- Спасибо, мой друг, - сказала она ласково, - положи перо, а мне передай разрезной ножик… Письмо уж мы после допишем князю; оно и лучше: сегодня дело Зановичей князь Вяземский будет докладывать с мнением сената.
Ланской подал через стол разрезной нож и, встав со своего места, обошел вокруг письменного стола императрицы и стал у ее кресла, чтобы ближе видеть принесенную Храповицким новую книжку журнала.
- Вот та ода, - сказала она, вскинув глаза на Ланского, - о которой говорила мне княгина Дашкова.
Ланской пригнулся ближе к книге.
- "Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражением оде к Фелице в 1783 году", - прочел он вслух.
- Решемысл - это князь Потемкин, - пояснила императрица.
- Ну, признаюсь, удружил! - кинул словцо из-за своего стола Левушка.
- Кто удружил, Левушка? - спросила Екатерина.
- Да Державин, матушка, Потемкину.
- Чем же, мой друг?
- Да Решемыслом, матушка… Я б на месте князя Григория Александровича обиделся.
- Да что же тут обидного, Левушка? Ведь я не обиделась, когда Державин назвал меня Фелицею, киргиз-кайсацкою царевною.
- То Фелица, государыня, значит, счастливая или счастливящая подданных; а воевода Решемысл - это воевода, который решился смыслу.
Екатерина улыбнулась.
- Ну, ты всегда что-нибудь вздумаешь, - сказала она и стала читать оду вслух.
Все внимательно слушали. Екатерина читала эффектно, красиво, с декламаторским умением, но слишком отчетливо выговаривала слова, каждый слог, каждую букву, так что привычный слух сразу мог уловить, что русский язык - не ее родной, не материнский язык, не Muttersprache, что детский слух ее воспитывался на иных звуках, на чуждой фонетике.
Кончив оду, она положила книгу на стол и сказала:
- Хорошо, очень хорошо… только далеко до Фелицы.
- Понятно, где же Решемыслу тягаться с самой Фелицией! - заметил Левушка, лукаво подмигнув Ланскому.
Ланской взял книгу и прочел:
- Сочинял З… Земля с точками, а не сказано Державин. Что же означает земля с точками?
- А сколько точек? - спросил Нарышкин.
- Пять, - отвечал Ланской.
- Ну так и есть, это он в пику Потемкину написал за то, что Потемкин потемнил его славу: Державин победил Пугачева, а Потемкин победил самого султана и завоевал у него целый Крым… Вот он и настрочил на него оду да и подписался: "Сочинял З…..", сиречь Злючка.
Все рассмеялись.
- А ведь Державин в самом деле презлой, очень строптив и самолюбив, - серьезно заметила Екатерина, - теперь все ссорится с князем Вяземским. Он везде и сб всеми перессорится. Вон еще когда он, как ты, Левушка, говоришь, завоевал у Пугачева Саратов, так и там с Бошняком поссорился, а сам все-таки бежал от Пугачева. Теперь с Вяземским не уживется никак.
- А знаешь, государыня, за что он на Вяземского-то адом дышит? - спросил Нарышкин.
- Не знаю.
- А за то, что Вяземский якобы сказал, что стихотворцы неспособны ни к какому делу. А все якобы из-за Фелицы.
- Как из-за Фелицы?
- А вот как, матушка, дело было: когда была напечатана ода к Фелице, ты послала ему подарок.
- Как же, послала, да еще и надписала на пакете: "Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Фелицы мурзе Державину".
- Так, помню, матушка… Так вот, когда курьер привез ему эту посылку, он в это время обедал у Вяземского. Он и показывает ее князю. А тот, будто бы взглянув гневно на надпись, проворчал: "Что-де за подарки от киргизов!" Но когда потом увидал, что в пакете золотая, осыпанная бриллиантами табакерка, а в ней пятьсот червонных, да когда узнал, какие это киргизцы прислали подарок такой, и вспылил якобы на него гневом из зависти, что ты так высоко почтила стихотворца.
- Что ж, он заслужил это, - сказала императрица. - А теперь вот, сердясь на Вяземского, просится в отставку.
- И хорошо делает, матушка.
- Почему?
- Да потому что как начал он служить в ассигнационном банке, у нас и завелись ассигнационные сочинители.
- Какие ассигнационные сочинители? - удивилась императрица.
- А графы Зановичи, матушка, что сочиняют свои ассигнации.
Императрица улыбнулась.
- Да, таких сочинителей я не жалую, - сказала она.
- А еще и то, государыня, - продолжал Нарышкин, - ты сама видишь, что, когда Державин стал чиновником, он потерял дар стихотворства; сама ты находишь, что его ода Решемыслу плоховата. А перестань он быть чиновником, муза-то и воротится к нему. Помнишь, что говорит он в своем последнем стихотворении "Благодарность Фелице" за табакерку-то:
Когда от должности случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры; беседы, суеты,-
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься Ты!
- Видишь, матушка, он тебе тогда другую Фелицу настрочит.
- И то правда.
В это время в кабинет вошел видный, лет под шестьдесят, но очень бодрый мужчина с сановитой наружностью, со строгими глазами и матово-бледным лицом. За ним курьеры внесли несколько полновесных портфелей.
- Ну, этот задавит матушку своими докладами, - комично проворчал под нос Нарышкин.
Вошедший поклонился. Это был генерал-прокурор князь Вяземский.
- Здравствуй, князь, - отвечала на поклон императрица. - Здоров ли?
- Здравствую, матушка государыня, - поклонился еще раз Вяземский.
- Что такую гору приволок? - улыбнулась Екатерина.
- Все дела, государыня, и законы: ты холостых докладов не любишь, тебе на все подавай законы.
- Так, так, - продолжала улыбаться императрица, - люблю, чтоб все было заряжено хорошо, не по воробьям, сам знаешь, стреляем, а по государственным нуждам. О чем же сегодня?
- По делу Зановичей, государыня, и Зорича.
По лицу императрицы скользнула не то тень, не то полоса света и исчезла. Оно опять стало мраморное, словно застывшее.
Вяземский стал доставать бумаги, а Екатерина вскинула глаза на Ланского, ее глаза скользнули по его стройной фигуре и скрылись под опущенные веки.
В кабинет вошел Захар, любимый камердинер императрицы, с полотенцем под мышкой и метелкой в руке. Он был мрачен как туча. Екатерина сразу заметила это и постаралась скрыть невольную улыбку.
- Что, Захар? - спросила она, как бы не замечая его угрюмости.
- Увольте меня, государыня, - глядя на свои штиблеты, мрачно отвечал он.
- Как уволить?
- Совсем увольте, государыня, от службы.
- Что так?
- Неугоден я стал вашему величеству… Увольте-с.
- Помилуй, Захар! Чем я провинилась перед тобой? - она лукаво взглянула на Ланского и Нарышкина.
Вяземский с бумагами в руках приблизился к столу. Захар быстро поворачивается к нему и с дрожью в голосе говорит:
- Помилуйте, ваше сиятельство! Рассудите вы нас сами… Уволил я вчера истопника Илюшку: курицу хохлатую в государственном птичнике украл, я его, негодяя, и прогнал, чтоб и духу его во дворце не было… А теперь вот узнаю стороной: нынче чуть свет он поймал государыню на прогулке да в ноги ей, прикинулся казанской сиротой: семья-де большая, дети, слышь, мал мала меньше, так он-де деткам и взял курочку, чтоб яички несла… А! Каков плут!.. А она (Захар презрительно покосился в сторону императрицы) нет чтобы примерно наказать плута, она же не токмо подлеца помиловала, взяла опять в истопники, да еще и петуха ему дала!
- Ну прости, Захарушка, - упрашивала Екатерина, - вперед никогда не буду.
Захар угрюмо повернулся к выходу. В это время к нему робко, на цыпочках, подошел Нарышкин.
- Захар Константинович! - заискивающим шепотом просил он. - Будь отец родной!
- Что изволите, сударь? - все с тою же угрюмостью спросил Захар, останавливаясь в дверях.
- Захарушка! Будь друг! - умолял Левушка. - Достань мне живую муху в паутине.
- Какую, сударь, муху? - спросил тот.
- Да простую муху, голубчик, знаешь, которая попадет в паутину и бьется, жужжит, а паук ее все больше запутывает.
- На что вам, сударь?
- Да нужно, дружок, вот сюда в кабинет, а то я искал и тут, и везде, хоть бы тебе паутинка! А мне до зарезу нужно.
- У нас, сударь, паутины нет, разве на чердаке.
- Так не достанешь?
- Не достану, сударь… Вам бы все шутить, а мне не до шуток.
И, не проронив больше ни слова, Захар сердито удалился.
- Матушка? - трагически воскликнул Левушка так, чтобы и Захар слышал. - Прогони ты этого варвара Захарку! Ни одной мухи и ни одного паука у тебя во дворце не оставил, все как помелом вывел.
- А на что тебе муха? - спросила императрица.
- Да нужно, матушка; не нужно было бы, не просил бы.
Екатерина с ласковой улыбкой обратилась к Ланскому, а потом к Вяземскому:
- А верно, Левушка какую-нибудь проказу затевает; его проказы и дурачества часто бывают умнее многих умных затей других умников.
Но, видя, что Вяземский ждет, а Храповицкий потеет над грудой перлюстрированных писем и депеш, сделала вид, что ждет доклада.
- Я слушаю тебя, князь Александр Алекееич, - сказала она Вяземскому, превратив за минуту веселое лицо в холодный мрамор.
VII. СПАСЕНИЕ МУХИ
Императрица пригласила Вяземского знаком сесть против нее, а сама откинулась на спинку кресла, чтобы внимательнее слушать. Наискосок от нее уселся Ланской. Нарышкин же, усевшись за особым столиком, рядом с Храповицким, взял лист бумаги и карандаш и стал что-то прилежно чертить, по-видимому не слушая доклада, как это делают дети, но, в сущности, не проронив ни одного слова из того, что говорилось в кабинете.
Вяземский сжато, но обстоятельно изложил сущность дела о графах Зановичах, Зориче, Неранчиче, Изан-бее и бароне фон Вульфе.
- Так, младший Занович тотчас ускакал в Москву, как Потемкин из Шклова выехал в Дубровну? - спросила императрица, что-то соображая.
- В ту же ночь, государыня, - отвечал Вяземский.
- Так… Я полагаю, что они догадались, зачем уехал Потемкин, - сказала она, как бы размышляя вслух.
- Да и еврея, верно, видели, как он приходил к его светлости, - добавил Вяземский.
- Да, точно… Особливо же когда еврей, побывав у Григория Александровича, тотчас же стал покупать фальшивые ассигнации. Теперь это для меня ясно: понявши опасность, братья стакнулись, и вот меньшой поскакал в Петербург якобы объявить… Но разумным распоряжением Энгельгардта он, младший Занович, был схвачен?
- Точно так, государыня, у самой заставы, и с ним найдено более семисот тысяч сторублевых фальшивых ассигнаций.
- Шутка сказать! На семьдесят с лишком миллионов! Да у меня и в казне столько нет в наличности, - глядя в красивые глаза Ланского, говорила императрица. - Так он сказал Шешковскому, что вез эти ассигнации предъявить?
- Так точно, государыня.
- Ах, плут! А когда он воротился из-за границы?
- Еще зимой, государыня.
- Что ж он тогда же не предъявил? А вот догадался, что еврей… как его?
- Берко Изаксон.
- Так вот, когда Изаксон донес на них, предъявил Потемкину их плутни, так тогда и они вздумали предъявлять.
- Да ведь станок, государыня, печатный нашли у них по обыску и доски.
- А ты видел станок?
- Видел, государыня, он у нас при деле.
- Искусно сделан?
- С таким, государыня, мастерством сделан, что превосходит наши казенные станки. Видно, что искусный резчик за границей делал. Только видно, что не русский: смешал литеру наш с литерой иже, и вышло ассигиация.
Вяземский достал из папки одну фальшивую ассигнацию и подал императрице:
- Вот, государыня, изволь сама видеть.
- Вижу, вижу, - приглядывалась она к бумажке, - искусная подделка… Да, точно, ассигиация.
Она через стол подала ее Ланскому.
- Посмотри, какие мастера.
Подошли взглянуть на бумажку и Нарышкин с Храповицким.
- Матушка, отдай мне эту бумажку, - сказал первый из них, рассматривая ассигнацию.
- А зачем тебе? - спросила Екатерина.
- Державинской теще подарю: она все берет, ничем не брезгует.
Императрица погрозила ему пальцем, а по строгим глазам Вяземского скользнула усмешка.
- Говорят, князь, будто ты теснишь Державина? - взглянула на него императрица.
- Помилуй, государыня! Мне ли его теснить? Он всех теснит, - лукаво ответил генерал-прокурор, - я бы посадил его на место Шешковского, всему бы Парнасу досталось.
Екатерина только улыбнулась.
- Ну а этот, что с Зановичем в Москве накрыли при ассигнациях? - спросила она. - Как его?.. Санмораль, кажется?.. Monsieur Sans-moral?
- Салморан, государыня.
- Ну Салморан, Sans-moral, все равно. Это что за птица?
- Он, государыня, состоит учителем в Зоричевом кадетском корпусе.
- И был соучастником этих плутов Зановичей.
- Так точно, государыня. Он Шешковскому во всем признался. Как известно тебе, государыня, Зорич замотался, вошел в неоплатные долги, при его-то богатстве. Вот Зановичи и обещались выплатить за него все долги.
- Вот такими-то денежками, - заметила императрица, указав на фальшивую ассигнацию.
- Именно. Так Зановичи и обещались расплатиться с кредиторами Зорича, с тем чтобы он отдал им Шклов с принадлежащим к нему имением в их управление на столько лет, пока они не получат своей суммы с процентами; Зоричу же обязывались давать в год по сту тысяч на прожитие.
- Каковы молодцы! Именно все messieurs Sans-morals…
- Так точно, государыня. Так вот этот Салморан и открыл Шешковскому, что Зановичи просиживали с Зоричем, запершись, целые ночи, уговаривая его по сему предмету.
- Значит, он не поддавался, что его должно было уговаривать? - живо спросила императрица.
- Должно полагать, государыня… Так вот этот Салморан и употреблен был в посредство, ибо Зорич ему доверял.
- Что же Зорич? - с тою же живостью допрашивала Екатерина.
- А Салморан, государыня, Зорича оправляет, якобы он не знал о фальшивых ассигнациях.
У Екатерины точно камень с сердца свалился:
- Не знал?.. Я так и думала… Зорич, можно сказать, две души имеет: любит доброе, но делает худое, храбр в деле с неприятелем, но лично трус.
Вяземский поклонился.
- Но с другой стороны, ваше величество, - продолжал он докладывать, - в деле имеются указания, будто Зорич неоднократно говаривал, что скоро заплатит свои долги и будет опять богат, что и подало сенату подозрение, что сам Зорич участвовал в делании ассигнаций или же был о том сведом.
- Подозрение это, однако, - возразила императрица, - ничем не подтверждается, как я вижу из доклада: Салморан, сам же ты говоришь, оправил его.
- Точно, государыня, оправил.
- А Зановичи?
- И они, государыня, оправили.
- Значит, Зорич мог и на самом деле говорить, что он скоро расплатится с долгами и снова будет богат от Зановичей, положим, но все же он мог не знать, что его и вызволят из долгов, и обогатят фальшивыми ассигнациями.
- Точно, ваше величество, мог и не знать.
- Знал, значит, только Салморан, яко посредник, и братья Зановичи, яко совершители и затейщики всего сего гнусного замысла. А Неранчич? - спросила она.
- Неранчич, ваше величество, тоже мог ничего не знать, - отвечал Вяземский.
- Я тоже думаю, - сказала Екатерина, - он не смотрит плутом: он простота,
- И игрок, ваше величество. Это все скажут, государыня. Еще когда он болтался по Парижу, лет пять-шесть тому назад, то Фонвизин встречался с ним там и писал о нем, что Неранчич-де "никогда не брал книги в руки и никогда карт из рук не выпускал".
Императрица улыбнулась.
- Это на него похоже… А этот князь Изан-бей? Точно ли он племянник султана? Не из авантуров ли, каких ныне развелось немало: и Пугачевы, и Богомоловы… Может, он такой же родня султана, как мне княжна Тараканова?
- Не могу сказать, государыня, но Зорич знал его еще в Константинополе и пользовался его благодеяниями. Да и из дела значится, что, когда Зановича накрыли с инструментами, бей радостно выкликнул при всех и при следователях: "Хвала Аллаху, что его поймали". А потом обратясь к Зоричу, сказал: "Помнишь, я тебе всегда говорил, что Зановичи нехорошие люди".
- Я рада за него, - сказала императрица. - А что этот, четвертый, как его?
- Барон фон Вульф, государыня.
- Да, он.
- Из дела видно, государыня, что он тут ни при чем.
- А откуда он?
- Из его слов и его документов видно, что родился он в Голландии, в городе Амстердаме. Отец его, экипаж-мейстер и вице-адмирал в голландской службе барон Иоганн фон Вульф, и ныне жив. Этот же фон Вульф, что прикосновенен к настоящему делу, в малолетстве послан был отцом в Цесариго для наук и жил в Вене и записан был кадетом, где и дослужился до капитана, а в 1777 году отставлен был от службы…
- А за что?
- По своей воле, государыня, а в 1778 году поехал он в Пруссию и записан был там в службу, а через год отставлен майором и от владетельного графа резиденции Нассау - Саарбрюке Мондфорта пожалован орденом "de la Providence". По отставке из прусской службы он много вояжировал по разным странам, а в 1782 году приехал в Россию, чтоб определиться в службу.
- И попал к Зоричу зачем? - спросила Екатерина.
- Я полагаю, государыня, для протекции: ему, видно, наговорили, что Зорич в силе.
Императрица торопливо, словно украдкой, глянула на Ланского, а потом на Нарышкина и заметила, что они с Храповицким что-то рассматривают там на письменном столе и смеются, желая это скрыть.
- Ты чему там, повеса, радуешься? - спросила она Нарышкина.
- Я не радуюсь, матушка, а плачу, - отвечал тот, скорчив плаксивую рожу.
- Над чем? - улыбнулась Екатерина.
- Над мухой, государыня.
- Над какой мухой?
- А вот, матушка, в тенета к паукам попалась.
- А покажи, повеса.
Он встал и подал императрице лист, на котором было что-то нарисовано карандашом.
- Это что такое? - спросила Екатерина.