Вошла и Маша, но, увидев в руках генеральши письмо, остолбенела. Это заметила Дуня и убедилась, что почтальон не хотел отдать письмо "противной Машке", а припасал его для нее, но она, к сожалению, не вышла за ворота… "Дура я, дура!"
- Что же вы не читаете, душечка наша? - подошла она к генеральше.
- Да боюсь, милая.
- Ну дайте я прочитаю.
- Нет, я сама.
"Дело все порядочно устроено, - писал адвокат, - лишь только с минуты на минуту дожидаюсь решительного конца, который непременно должен быть скоро. Только дожидаюсь одного человека, мне нужного, который из Петербурга на некоторое время отлучился. Я к своему другу два письма писал".
Генеральша с досадой бросила письмо на пол.
- Кровопийцы!.. Des hommes sanguinaires! - волновалась она. - Деньги взяли, а дела не делают… Низкие люди!
Но она еще не подозревала, что тут кроются штуки ее поверенного.
Она опять ждала. Потянулись дни за днями. Поверенный ее выехал в Петербург в начале мая, а теперь уже вторая половина июня. Она хотела ехать в деревню, чтобы туда ждать своего жениха и там с ним обвенчаться; но лето проходило, а дело ее не двигалось вперед. Она забросила все знакомства, ни к кому не ездила. Дом ее действительно казался теперь совсем монастырем, и если б его молчаливость не оживлялась голосами двух молоденьких девушек, то это была бы совершенная пустыня: вечно спящий в передней лакей, постоянно молчаливая горничная Аннушка, только Маша да Дуня казались живыми существами.
Теперь между девушками шла скрытая, глухая борьба из-за ожидаемого последнего радостного письма. Кто-то обрадует им Марью Дмитриевну? Дуня решилась пожертвовать наконец своей недоступностью и дать поцелуй почтальону, тем более что он ей нравился, лишь бы письмо прошло через ее руки.
"Пускай же тихоня останется с носом, - часто думала она, - а то вон какая, с почтальоном целуется! а еще говорит, что терпеть не любит мужчин, притворщица".
И она опять начала выбегать за ворота, все же развлечение для живой резвушки, которой не сиделось на месте. И почти всякий раз она ловила возвращающуюся с почты свою приятельницу, теперь же воображаемую ею соперницу.
- Из магазейна, Марья Семеновна? - спрашивала она ехидно.
- Из магазейна.
- Все шелки да гаруса подбираете к подушке?
- Нет, за конвовой иголкой ходила, вот она, - отвечает не менее ехидная Маша.
А сама думает с лукавой усмешкой: "Дожидайся… получишь после дождика в четверг… я уж была на почте".
Раз как-то Дуня опять столкнулась с почтальоном.
- Есть письмо?
- Зачем вам, Авдотья Никитишна? Вить вы не хотите от меня брать их.
- Нет, пожалуйста.
- А обещание исполните?
- Исполню.
- Побожитесь.
- Ей-Богу, исполню… Только не отдавайте Маше.
- А задатка не дадите?
Дуня со смехом убежала. В душе она была довольна своей смелостью… "Вот какая я храбрая… Что ж! Если тихоня целуется, отчего ж и мне не поцеловаться? Вить это все для благодетельницы, для Марьи Дмитриевны".
Наконец, как раз на Иоанна Предтечу, утром, не дождавшись письма, она собралась идти к обедне и только вышла в сени - почтальон в дверях! Она так и обмерла и от неожиданности, и от тайной радости, и от страху.
- Авдотья Никитишна! Вот вам письмо, - сказал почтальон тихо и нерешительно подал письмо.
- Спасибо вам… мерси.
Не успела она опомниться, как кто-то обнял ее…
В каком-то тумане, вся пылающая, она вырвалась и убежала в комнату. Щеки ее пылали, сердце колотилось….
Она наткнулась на генеральшу и чуть не сбила ее с ног.
- Что ты! Что ты, ополоумела?
- Марья Дмитриевна! Письмо! - сказала девушка, задыхаясь. - Вот оно… теперь все…
Думая, что в самом деле уже все сделано, Марья Дмитриевна также растерялась от радости.
- Давай, Дунюшка, скорей! Ох, и обрадовала, и напугала.
Письмо вскрыто. У Дуни подкосились ноги, и она села. Марья Дмитриевна с жадностью стала читать.
"Матушка! Дело мое по сю пору шло весьма хорошо и с отменным успехом, но теперь остановилось".
Марья Дмитриевна села. И ее ноги подкосились. Краска, покрывавшая было ее щеки, стала уступать место смертельной бледности.
"…Но теперь остановилось, - машинально читала она, - однако ж на хорошем пути, это потому, что проявились опять требования, на которые я не смел дать обещания без воли вашей, зная, сколь много уже стоит. Итак, теперь мне нечего здесь будет делать: до времени я решился в Москву отправиться, и если вы согласитесь на их требования, то, так как дело уже не токмо зачато, но почти уже совершено, лишь только на волоску висит, то буде согласитесь еще на потерю, вмиг кончится; но об этом надобно весьма вам пораздуматься, решиться или нет; к тому же предстали новые препятствия… я здесь размучился, имея дело с людьми весьма… Итак, я после этого письма, которое есть последнее, сам через два дня выеду из Петербурга в Москву и подробно обо всем вам уведомлю и изъясню. Я к делу прилагал все свои силы, в чем вас последствия дела могут уверить".
Марья Дмитриевна в раздумье опустила голову:
- Горько. Однако ничто еще, кажется, не потеряно. Нужны только деньги. Что ж! Двадцать тысяч уже пожертвовано, можно и еще: счастье дороже денег. Только надо его подождать: пишет, что уезжает. Может, скоро и здесь будет. Тогда узнаю все, да и денег сколько нужно, скажет. Нечего делать, надо ждать.
А Дуня, казалось, дохнуть не смела. Она почувствовала, что на лице у нее огненные следы, что следы эти все узнают…
- Ну, Дунюшка, пойдем к обедне, помолимся, - грустно и задумчиво сказала Марья Дмитриевна.
Дуня встала и машинально пошла за своей благодетельницей. Куда девалась ее резвость, озорничество!
И снова потекли дни за днями. Ждали Красовского; но он не приехал. Ляпунова все чаще и чаще стала плакать, особенно когда к ней приводили ее Петю… "Вылитый он!"
Она уже стала сомневаться в верности Красовского.
Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…
- Добрая Дунюшка! - говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. - Она за моим горем убивается.
- Я так… ничего…
И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.
- Письмо! Письмо! - торжественно провозгласила рыженькая Маша.
Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.
- Где взяла письмо? - торопливо спросила она.
- У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.
Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.
Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".
- Так вот отчего он не писал.
"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно".
- Что делать! Надо ждать, - сказала несчастная вдова со вздохом.
Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.
XVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗГНАННИКА
Прошло еще два года.
В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.
При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.
Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.
Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:
- Карп, а Карп! Ты дремлешь?
- А! Что такое?
- Дремлешь, говорю.
- Нету, господин купец, с чево мне дремать?
- Ну ладно, Карп… А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?
- Есть, как не быть? Второй десяток езжу.
- Где же? В каком селе?
- Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.
- А знает он Москву?
- Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.
- Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?
- Как не хотеть! И я хочу.
- Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.
- Ладно, господин, понимаю-ста.
- Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.
Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.
- Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?
- Для че не съездить, барин? Живой рукой.
- Знаешь ты там церковь Николы Столпа?
- Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.
Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.
- Так, малость, - говорил после Сирота знакомым мужикам, - словно мачком посыпал.
Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.
- На, - говорит, - любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.
- Ладно, найдем.
- Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?
- Для че не знать? Сетунь-ту знаю.
- В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?
Сирота почесал в затылке.
- Ну, уж это, барин, запамятую.
- Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.
- Ну, это будет поспособнее.
На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.
В Сетуни они остановились на ночлег. Юргенсону отвели на постоялом дворе особую комнату. Так как скоро наступил вечер, то приезжий попросил себе на ужин молока, а после ужина, как выражался впоследствии хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".
Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.
- Кто там? - спросил проезжий.
- Из Москвы, - отвечали за окном.
- А кого вам надо?
- Здесь остановился господин тройкой?
- Здеся. А ты кто?
- Я Сирота буду.
- Так иди в избу.
Это был действительно Сирота. Войдя в избу, он перекрестился, шибко тряхнул волосами, поклонился и полез за пазуху.
- Вот, государь, дьячок прислал грамотку.
- Спасибо, любезный.
Прочитав записку, проезжий сказал Сироте:
- Вот что, любезный: завтра пораньше поезжай ты опять в Москву, к дьячку Алексею. Он тебя проводит к моей сестре, а ты уж с нею приезжай сюда: она хочет встретить меня в карете четверней.
- Ладно, барин, все будет как по писаному.
- Хорошо, ступай.
- А не будет ли, ваша милость, на водочку? Страх как умаялся.
Проезжий дал ему серебряную монету.
На другой день, часу в двенадцатом утра, к постоялому двору действительно подъехала богатая карета четверней. На козлах рядом с кучером сидел Сирота. Из кареты выпрыгнула хорошо одетая не то барынька, не то барышня.
- Прах ее знает, - толковали мужики, собравшиеся вокруг кареты, - должно, барыня.
- Евоная сестра, - пояснил Сирота.
Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.
- А, милая барышня! - обрадовался этот последний. - Здравствуйте.
- Здравствуйте, - смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.
- Вы от Марьи Дмитриевны?
- Да.
- Как я рад! Позвольте вас поцеловать.
Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.
- Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?
- Они здоровы, слава Богу.
- А Петя?
- И Петя здоров.
- И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.
Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.
- И чудно все это, паря, - толковали оставшиеся мужики, - ни он купец, ни он барин.
- Немецкий купец, сказывают.
- Нет, паря, тут что-то неладно.
- А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.
- Знамо, разберут… Вона кака каретина царска…
- Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!
Карета, въехав в Москву и исколесив верст пять по шумной столице, въехала во двор дома генеральши Ляпуновой.
На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.
- Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.
Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.
Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.
- Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.
- Да, больше четырех лет не видались.
- Какое время! Какое ужасное время я пережила!
- А давно государыня соизволила на наш брак?
Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.
- Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей, - заговорила Марья Дмитриевна, - не правда ли, какой милый мальчик?
Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.
Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.
Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.
- Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.
Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.
- У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой, - пояснила Марья Дмитриевна, - а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда, - сказала она тихо, - как он на тебя похож? Вылитый?
- Да, - отвечал Вульф задумчиво, - я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.
- Это ты, конечно, себя видел?
- Да… Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?
- Ах, нет, нет, милый, - перебила его хозяйка, - я не хочу говорить теперь о деле, я так рада видеть тебя.
- Кушать готово, пожалуйте, - заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.
XVII. ПОИСКИ СВЯЩЕННИКА
На другой день, утром, в переднюю генеральши Ляпуновой вошел стройненький, высокенький юноша в мундире сержанта. Мундир был с иголочки. Юный сержант смотрел совершенным красавцем: серые, веселые, смеющиеся глаза, густые черные брови дугой, чуть пробивающийся пушок над верхней губой, капризно вздернутый носик - все так и сверкало молодостью, свежестью.
- Генерал у себя? - смело спросил сержантик полусонного Макара, который, как говорится, походя спал.
- Какой генерал? - спросил он, показывая вид, что стряхивает пыль с висевшего в передней платья.
- Генерал-майор Николай Федорович Ляпунов, - пояснил хорошенький сержантик.
- Барин давно умерши, - отвечал лакей.
- А генеральша?
- Генеральша у себя.
- Можно ее видеть?
- А как об вас доложить прикажете?
- Сержант Никитин.
- А по какому делу-с?
- А вот по какому: есть у нее лакей, Макаром зовут, такой лентяй, что походя спит. Так его велено сослать туда, куда он телят не гоняет.
И сержантик звонко расхохотался. Ошеломленный Макар и руками развел.
- Ах, барышня!.. Вот шутница! А я и в самом деле думал, что сержант… Вот озорница!
Дуня продолжала заливаться. Это была она, наряженная сержантом. Ей сшили на днях хорошенькое сержантское платье, а когда портной, снимавший с нее мерку, спрашивал, зачем это барышню наряжают сержантом, то Марья Дмитриевна сказала ему, что скоро в дворянском собрании будет костюмированный бал, и потому она хочет одеть Дуню сержантом. Теперь она нарядилась в этот костюм, подвела себе сажей брови, несколько начернила усики и подшутила над сонным Макаром.
- А что, испугался? - радовалась она.
- Испужаться, барышня, не испужался, а так, сразу-то, и опешил малость.
- То-то, собирайся же, сейчас едем.
- Да я, барышня, готов-с: мне еще вчера ввечеру крепко Китовна наказывала.
Между тем у крыльца уже ждали готовые в путь экипажи, карета четверней и рессорная коляска тройкой, та самая, в которой фон Вульф приехал из-за границы. Вскоре на крыльцо вышли Ляпунова с Вульфом, Дуня в костюме сержанта, Маша и Макар в ливрее. Марья Дмитриевна и фон Вульф сели в карету. Китовна с Петей стояли и смеялись, глядя на переряженную Дуню, которая делала им честь по-военному.
Экипажи двинулись. Вульф сидел молчаливо, с пасмурным видом, а Марья Дмитриевна казалась смущенной.
- Все-таки лучше бы нам ехать в Шклов, к Зоричу, - говорил Вульф, глядя в окно кареты.
- Ах, милый, я незнакома с Зоричем, - возражала Марья Дмитриевна, - да мне и совестно.
- Чего же тут совеститься? Я вас познакомлю.
- Ах, нет, нет, ни за что!
- Но пойми, мой друг, там всего безопаснее венчаться: Зорич прикажет попу, и нас вмиг повенчают.