Поет нам соловей, конец времен вещая, -
Так добродушный бог нам шлет приветный свист.
Но в сердце метит он, пращу свою вращая,
И камнем соловья сбивает сверху вниз.
("Увечная молитва", пер. С. Бунтмана)
Декорации, в которых разворачивается действие "Ужасных детей", совершенно реальны. Их можно увидеть своими глазами, приехав в Париж, посмотрев фильм "Кровь поэта" или перечитав биографическое эссе Кокто "Портреты на память". "Мои истинные школьные воспоминания начинаются там, где заканчиваются тетрадки". О годах ученичества (1900–1902) Кокто говорит почти с отвращением: "Слезы, грязные тетради, в спешке проглядываемые учебники, чернильные пятна, удары линейкой по пальцам, скрипящий мел."
О, уроки, я вас не любил: изучить
В минимальные сроки
Соммы притоки, названия
Веток и майских
Кустарников
("Ангел Эртебиз", пер. С. Бунтмана)
Однако детство для Кокто отнюдь не сводится к скучной зубрежке. Это целый мир, с одной стороны, привычный, с другой - странный и аллегорический. Сцена из первой главы "Ужасных детей" станет символической прежде всего для самого Кокто, который в январе 1945 года напишет в своем дневнике: "Снег идет. Снег идет. Снег моего детства из "Ужасных детей". Пале-Рояль фантастичен, потому что снег не просто лежит на деревьях, они закутаны им снизу доверху. Пример освещения: вот проникает солнечный луч, и кажется, что солнцу на снегу будет замечательно. Ан нет. Исчезает призрачность. Деревья в снегу становятся желтыми, тяжелыми. А нужно, чтобы они оставались голубоватыми и фосфоресцировали, как наручные часы". Начало романа станет настолько хрестоматийным, что Жак Папи, преподававший английский язык в школе, в письме Кокто говорит, что дает этот отрывок в качестве диктанта. В 1942 году ученики лицея Кондорсе, благодаря Кокто за подаренные книги, сочинили оду, где воспроизведены те же темы и символические фигуры, что и в романе. В посвящении говорилось, что детство уходит, как удаляется от зрителей лицо Поля в одноименном фильме, снятом в 1950 году режиссером Жаном-Пьером Мельвилем. Когда в 1943 году Жан Кокто будет размышлять о съемках картины "Вечное возвращение" - версии "Тристана и Изольды", он вернется мыслями к этому же эпизоду. Фильм по "Ужасным детям" имел невероятный успех. Так, в картине была использована музыка Вивальди (концерт для четырех фортепьяно в обработке И.-С. Баха). После выхода фильма на экраны это произведение, ранее исполнявшееся крайне редко, начали передавать по радио почти каждый день. Когда подруга Кокто Франсина Вайсвейлер пришла купить пластинку в магазин и попросила концерт Баха-Вивальди, продавщица пояснила: "Вы хотите сказать, музыку из "Ужасных детей"?"
Кокто написал роман в клинике Сен-Клу, где проходил курс дезинтоксикации и набрасывал черновик "Опиума". Поводом к созданию произведения послужили рассказы Кристиана Берара о его знакомстве с близнецами Жаном и Жанной Бургуэн. Художник-декоратор Берар особым взглядом и в подробностях описал комнату, где они жили. "Брат и сестра обитали в замкнутом пространстве, жили как в термосе. Они не выносили микробов внешнего мира". Под впечатлением рассказов Берара Кокто начал свой роман. "Писал по четырнадцать страниц в день, страницы приходили сами собой: сегодня четырнадцать, и назавтра, и на следующий день. Я так гордился своим темпом и так хотел поделиться тем, что возникало во мне".
В беседах со своим другом Андре Френьо признавался, что никогда не был знаком с такой семьей, как описана в "Ужасных детях". "Все это не точный снимок, ты придумываешь и попадаешь в точку, поскольку успех идет оттого, что каждый говорит: "Смотри-ка, это соседи сверху" или "соседи снизу". Не говорят: "Это как у нас", говорят: "Это как у других"".
Прототипом Поля стал один из близнецов - Жан Бургуэн. После смерти отца, случившейся в 1922 году, брат и сестра жили вместе с парализованной матерью на улице Родье. В феврале 1925 Жан Кокто встречает брата у одного американского приятеля и они вместе начинают захаживать в кафе "Бык на крыше". Кокто приучил своего друга к опиуму. Жан стал любовником известного французского поэта Макса Жакоба. Но в 1926 году он познакомился с семьей знаменитого французского философа Жака Маритена и принял католическую веру. Жанна - Элизабет покончила с собой в новогодний вечер 1929, бросившись в колодец, - через несколько дней после выхода книги. Жан Бургуэн впоследствии станет священником, примет сан, будет работать в лепрозории в Камеруне, где скончается от рака. Он сохранил к Кокто неослабевающее чувство. В одном из писем к нему он говорит: "Ни сила привычки, ни что бы то ни было не умалят ценности подарка, сделанного жизнью, позволившей приблизиться к тебе, тебя любить."
После смерти поэта Жан Бургуэн писал своей подруге Жанне Кандауровой: "Жить на орбите Жана, в движении его радиоактивности было небезопасно для юноши. Но Жан был опасен лишь как светило. Он был неким "всеобщим братом". <…> Великий поэт всегда неизмеримое благо для людей не только его времени, но и для рода человеческого. <…> Он был, и это тебя удивит, чрезвычайно девственен. Он и опиум курил девственно, подобно китайским мудрецам. В своих привязанностях он был чрезвычайно сердечен, тонок и воздержан, как редко бывает с людьми и даже поэтами".
Кокто часто упрекали, что "Ужасными детьми" он толкает молодежь к беспорядку, его иногда даже впрямую обвиняли в сатанизме и призыве к самоубийству. В течение всей своей жизни Кокто умолял внимательнее читать его произведения. В заметках о романе он пишет, что описываемые брат и сестра - "абсолютно чистые существа. Я это объясняю в книге, они живут, как две души в одной оболочке". В письме к Жану Бургуэну Кокто пытался объяснить, что вымысел не равен реальности: "Это не о тебе, не о вас. Ваша жизнь, которую я ОБОЖАЮ, позволила мне описать, откуда идет снег, это где-то очень высоко и очень напряженно и без человеческой опоры могло бы зависнуть. События в книге к вам не относятся. В общем, повторяю, все происходит очень высоко, и полагаю, ты не думаешь, что я способен на подлый поступок." В "Портретах на память" есть еще один выпад против тех, кто не увидел исключительной невинности этих воистину детских персонажей: "Отвратительно и гадко вообразить инцест между этими братом и сестрой, между матерью и сыном, поскольку они - сама чистота, речь может идти о некоем моральном инцесте, но никак не о фараоновом браке!"
В романе немало ключей, оставленных автором тому, кто захочет войти в удивительный мир, захочет сыграть в Игру, "подчиняющую себе пространство и время", прибрать к рукам грезы, переплести их с реальностью, очутиться между светом и тенью. И те, кто подобрал эти ключи, оценили трогательный и завораживающий роман, так точно соответствовавший душевному настрою целой эпохи, что в конце концов его стали ассоциировать с определенным поколением, к которому принадлежал и автор "Большого Мольна" Ален Фурнье. Анри Маньян в газете "Ле Монд" от 1 апреля 1950 года утверждал, что в романе нет ни намека на извращение - "лишь поиск новых ощущений, чего-то неведомого, упорное желание сорвать покров с тайны, совершать "бескорыстные действия", отрицание замшелых принципов, отказ от норм, стремление видеть то, что скрыто от остальных." Кокто любил вспоминать эпизод из "Войны и мира", в котором Толстой объясняет четырьмя-пятью репликами, что такое игра детей, когда дети играют в углу и замолкают при приближении взрослых.
Когда Кокто отнес книгу в издательство "Грассе", он полагал, что ее прочтут пять, десять, в крайнем случае, пятнадцать, человек. Писатель был поражен успехом: "Я искренне считал, что это книга для нескольких людей, живущих тесным кругом. И вдруг из тысячи писем я узнал, что все молодые люди, невероятное число молодых людей живут, как мои герои".
В беседах с Андре Френьо Кокто высказывал мнение о том, что проблемы книги касаются, к сожалению, почти всех, и настаивал на том, что знаменитая Игра абсолютно не сексуальна. "Впрочем, - говорил он, - я избегаю объяснений этой игры, потому что к таким вещам не надо притрагиваться мужскими руками. Обычно дети задают тон, потому что мы слишком стремимся стать взрослыми. Я прекрасно знаю, что есть взрослые, сохраняющие свое детство, но чудесно, когда детство и взрослость перемешаны и детство нам что-нибудь приносит".
В "Белой книге" речь тоже идет о детстве, о периоде взросления, о чувственной жизни подростка. Во французском языке "белой книгой" называется подборка официальных или дипломатических документов, публикуемых после какого-либо важного события. Известный исследователь творчества Жана Кокто Милорад во вступлении к "Белой книге" (Издательство "Персона", 1981) определяет жанр произведения как досье о гомосексуальном опыте автора. Кроме того, прилагательное "белый" ассоциируется с белой страницей без авторской подписи, хотя никто никогда не сомневался, что книгу написал Жан Кокто. В предисловии говорится, что издатель якобы получил произведение от неизвестного и обратный адрес не был указан. В письмах Кокто этого периода упоминаются искусствоведческое исследование о художнике Джорджо Де Кирико, работа над пьесой "Человеческий голос" и прочее, но писатель ни словом не обмолвился о "Белой книге", дату написания последней выяснили по чудом уцелевшей корректуре.
Это небольшое эссе было написано в конце 1927 года в гостинице города Шабли, куда Кокто отправился отдохнуть вместе с юным поэтом Жаном Дебордом, желая вновь испытать то, что он когда-то пережил с Раймоном Радиге, скоропостижно скончавшимся четырьмя годами раньше.
В письме к матери от 4 января 1928 года Кокто пишет: "перечитываю "Исповедь" и могу дать фамилию нашего современника каждому персонажу". 1906 - после смерти отца - бегство в Марсель, где впервые он видит моряков и, видимо, пробует опиум. В Париж его привозят под стражей.
"Белая книга" построена как воспоминания. Сначала отрывочные, но впоследствии ставшие яркими образами многих произведений Кокто: мальчик на лошади, столь же поэтичный и светлый, что и в "Купании красного коня" Петрова-Водкина; кибитка с цыганами - отзвуки этой темы можно найти в стихотворении "Похитители детей" и в одном из описаний ученика Даржелоса, одного из самых любимых персонажей писателя: "он был то ли русского, то ли цыганского происхождения. Понятно, откуда у него были такие скулы, такие томные, чуть раскосые глаза с припухшими темными веками, черные волосы, такая терракотовая, цвета подгоревшей хлебной корки кожа бродяги".
Реальный Даржелос действительно учился в лицее Кондорсе, был сыном офицера-кавалериста, отличался способностями к математике. Впоследствии он стал инженером, отцом семейства, и так никогда и не узнал, что его фотография всегда стояла у Кокто на столике.
Даржелосу прямо или косвенно посвящены стихи, фильмы и романы: "Ужасные дети", "Кровь поэта", "Портреты на память". "Теперь Даржелос спустился с моего потаенного Олимпа и, подобно цыганскому скрипачу, что отделяется от оркестра и идет играть у столиков, он позволит прикоснуться мечте многим неизвестным читателям". Моник Ланж, автор биографии Кокто пишет, что "голые коленки Жана Маре, игравшего Станисласа в пьесе "Двуглавый орел" - это колени Даржелоса". В дневнике "Прошедшее определенное" Кокто обнаруживает, что в каждой книге он продолжает один и тот же рисунок, а "мои друзья, заглядывая мне через плечо, смотрят, как он выходит из-под пера, однако смысл рисунка им непонятен. Стоит начать рисовать силуэт с ног, и вот уже все в недоумении. Наконец, появляется глаз - вот и вышел человечек. Такой должна быть последняя книга." Портреты Даржелоса - на полях многих рукописей поэта.
Берет Даржелоса превращается в моряцкую шапочку "Счастья-Нет", прототипом которого был Марсель Серве, в действительности встретившийся с Кокто летом 1927 года, то есть фактически непосредственно перед тем, как писатель приступил к "Белой книге". Героя, похожего на "Счастья-Нет", нетрудно найти в пьесе "Пишущая машинка" и в сценарии так и не снятого фильма, который должен был называться "Счастья-Нет". Как утверждает Милорад, этот персонаж - самая сильная любовь рассказчика - соединил в себе черты Жана Деборда и Раймона Радиге: в "Белой книге" есть почти дословные цитаты из сборника "Обожаю" Деборда, сюжетные ходы, напоминающие бегство Радиге на Корсику со скульптором Бранкузи, ревность Беатрис Гастингс - любовницы Радиге - и, наконец, смерть героя. Поэтика морского порта, теплый вечер, закатное солнце, "смутное томление по красоте", моряки, похожие на каторжников, превращенные особым ночным воздухом в греческих богов - этот мир повторится в красивейшей прозе Жана Жене, в частности в романе "Керель".
Что касается связей повествователя с проституткой Розой, а потом с ее сутенером Альфредом, детали эти, видимо, тоже автобиографичны: в небольшом тексте (несколько страничек), озаглавленном "На панели", опубликованном в 1927 году в сборнике разных авторов "Картины Парижа", то есть тогда же, когда появляется "Белая книга", Жан Кокто рассказывает от первого лица о романе с "уличной девкой", которую он встретил "на панели между церковью Мадлен и Оперой".
Предвидя, во-первых, неоднозначную реакцию читателей на столь откровенное произведение, а, во-вторых, возможность соотнесения публикой фактов его биографии с содержанием книги, в интервью с Морисом Рузо, опубликованным в 1929 году, Кокто признается: "Следующую книгу я, вероятно, выпущу анонимно, не указывая издательства, в считанных экземплярах, чтобы посмотреть, выберется ли произведение из могилы само по себе, если его похоронить заживо."
Книга увидела свет 25 июля 1928 года так, как и хотел Кокто, но тайну быстро раскрыли: уже в октябре 1929 года в дневнике Андре Жида появляется запись о том, что он прочел "Белую книгу". Несмотря на попытки остаться неузнанным, Кокто все-таки ставит свою подпись в самом тексте: "Я надел ему на шею цепочку-талисман. <…> Потом зачеркнул своим стилографом зловещую татуировку. Поверх нее я нарисовал звезду и сердце".
Та же неизменная звездочка сияет рядом почти со всеми стихотворениями Жана Кокто. Кокто по праву считается одним из самым великих волшебников слова, однако всю жизнь он пытался найти определение тому, что невозможно ни назвать, ни увидеть: "Невидимость представляется мне условием элегантности. Элегантность кончается, когда ее замечают. Поскольку поэзия - сама элегантность, ее не видно. Поэзия - наивысшее выражение, данное человеку. Вполне нормально, что она больше не находит никакого отклика в мире, где интересуются одними сплетнями. Поскольку сплетни меня не интересуют, я посвящаю себя поэзии".
Когда Жана Кокто спросили "Зачем нужна поэзия?", он сказал: "Если бы я мог вам ответить, я стал бы растением, прочитавшим труды по садоводству. Поэзия необходима, но я не знаю зачем".
В 1960 году Кокто был единогласно провозглашен Принцем Поэтов. Этот титул присуждается очень редко и многие официально признанные и известные поэты лишь мечтают о нем. Обладая даром предвидения, во втором сборнике "Фривольный Принц" (1910), написанном через год после "Лампы Аладдина", в стихотворении "Ностальгическое рондо" он говорит о себе как о юном принце, стройном, чуть надменном, мечтательном и наивном, вынужденном покинуть родной край из-за угрожающей ему опасности. Желтую обложку сборника украшали шесть тактов анданте Моцарта, а многие стихотворения предваряли эпиграфы из Вольтера, Байрона, Ронсара, Шенье. Уже в ранних опытах проступают контуры предметов, которые станут культовыми для Кокто. Уже тогда, прогуливаясь вечером по опустевшим музейным залам, поэт испытывает нестерпимое желание поцеловать статую в губы, дотронуться до ее "божественно разрушенного тела", получать наслаждение от цветка, слова, летнего неба, но никогда не гордиться тем, что "ты молод и тебе все известно". Спустя два года появляется сборник "Танец Софокла", куда помимо прочего вошел цикл "Богоявление" и стихи о Париже. Кокто выступает на поэтических вечерах, он считается причастным столичной творческой богеме, но истинное озарение приходит неожиданно, когда он начинает писать "Потомак" - произведение, жанр которого с трудом поддается определению: это и проза, и стихи, и рисунки, и философское эссе. В письме своему другу, философу Жаку Маритену Кокто описывает, как он "тренировался грезить наяву": "где-то прочитав о том, что сахар развивает мечтательность, я поглощал его коробками. <…> Я затыкал уши воском, чтобы грезы рождались не от звуков извне, а гораздо глубже." В 1955 году, будучи в Бельгии, Жан Кокто произнес "Речь о поэзии", где поведал о своем втором рождении, некоей инициации. Подобное тому, что описывали сюрреалисты, говоря об "автоматическом письме", произошло и на письменном столе Кокто, когда стилограф ожил и поэт услышал звук, похожий на "скрип мокрого пальца, обводящего край бокала", - этот звук, переходящий то в гул камертона, то в рев мотоцикла ангела смерти, то в металлический перезвон молотов из поэмы "Мыс Доброй Надежды". Поэма посвящена знаменитому летчику Ролану Гарросу, который однажды взял Кокто с собой в полет, пропавшему без вести во время разведывательного полета в 1918 году. Поль Моран, присутствовавший при чтении поэмы самим автором, вспоминал, что не успевал следить за стремительно появляющимися образами. Особенное впечатление произвели на него две заключительные части, "почти без метафор, с паузами, похожими на воздушные дыры".
Во время Первой мировой войны Жан Кокто работал санитаром госпиталя для морских пехотинцев в Бельгии. Вокруг него - кровь, страх, смерть. И тогда рождается поэма "Речь Великого Сна", где поэт проклинает "лавровые листья", которые пропитываются смертью и растут на мраморе.
Летом 1922 года в местечке Круа-Флери департамента Вар Кокто пишет поэму "Роспев", названную музыкальным термином, принятым в григорианстве. Поэма была написана в эпоху царствования дадаистов и футуристов. Раймон Радиге, которому тогда всего было 14 лет, и Жан Кокто бросили своего рода вызов общей тенденции, создав, как они предполагали, классические, "обычные" произведения. "Просто выразить самые сложные вещи, для которых понадобилась бы целая глава книги. Выразить их в четырех стихах. Использование грошовой рифмы крадет сокровища у тени."