Трехтомник произведений Жана Кокто (1889–1963) весьма полно представит нашему читателю литературное творчество этой поистине уникальной фигуры западноевропейского искусства XX века: поэт и прозаик, драматург и сценарист, критик и теоретик искусства, разнообразнейший художник живописец, график, сценограф, карикатурист, создатель удивительных фресок, которому, казалось, было всё по плечу. Этот по-возрожденчески одаренный человек стал на долгие годы символом современного авангарда.
В первый том вошли три крупных поэтических произведения Кокто "Роспев", "Ангел Эртебиз" и "Распятие", а также лирика, собранная из разных его поэтических сборников. Проза представлена тремя произведениями, которые лишь условно можно причислить к жанру романа, произведениями очень автобиографическими и "личными" и в то же время точно рисующими время и бесконечное одиночество поэта в мире грубой и жестокой реальности. Это "Двойной шпагат", "Ужасные дети" и "Белая книга". В этот же том вошли три киноромана Кокто; переведены на русский язык впервые.
Содержание:
Вместо предисловия 1
Двойной шпагат - Перевод Н. Шаховской 7
Эпилог 21
Ужасные дети - Перевод Н. Шаховской 22
Часть I 22
Часть II 32
Белая книга - Перевод Н. Шаховской 38
Поэзия - Перевод С. Бунтмана, А. Парина, Н. Шаховской 45
Роспев 45
Ангел Эртебиз 47
Распятие 47
Разные стихотворения 49
Сценарии - Перевод С. Бунтмана 50
Кровь поэта 50
Орфей 55
Завещание Орфея 69
Иллюстрации 76
Иллюстрации из книги Жана Кокто "Тайна Жана-птицелова" 76
Примечания 76
Жан Кокто
В трех томах с рисунками автора
Том 1: Проза. Поэзия. Сценарии
Вместо предисловия
Однажды Жана Кокто спросили, что значит "бежать впереди красоты". Последовал ответ: "Бежать так же быстро, как красота, значит создать произведение общепринятой красоты, сравнимое с плеоназмом, открыткой. Бежать медленнее красоты - значит никогда не быть прекрасным. Бежать быстрее красоты - значит принуждать красоту нас догонять, делать так, чтобы некая, казалось бы, уродливая сила внезапно становилась прекрасной."
Подобно легендарному царю, превращавшему все, до чего он дотрагивался, в золото, Кокто магическим прикосновением удивительно красивых рук творил из любых предметов и явлений произведения искусства. "Он легок и изящен, строен и высок, он двенадцатистопен, как александрийская строка, и стихи его столь же изящны, они крепко опоясаны в талии цезурой и скрещены попарно словно шпаги с тончайшим кончиком" - таким виделся Кокто Саше Гитри, известному актеру и драматургу. Волшебным словом, что преображало окружающий мир, было слово "поэзия". Для Кокто она была не просто формой литературного произведения, а видением мира, "особым языком, на котором поэты могут безбоязненно изъясняться, поскольку толпа обычно принимает за этот язык определенный способ использовать их собственный".
Публикуя посмертно собрания сочинений, составители компонуют их произвольно, сообразно своей внутренней логике. Не дожидаясь, пока до его бумаг дотронется чужая рука, Кокто сам выстроил план собственного собрания сочинений, обозначив различные виды творчества как "поэзия романа", "критическая поэзия", "поэзия театра", "поэзия кино". Однако если бы нам захотелось сделать это собрание максимально полным, следовало бы создать, следуя идее французского писателя Андре Мальро, "воображаемый музей", где посетители могли бы перемещаться из зала в зал.
Зал балета. В 1909 году Кокто знакомится с Дягилевым на "Русских сезонах". "Удивите меня", - бросает вызов знаменитый меценат. Через три года в театре Шатле русская труппа представляет поэтическую композицию юного поэта "Синий Бог". Затем следуют балет "Голубой поезд" (на музыку Дариуса Мийо), "Юноша и смерть"(на музыку И.-С. Баха), "Федра" (музыка Жоржа Орика) и, наконец, балет "Дама с единорогом", поставленный в Мюнхене в мае 1953 года, для которого Кокто делает декорации и костюмы. Украшением "коллекции" мог бы стать и балет Мориса Бежара "Дитя воздуха", поставленный в 1972 году по поэме Кокто "Ангел Эртебиз" на музыку греческого композитора Хаджидакиса.
Зал фресок, где можно было бы увидеть, как оформлены часовня Святого Петра в Вильфранш-сюр-Мер, городе на юге Франции; зал для новобрачных в ратуше Ментоны, французская часовня Девы Марии в Лондоне, Там же находились бы две огромные фрески "Люди в небесном пространстве" и "Ученые Космоса", выполненные для Первого салона Аэронавтики в 1958 году. На выходе из "зала" - часовня Святого Блеза в пятидесяти километрах от Парижа, где похоронен Кокто. Изысканность и простота. Искаженное болью лицо Христа, вписанное в треугольник, его рука с изображенными точками следами телесных мук, так хорошо знакомых поэту. Этот образ и в причудливых, как бы искореженных страданиями рисунках к эссе "Опиум", и в поэме "Распятие", созданной в 1945 году, когда Кокто был изнурен серьезным кожным заболеванием:
О, что я говорю? О, твердь небесная,
которую мы как пространство чтили,
вся, вся она ютится на кончике булавки,
уколотой там, где-то, руками
инакими, инакодушными.
Пер. А. Парина.
На стенах часовни Святого Блеза в Мийи-ля-Форе - полевые цветы и лечебные травы от пола до потолка, а в нижнем углу - знаменитая звездочка поэта рядом с его подписью и датой - 1959.
Зал графики, где были бы выставлены его рисунки практически ко всем его драматическим, прозаическим и поэтическим произведениям. По мнению Кокто, линия может стать и буквой и рисунком. Буквы складываются в строки, переходящие в фигуры людей и животных, в лица. В главе "О линии" сборника очерков "Трудность бытия" теория формулируется окончательно: "У писателя линия главенствует над сутью и формой. Она идет через слова, которые он собирает вместе. Она - постоянно звучащая нота, не видимая и не слышимая. Она - в некотором роде стиль души, и если эта линия где-то внутри прерывается и лишь закручивается арабеской, значит души больше нет и слог мертв." Еще в юности Кокто увлекся карикатурой. Он публикует их в литературных журналах "Ле Мо" и "Темуан" и подписывается модными в то время короткими псевдонимами "Жаф" и "Джим". Без смешных зарисовок Кокто немыслимо представить его воспоминания "Портреты на память", где среда прочих мы видим Айседору Дункан, Сару Бернар, Мориса Ростана. Галерею портретов продолжают серии рисунков, посвященных близким людям поэта: Мадлен Карлье, Раймону Радиге, Жану Деборду, Жану Маре, Франсине Вайсвеллер. Здесь же наброски знаменитых писателей, актеров: Пикассо, Лифаря, Дягилева, Элюара, Поля Морана, Колетт, Макса Жакоба.
В 1913 году Кокто создает оригинальное произведение "Потомак", где стихи и проза как бы комментируют рисунки, напоминающие современные комиксы. В книге рассказывается о появлении и похождениях странных чудищ "Эженов", поедающих людей. Кокто утверждал, что рисунки рождались сами собой подобно сюрреалистическому "автоматическому письму". Затем следует графика тяжелого для Кокто периода лечения от опиума. В предисловии к тридцати рисункам, объединенным под названием "Психиатрическая больница" он пытается объяснить свое состояние: "Умоляю, не драматизируйте! Не так все и плохо. Стараясь меньше писать, я рисовал. Иначе правая рука безумствовала с четырех до полуночи. Я занимал ее делом, о чем было известно молодому дежурному доктору. Совершенно неверно искать в этих картинках следы моего бреда". В этих рисунках уже намечены темы, с которыми Кокто никогда не расстанется. Вот рука, держащая маленький кораблик, вот моряки: один с крыльями, у другого на плечах карусель и ярмарочный балаганчик. Во всех рисунках - ужасная боль; две забинтованные головы с высунутыми языками и надпись: "я хватаюсь за невозможное"; человек, изображенный со спины, его кости - в виде многоточий и надпись: "Ангелы мои, скорей, на помощь"; женщина, обнимающая мужчину с запрокинутой головой: "О, моя боль, ты так меня мучишь".
Всякий раз Кокто раскрывает перед зрителями и читателями сокровенные уголки души, которые обычно принято скрывать, однако иначе он не умел. Его сердце было "обнаженным", как у Бодлера. "Ничто мне так не мешает, как юные парочки, которые, сплетясь руками, рушатся на банкетку и пристально смотрят на какое-нибудь произведение искусства. Я быстро прохожу мимо, как мимо вуайеристов, возбуждающих себя зрелищем обнаженного искусства. Великий художник настолько выставляет себя напоказ посредством полотна и натуры, что не решаешься застыть перед ним. Это было бы нескромно".
В 1924 году в издательстве "Шампион" появляется иллюстрированная тридцатью одним автопортретом книга "Тайна Жана-птицелова", фрагменты из которой многие русские читатели впервые увидят в данном томе.
Непосредственно живописью Кокто начал заниматься только в 1950 году, однако успел оставить около пятидесяти работ маслом. В 1959 вместе с художником Раймоном Моретти Кокто пишет холст размером шесть квадратных метров, который был назван "Век Водолея". Это произведение "в четыре руки" оказалось последним шедевром его кисти. Все, что создавал Жан Кокто, было поистине "художественным" произведением, отображением не столько красоты мира, сколько внутренней красоты поэта. В одном из интервью журналисту Максу Фавалелли Кокто рассказал историю, которую скорее можно определить как притчу: "Будучи в Авиньоне, я заметил вдалеке пожилого художника, сидящего с мольбертом лицом к Папскому дворцу. Подойдя ближе, я увидел, что картина предполагалась в самом что ни на есть реалистическом стиле. Он клал точные мазки, не упуская ни одной детали. Я подошел совсем близко и понял невероятное: рядом с художником на складном стульчике сидела его жена и рассматривала пейзаж, то есть дворец, в бинокль. Она описывала его мужу. А тот был почти слепой. Потрясающе, правда?"
Зал плаката. В 1911 году Кокто создает афиши к балету "Видение розы", где изображает Карсавину и Нижинского. За ними последуют те, которые он сделает к столетнему юбилею Пушкина, к собственным фильмам "Ужасные дети" (1950) и "Завещание Орфея" (1960), для карнавала в Ницце и прочие.
Зал прикладного искусства. В 1926 году в одной из парижских галерей открылась выставка предметов, волшебно преображенных руками поэта. В каталоге в разделе материалов, из которых сооружены экспонаты, значатся канцелярские кнопки, шпильки для волос, свечи, спички, кусочки сахара, макароны в виде звездочек. "Писать не хотелось, а руки надо было куда-то деть, вот я и стал играть со всем, что валялось в моем гостиничном номере. Но поэты разучились играть. Смерть и тайна тут же вмешиваются. Поэтому (несмотря на то, что зря выставляться - безумие), я выставляю напоказ предметы моей любви." В одном из писем к матери он увлекательно рассказывает в подробностях о своих занятиях: "С утра до вечера я клею, вырезаю, чищу, крошу пастельные мелки, крашу морилкой, смешиваю губную помаду с сургучом." Примерно в то же время Кокто создает "скульптуры" из ершиков для трубок, которые можно увидеть в некоторых его фильмах. В том же "зале" следовало бы выставить керамику Кокто и его гобелен "Юдифь и Олоферн" .
В зале моды и ювелирных украшений находились бы эскизы платья для знаменитой Эльзы Скьяпарелли, включившей этот эскиз в свою коллекцию 1937 года, обложки журнала "Харперс Базар", заказанные Жану Кокто, знаменитое тройное обручальное кольцо из двух видов золота и платины, профили из серебра, заменившего росчерк туши, ящерицы с изогнутыми телами из драгоценных камней для фирмы Картье, пиджаки с закатанными рукавами - они вошли в моду после того, как Кокто в спешке надел в Оперу плащ Жана Маре, который был ему сильно велик.
На выходе из "воображаемого музея" посетителям, заинтересовавшимся личностью художника, предлагается посмотреть его фильмы и купить его книги, чтобы еще на шаг приблизиться к миру его творчества, к тайне его мастерства.
"Чем дальше, тем чаще я отмечаю, что слава (то, что называют славой) относится к явлениям архитектурного и геометрического порядка, скрытым под очевидным беспорядком природы. Нам расчищает место не произведение, а некая никому не видимая гармония волн, ускользающая от нашей морали. Все ее ощущают, несмотря на то, что борются с ней и не замечают ее. И вот образуется и набирает силу имя - вне почти всегда непонятых и плохо прочитанных произведений. Если бы мои произведения действовали отдельно, меня давно бы забыли. Однако произведение тоже источает волны, превосходящие по мощности знание самих книг".
Эти слова Кокто пишет на страницах дневника "Прошедшее определенное" очередной раз пытаясь напомнить друзьям, читателям, поклонникам его творчества, что красота того, что создает рука художника - особое явление и его восприятие невозможно в отрыве от всех проявлений таланта мастера.
Все три романа Жана Кокто, публикуемые в данном сборнике, пронизывают общие темы, символы, иногда одни и те же персонажи. Все три книги - "родом из детства", времени, где все чрезвычайно хрупко, страны, где нет безделушек, а есть чудесные драгоценности, где жестокость неотделима от нежности.
Роман "Двойной шпагат" был написан в июле 1922 года. В 1954 году литературный критик Клод Руа пробует сочинить предисловие (так и не написанное) к собранию сочинений Жана Кокто и замечает, что творчество писателя весьма разнообразно, но при этом используемые приемы все время повторяются, каждый раз автор "дразнит педантов, менторов, тугодумов, подмигивает тем, кто легок, непредвзят и мил. <…> Но мне кажется, что "Двойной шпагат" - длинная клоунада, со временем выдохшаяся". На полях присланной рукописи Кокто возражает: "Неверно. Это моя юность и то, что я пережил." И затем делает приписку к письму того же Руа: "Это исследование по краю меня и моих книг".
В действительности первый роман был задуман как некий вызов "царствующим" тогда дадаизму и сюрреализму. Присутствие в повести сюжетной линии и классической структуры с завязкой, описанием места действия и персонажей считалось уходом "вправо", давно вышедшим из моды. Речь идет об истории первой юношеской любви Жака Форестье к взбалмошной Жермене. Многие герои вполне узнаваемы. Прототипом Жермены послужила тридцатилетняя актриса Мадлен Карлье, в которую был влюблен семнадцатилетний Кокто. Разница в возрасте не позволила им соединиться: мать Жана была против их связи. Описанный в романе пансион на самом деле принадлежал Герману Дьетцу, преподавателю лицея Бюффона в Валь-Андре, курортном бретонском городке, куда, провалившись на выпускных экзаменах в лицее в 1906 году, отправляется Кокто. Как утверждает исследователь творчества Жана Кокто Анри Жидель, Дьетц, полулежа в кресле, стоящем на возвышении, и перекинув одну ногу через подлокотник, разглядывал учеников поверх очков и "иронично посмеивался" над их бестолковыми ответами. (Анри Жидель. Кокто. Фламмарион. 1997 стр. 20). Любопытно, что за несколько лет до этого Андре Жид, писатель, также учившийся у Дьетца, сам имел возможность оценить обаятельного учителя, восседавшего, как "органист за клавиатурой". У Жида с Кокто были очень сложные отношения, оба ярчайших писателя чрезвычайно ревниво и настороженно относились друг к другу. В письме к Жану-Мари Маньяну от 15 августа 1962 года Жан Кокто возражает против неправильного понимания его книги: "Несчастный Жид полагал, что "Двойной шпагат" - маскировка а ля Пруст, хотя подробнейшим образом был осведомлен о моем романе с Мадлен Карлье и рассказывал о нем много лишнего. Но когда две дамы, сделав аборт, лишили меня маленьких сыновей и вынудили выбрать взрослых, вот в тот момент у меня случился приступ женоненавистничества. Я уже давно понял, что бесполезно стараться быть понятым другими", - с грустью констатирует Кокто.
В одном из эпизодов романа главный герой стоит перед зеркалом, пытаясь разглядеть "другого себя". Ему не удается переступить границу иного мира из-за "жестокой игры зеркала". Наверно, можно было бы увидеть немало черт самого писателя в Жаке Форестье, сопоставить факты биографии, отыскать реальные типажи, но, как утверждал сам автор, "я не рассказываю некую историю, а совмещаю воспоминание с воображением".
Делясь с матерью замыслом книги, в письме от 19 июля 1922 года Кокто поясняет: "Мне впервые весело писать, и я думаю, что это главное. Пытаюсь соединить смешное и грустное. Ты знаешь, что во мне всегда живут два демона - смеха и меланхолии. Этот персонаж - не я. У него будет щедрое и чистое сердце, не чуждое городским гадостям. Он пойдет по краю, словно лунатик по крыше. Чувственность, наполненная смутными желаниями, однажды обнаруживает лаконичный ответ и растрачивает себя так, как если бы речь шла о вечной любви. В общем, "Исповедь сына века" в очень простой и живой форме."
В ранних работах многих великих поэтов нетрудно различить мотивы последующих более крупных произведений. Так, красивые брат и сестра Ибрео, "две священные кошки" воплотятся в героев "Ужасных детей". То здесь, то там появляется образ ангела, без которого немыслимо творчество Жана Кокто: в "Двойном шпагате" Жак видит прекрасную Иджи "в рамке лифта, возносящуюся в небеса на крыльях ангелов". В сборнике эссе "Дневник незнакомца" (1952) Кокто поведает историю создания знаменитого ангела Эртебиза, когда он увидел это странное имя на табличке, висящей на шахте лифта. Рядом с умирающим Жаком Форестье различим ангел смерти, и, наконец, мимо героев проходит ангел, "сошедший посетить этот мир и спрятавший крылья под заплечным ящиком стекольщика", недоумевающий по поводу происходящих событий. Этот же образ ангела возникнет в стихотворении "Увечная молитва".
В переписке с аббатом Мюнье, священником, исповедовавшим, помимо прочих прихожан, Марселя Пруста и Поля Валери, Кокто спрашивает своего исповедника о впечатлениях от романа "Двойной шпагат" и замечает, что "эта книга должна читаться как драма религиозного духа, лишенного поддержки религии". Писатель ждет снисхождения от читателей: "Здесь, все-таки, речь идет о кровоточащем сердце."
В романе "Ужасные дети" эта метафора станет явью. В самом начале книги мальчику Полю попадает в грудь обычный снежок, нанесший смертельную рану, поскольку был брошен рукой любимого человека.