1
Продай меня, Марше О Пюс,
упьюсь
этой грустной барахолкой,
смесью блюза с баркаролой,
самоваров, люстр, свечей,
воет зоопарк вещей
по умчавшимся векам -
как слонихи по лесам!..Перстни, красные от ржави,
чьи вы перси отражали?Как скорлупка, сброшен панцирь,
чей картуш?
Вещи – отпечатки пальцев,
вещи – отпечатки душ,черепки лепных мустангов,
храм хламья, Марше О Пюс,
мусор, музыкою ставший!
моя лучшая из муз!Расшатавшийся диван,
куда девах своих девал?Почём века в часах песочных?
Чья замша стёрлась от пощёчин?Продай меня, Марше О Пюс,
архаичным становлюсь:
устарел, как Робот-6,
когда Робот-8 есть.
2
Печаль моя, Марше О Пюс,
как плющ,
вьётся плесень по кирасам,
гвоздь сквозь плюш повылезал -
как в скульптурной у Пикассо -
железяк,
железяк!Помню, он, в штанах расшитых,
вещи связывал в века,
глаз вращался, как подшипник,
у виска,
у виска!(Он – испанец, весь как рана,
к нему раз пришли от Франко,
он сказал: "Портрет? Могу!
Пусть пришлёт свою башку"!)Я читал ему, подрагивая,
эхо ухает,
как хор,
персонажи из подрамников
вылазят в коридор,век пещерный, век атомный,
душ разрезы анатомные,
вертикальны и косы,
как песочные часы,снег заносит апельсины,
пляж, фигурки на горах,
мы – песчинки,
мы печальны, как песчинки,
в этих дьявольских часах…
3
Марше О Пюс, Марше О Пюс,
никого не дозовусь.
Пустынны вещи и страшны,
как после атомной войны.Я вещь твоя, XX век,
пусть скоро скажут мне: "Вы ветх",
архангел из болтов и гаек
мне нежно гаркнет: "Вы архаик",тогда, О Пюс, к себе пусти меня,
приткнусь немодным пиджачком…Я архаичен, как в пустыне
раскопанный ракетодром.1963
МОНОЛОГ МЭРИЛИН МОНРО
Я Мэрилин, Мэрилин.
Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
С кем телефоны заговорили?
Кто в костюмерной скрипит лосиной?
Невыносимо,невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо
невыносимей!Продажи. Рожи. Шеф ржёт, как мерин
(я помню Мэрилин.
Её глядели автомобили.
На стометровом киноэкране
в библейском небе,
меж звёзд обильных,
над степью с крохотными рекламами
дышала Мэрилин,
её любили…Изнемогают, хотят машины.
Невыносимо),
невыносимо
лицом в сиденьях, пропахших псиной!
Невыносимо,
когда насильно,
а добровольно – невыносимей!Невыносимо прожить, не думая,
невыносимее – углубиться.
Где наша вера? Нас будто сдунули,
существованье – самоубийство,самоубийство – бороться с дрянью,
самоубийство – мириться с ними,
невыносимо, когда бездарен,
когда талантлив – невыносимей,мы убиваем себя карьерой,
деньгами, девками загорелыми,
ведь нам, актёрам,
жить не с потомками,
а режиссёры – одни подонки,мы наших милых в объятьях душим,
но отпечатываются подушки
на юных лицах, как след от шины,
невыносимо,ах, мамы, мамы, зачем рождают?
Ведь знала мама – меня раздавят,
о, кинозвёздное оледененье,
нам невозможно уединенье -
в метро,
в троллейбусе,
в магазине
"Приветик, вот вы!" – глядят разини,невыносимо, когда раздеты
во всех афишах, во всех газетах,
забыв,
что сердце есть посерёдке,
в тебя завёртывают селёдки,лицо измято,
глаза разорваны
(как страшно вспомнить во "Франс-Обзёрвере"
свой снимок с мордой самоуверенной
на обороте у мёртвой Мэрилин!).Орёт продюсер, пирог уписывая:
"Вы просто дуся,
ваш лоб – как бисерный!"
А вам известно, чем пахнет бисер?!
Самоубийством!Самоубийцы – мотоциклисты,
самоубийцы спешат упиться,
от вспышек блицев бледны министры -
самоубийцы,
самоубийцы,
идёт всемирная Хиросима,
невыносимо,невыносимо всё ждать, чтоб грянуло,
а главное -
необъяснимо невыносимо,
ну, просто руки разят бензином!Невыносимо горят на синем
твои прощальные апельсины…Я баба слабая. Я разве слажу?
Уж лучше – сразу!1963
* * *
Ты с тёткой живёшь. Она учит канцоны.
Чихает и носит мужские кальсоны.
Как мы ненавидим проклятую ведьму!..Мы дружим с овином, как с добрым медведем.
Он греет нас, будто ладошки запазухой.
И пасекой пахнет.А в Суздале – Пасха!
А в Суздале сутолока, смех, вороньё,
ты в щёки мне шепчешь про детство твоё.То сельское детство, где солнце и кони
и соты сияют, как будто иконы.
Тот отблеск медовый на косах твоих…В России живу – меж снегов и святых!
1963
BЕЛОСИПЕДЫ
В. Бокову
Лежат велосипеды
в лесу, в росе.
В берёзовых просветах
блестит шоссе.Попадали, припали
крылом к крылу,
педалями – в педали,
рулём – к рулю.Да разве их разбудишь -
ну хоть убей! -
оцепенелых чудищ
в витках цепей.Большие, изумлённые,
глядят с земли.
Над ними – мгла зелёная,
смола, шмели.В шумящем изобилии
ромашек, мят
лежат. О них забыли.
И спят, и спят.1963
НОЧЬ
Сколько звёзд!
Как микробов
в воздухе…1963
ОХОТА НА ЗАЙЦА
Ю. Казакову
Травят зайца. Несутся суки.
Травля! Травля! Сквозь лай и гам.
И оранжевые кожухи
апельсинами по снегам.Травим зайца. Опохмелившись,
я, завгар, лейтенант милиции,
лица в валенках, в хроме лица,
зять Букашкина с пацаном -газанём!
"Газик", чудо индустриализации,
наворачивает цепя.
Трали-вали! Мы травим зайца.
Только, может, травим себя?Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослеплённая и извечная,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине…Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока ещё,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над чёрной речкой
резанул
человечий
крик!Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребёнка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно -
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.Это длилось мгновение, мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.Четыре чёрные дробинки, не долетев,
вонзились в воздух.
Он взглянул на нас. И – или это нам показалось -
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запёкшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.Глаза были раскосы и широко расставлены,
как на фресках Феофана.
Он взглянул изумлённо и разгневанно.Он парил. Как бы слился с криком.
Он повис…
С искажённым и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.Длинноногий лесной архангел…
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет", – стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.1963
ПОЭТ B ПАРИЖЕ
Уличному художнику
Лили Брик на мосту лежит,
разутюженная машинами.
Под подошвами, под резинами,
как монетка, зрачок блестит!Пешеходы бросают мзду.
И, как рана,
Маяковский,
щемяще ранний,
как игральная карта в рамке,
намалёван на том мосту!Каково Вам, поэт, с любимой?!
Это надо ж – рвануть судьбой,
чтобы ликом, как Хиросимой,
отпечататься в мостовой!По груди Вашей толпы торопятся,
Сена плещется под спиной.
И, как божья коровка, автобусик
мчит, щекочущий и смешной.Как волнение Вас охватывает!..
Мост парит,
ночью в поры свои асфальтовые,
как сирень, впитавши Париж.Гений. Мот. Футурист с морковкой.
Льнул к мостам. Был посол Земли…
Никто не пришёл на Вашу выставку, Маяковский.
Мы бы – пришли.Вы бы что-нибудь почитали,
как фатально Вас не хватает!О, свинцовою пломбочкой-ночью
опечатанные уста.И не флейта Ваш позвоночник -
алюминиевый лёт моста!Маяковский, Вы схожи с мостом.
Надо временем, как гимнаст,
башмаками касаетесь РОСТА,
а ладонями – нас.
Ваша площадь мосту подобна,
как машины из-под моста -
Маяковскому под ноги
Маяковская Москва!Маяковским громит подонков
Маяковская чистота!Вам шумят стадионов тысячи.
Как Вам думается?
Как дышится,
Маяковский, товарищ Мост?…Мост. Париж. Ожидаем звёзд.
Притаился закат внизу,
полоснувши по небосводу
красным следом от самолёта,
точно бритвою по лицу!1963
МУРОМСКИЙ СРУБ
Деревянный сруб,
деревянный друг,
пальцы свёл в кулак
деревянных рук,как и я, глядит Вселенная во мрак,
подбородок положивши на кулак,предок, сруб мой, ну о чём твоя печаль
над скамейкою замшелой, как пищаль?Кто наврал, что я любовь твою продал
по электроэлегантным городам?Полежим. Поразмышляем. Помолчим.
Плакать – дело недостойное мужчин.Сколько раз мои печали отвели
эти пальцы деревянные твои…1963
ПЕСЕНКА ИЗ СПЕКТАКЛЯ "АНТИМИРЫ"
Стоял Январь, не то Февраль,
какой-то чёртовый Зимарь.Я помню только голосок
над красным ротиком – парок,и песенку:
"Летят вдали
красивые осенебри,
но если наземь упадут,
их человолки загрызут…"
* * *
Б. Ахмадулиной
Нас много. Нас, может быть, четверо.
Несёмся в машине, как черти.
Оранжеволоса шофёрша.
И куртка по локоть – для форса.Ах, Белка, лихач катастрофный,
нездешняя, ангел на вид,
хорош твой фарфоровый профиль,
как белая лампа горит!В аду в сковородки долдонят
и вышлют к воротам патруль,
когда на предельном спидометре
ты куришь, отбросивши руль.Люблю, когда выжав педаль,
хрустально, как тексты в хорале,
ты скажешь: "Какая печаль!
права у меня отобрали…Понимаешь, пришили превышение скорости
в возбуждённом состоянии.
А шла я вроде нормально…"Не порть себе, Белочка, печень.
Сержант нас, конечно, мудрей,
но нет твоей скорости певчей
в коробке его скоростей.Обязанности поэта
нестись, забыв про ОРУД,
брать звуки со скоростью света,
как ангелы в небе поют.За эти года световые
пускай мы исчезнем, лучась,
пусть некому приз получать.
Мы выжали скорость впервые.Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
убийственнейшая из скоростей!Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас, может быть, четверо.
Мы мчимся – а ты божество!И всё-таки нас большинство.
1963
НОBЫЙ ГОД B РИМЕ
Рим гремит, как аварийный
отцепившийся вагон.
А над Римом, а над Римом
Новый год, Новый год!Бомбой ахают бутылки
из окон,
из окон,
ну, а этот забулдыга
ванну выпер на балкон.А над площадью Испании,
как летающий тарел,
вылетает муж из спальни -
устарел, устарел!В ресторане ловят голого.
Он гласит: "Долой невежд!
Не желаю прошлогоднего.
Я хочу иных одежд".Жизнь меняет оперенье,
и летят, как лист в леса,
телеграммы,
объявленья,
милых женщин адреса.Милый город, мы потонем
в превращениях твоих,
шкурой сброшенной питона
светят древние бетоны.Сколько раз ты сбросил их?
Но опять тесны спидометры
твоим аховым питомицам.
Что ещё ты натворишь?!Человечество хохочет,
расставаясь со старьём.
Что-то в нас смениться хочет?
Мы, как Время, настаём.Мы стоим, забыв делишки,
будущим поглощены.
Что в нас плачет, отделившись?
Оленихи, отелившись,
так добры и смущены.Может, будет год нелёгким?
Будет в нём погод нелётных?
Не грусти – не пропадём.
Будет, что смахнуть потом.Мы летим, как с веток яблоки.
Опротивела грызня.
Но я затем живу хотя бы,
чтоб средь ветреного дня,детектив глотнувши залпом,
в зимнем доме косолапом
кто-то скажет, что озябла
без меня,
без меня…И летит мирами где-то
в мрак бесстрастный, как крупье,
наша белая планета,
как цыплёнок в скорлупе.Вот она скорлупку чокнет.
Кем-то станет – свистуном?
Или чёрной, как грачонок,
сбитый атомным огнём?Мне бы только этим милым
не случилось непогод…
А над Римом, а над миром -
Новый год, Новый год……Мандарины, шуры-муры,
и сквозь юбки до утра
лампами сквозь абажуры
светят женские тела.1 января 1963
СТАНСЫ
Закарпатский лейтенант,
на плечах твоих погоны,
точно срезы по наклону
свежеспиленно слепят.Не приносят новостей
твои новые хирурги,
век отпиливает руки,
если кверху их воздеть!Если вскинуть к небесам
восхищённые ладони -
"Он сдаётся!" – задолднят,
или скажут "диверсант"…Оттого-то лейтенант,
точно трещина на сердце -
что соседи милосердно
принимают за талант.
ИЗ ЗАКАРПАТСКОГО ДНЕBНИКА
Я служил в листке дивизиона.
Польза от меня дискуссионна.
Я вёл письма, правил опечатки.
Кто только в газету не писал -
горожане, воины, девчата,
отставной начпрод Нравоучатов -
я всему признательно внимал.Мне писалось. Начались ученья.
Мчались дни.Получились строчки о Шевченко,
опубликовали. Вот они:
СКBОЗЬ СТРОЙ
И снится мрачный сон Тарасу.
Кусищем воющего мяса
сквозь толпы, улицы,
гримасы,
сквозь жизнь, под барабанный вой,
сквозь строй ведут его, сквозь строй!
Ведут под коллективный вой:
"Кто плохо бьёт – самих сквозь строй".Спиной он чувствует удары:
правофланговый бьёт удало.
Друзей усердных слышит глас:
"Прости, старик, не мы – так нас".За что ты бьёшь, дурак господен?
За то, что век твой безысходен!
Жена родила дурачка.
Кругом долги. И жизнь тяжка.А ты за что, царёк отёчный?
За веру, что ли, за отечество?
За то, что перепил, видать?
И со страной не совладать?А вы, эстет, в салонах куксясь?
(Шпицрутен в правой, в левой – кукиш.)
За что вы столковались с ними?
Что смел я то, что вам не снилось?"Я понимаю ваши боли, -
сквозь сон он думал, – мелкота,
мне не простите никогда,
что вы бездарны и убоги,
вопит на снеговых заносах,
как сердце раненой страны,моё в ударах и занозах
мясное
месиво
спины!Все ваши боли вымещая,
эпохой сплющенных калек,
люблю вас, люди, и прощаю.
Тебя я не прощаю, век.
Я верю – в будущем, потом…"
…
Удар. В лицо сапог. Подъём.1963–1965
СТРЕЛА B СТЕНЕ
Тамбовский волк тебе товарищ
и друг,
когда ты со стены срываешь
подаренный пенджабский лук!Как в ГУМе отмеряют ситец,
с плеча откинется рука,
стрела задышит, не насытясь,
как продолжение соска.С какою женственностью лютой
в стене засажена стрела -
в чужие стены и уюты.
Как в этом женщина была!Стрела – в стене каркасной стройки,
Во всём, что в силе и в цене.
Вы думали – век электроники?
Стрела в стене!Горите, судьбы и державы!
Стрела в стене.
Тебе от слёз не удержаться
наедине, наедине,над украшательскими нишами,
как шах семье,
ультимативно нищая
стрела в стене!Шахуй, оторва белокурая!
И я скажу:
"У, олимпийка!" И подумаю:
"Как сжались ямочки в тазу"."Агрессорка, – добавлю, – скифка…"
Ты скажешь: "Фиг-то…"