскими гостями, было трудновато.
Тут надо признаться, прошлое застолье в купеческом доме выпадало из общего ряда. Раньше Епанчин себе такого не позволял, но поразмыслив, согласился, ожидая, что будет какая-никакая польза. Однако ничего особого не случилось, если не считать появления девушки с лютней. Нет, кое-что подобное Епанчин уже видел в той же Польше, но здесь…
Звук пушечного выстрела, донесшийся от реки, заставил Епанчина бросить пустые размышления и встать. Не иначе как прибывает очередной иноземный корабль, и ему, воеводе, всенепременно надо знать, с какой именно целью приплыл сюда новый заморский гость.
На пристани, куда в скором времени приехал в своём возке Епанчин, уже было полно народа. Водная гладь реки под солнечными лучами весело серебрилась, на другом берегу густо зеленел лес, а со стороны недальнего моря ощутимо тянул весьма прохладный ветерок.
Все собравшиеся с интересом смотрели, как от гирла к пристани под зарифлеными парусами медленно движется трёхмачтовик. Корабль подошёл уже достаточно близко, и Епанчин хорошо видел и венчавшую форштевень резную фигуру, и носовую надстройку с балюстрадой, расположенную сразу за бугшпритом, и идущий за ней крутой изгиб фальшборта, а ещё дальше высоко поднятую над водой корму.
Чтоб показать мирные намерения, пушки были убраны, а орудийные порты плотно задраены. Однако легко сосчитав их, Епанчин определил, что тяжёлых пушек на корабле не меньше шестнадцати, да и открыто стоявшие на фальшборте фальконеты тоже чего-то стоили.
Тем временем прибывший трёхмачтовик дошёл до места, загрохотала якорная цепь, и неожиданно знакомый голос за спиной Епанчина произнёс:
– Хорош флейт, ах хорош…
Воевода обернулся и увидел, что сзади стоит незаметно подошедший Фрол. Купец во все глаза рассматривал голландца, и воевода усмехнулся:
– Что, видать, получше твоего коча будет?
– Это как посмотреть, – пожал плечами Фрол.
– А что не так? – удивился Епанчин.
– На открытой воде, слов нет, хорош, – спокойно пояснил Фрол. – А вот ежели во льды попадёт, то конец, раздавит…
– Ну а ты, когда свой большой коч в эти самые льды отправишь? – проверяя, не передумал ли купец, воевода напомнил Фролу их разговор.
– Да вот, раньшины с промысла возвернулись, коч от норвегов тоже, думаю, дён через двадцать пойдут, – начал было пояснять Фрол и вдруг показал на реку. – Ты погляди, сам Ван-Лейден на флейт отправился…
Епанчин увидел, как от пристани отвалила шлюпка и, дождавшись, пока она подошла к сброшенному с флейта трапу, хмыкнул:
– Пойду я, пожалуй, а то много чести какого-то купчишку встречать…
Воевода не спеша отправился к своему, стоявшему в сторонке, за причалом, возку, но тут, к его удивлению, следом за ним увязался Фрол. Какое-то время они шли рядом, а потом Епанчин спросил:
– Никак сказать чего хочешь?
– Никишка приходил… – Фрол озирнулся и, стишив голос, выложил: – Как велено было, всё вызнал, прохиндей.
– Так чего молчал, говори, – поторопил Фрола Епанчин.
– Дело, значит, такое… – Купец вздохнул. – Голландцы тебя вроде как к своим порядкам приобычить собрались, тогда, мол, и разговор легче будет…
– Значит, потому и девку подсунули? – уточнил воевода.
– Не, Никишка говорит, девка не из тех, – отрицательно покачал головой Фрол. – Её Злата зовут, и она вроде как при лютне. У иноземцев на ихнем дворе что-то вроде своего кабака есть. Собираются там раз от раза. Винишком, само собой, балуются и, конечно, про торги да товары свои толкуют. Вот она там им в усладу и играет…
– Ясно, – воевода остановился. – Ежели у тебя всё, ступай. Мне ещё свои дела порешать надобно…
Глядя в спину уходившему Фролу, Епанчин улыбался. Говоря о делах, воевода лукавил. Он и самому себе не желал признаваться, что больше всего хотел узнать, кто такая та девушка. Ему вдруг непонятно почему вспомнилась Украина, и у воеводы отчего-то сладко засосало под ложечкой…
* * *
Мангазейский воевода Иван Беклемишев не находил себе места. Ответа на его слезницу по поводу оскудения пушного промысла всё не было, и воевода пока пребывал в неведении. Но он отлично знал, что спрос за недостачу будет с него, и пока суть да дело, старался что-нибудь придумать.
Как на грех, на ум ничего не приходило, и Беклемишев, решив по первости снова проверить ясачные поступления, отправил служку за старшим учётчиком. Отчего-то его никак не могли найти, и, взъярившись от долгого ожидания, воевода встретил наконец-то явившегося учётчика злым воплем:
– Тебя, сучий сын, где носит?!
– Нигде не носит. Над учётной книгой корпел. Вот и сюда принёс, – и учётчик выложил на стол принесённые с собой какие-то записи.
– Чего там ещё зря корпеть, считать-то нечего! – отмахнулся воевода и, всё ещё продолжая кипятиться, сердито фыркнул: – Соболя этот год, почитай, нету.
Учётчик на удивление спокойно переждал воеводский гнев и только потом сказал:
– Ясак по годам пересчитать решил…
Собравшийся было ругаться дальше воевода замолк и удивлённо посмотрел на учётчика. Выходило, то, что он собирался ему поручить, уже сделано, и Беклемишев сменил гнев на милость.
– Что получилось?
– Прошлые годы так и так больше… – Учётчик вздохнул.
Вообще-то, поступление мягкой рухляди пересчитывали не раз, и, заставляя всё проверить, воевода втайне надеялся всё-таки отыскать какие-никакие ошибки. Оставалось предположить одно, и Беклемишев грозно нахмурился:
– Утайки никакой нет?..
Учётчик потупился. И он, и воевода отлично знали, что все приставленные к пушному делу не без греха, и оставалось только решать, с кого спрос. Беклемишев немного подумал и, будто не знал этого раньше, уточнил:
– Амбарный сиделец у нас кто, Евсей?
– Он, – подтвердил учётчик.
– Зови, – приказал воевода.
Пока служка, отправленный за амбарным сидельцем, бегал до съезжей, всё время топтавшийся возле стола Беклемишев вдруг хитро прижмурился:
– А что, ежели ясак больший брать?..
– Никак не можно, то ж государево дело! – Учётчик испуганно округлил глаза и добавил: – Опять же, и купцы здешние недовольны будут…
– Купцы?.. – не понял воевода. – А они-то с чего?
– Так оборота не будет, – пояснил учётчик. – Они ж и так ропщут…
Учётчик замялся, явно собираясь продолжить, но тут в дверях появился запыхавшийся от бега Евсей.
– Звали?
– Звал, звал…
Воевода размашисто шагнул вперёд и внезапно схватил Евсея за бороду.
– Говори, ясачных соболей крал?
– Да ни в жисть! – истово забожился амбарный сиделец, честно тараща глаза на Беклемишева.
– А как амбарные книги пересмотреть?.. – Воевода отпустил бороду Евсея и впился в него взглядом.
– Ей-богу, всё-всё до последнего хвоста туда вписано, – на голубом глазу заверил амбарный сиделец.
– Ну, ежели записано, то скажи мне… – Воевода не спеша вернулся опять к столу. – Из каких мест соболей больше?
– Да откуда ж мне знать, где эти самоеды по тайге шастают…
Испугавшийся было Евсей догадался, что у воеводы на него ничего нет, и сделал обиженный вид. Но, похоже, у Беклемишева ещё были какие-то сомнения, и он строго глянул на амбарного сидельца:
– А с купцами, что по пушному делу, знаешься?
– Да знаю кой кого, – пожал плечами амбарный. – Только они ведь все по торговой части, а я при службе…
– Знаю я твою службу… – сердито пробормотал воевода и повернулся к учётчику. – Ты сказал давеча, купцы вроде как ропщут. Отчего это?
– Да кто от чего… – попробовал увильнуть от ответа учётчик, но воевода, сообразив, что тот чего-то не договаривает, треснул кулаком по столу.
– Начистоту выкладывай!
– Так-то слухи ходят… – учётчик было замолк, но воевода цыкнул на него, и тот закончил: – Среди посадских поголос идёт, не мешало бы дорогу по Тазу открыть, а то товар и долго, и только сухопутьем идёт…
Услыхав такое, воевода задумался. Признаться, он не мог взять в толк, какой товар может прийти по Тазу и чем это может помочь ему, Беклемишеву. Однако был он достаточно опытен и понимал: раз купцы начали толковать об этом, значит, для них там пахнет выгодой, и кто его знает, может, дело окажется стоящим. Но как это повлияет на количество ясака, воевода не мог взять в толк и спросил:
– У купцов кто заводила?