4. Задавая вопрос, что же означает (bedeutet) выражение, мы, естественно, возвращаемся к тем случаям, когда оно выполняет познавательную функцию или, что то же самое, когда его интенция значения осуществляется в созерцании. Этим способом "понятийное представление" (т. е. как раз интенция значения) достигает своей "ясности и отчетливости", оно подтверждает себя как "истинное", как "действительно" реализуемое. Как бы оплачивается вексель на имя созерцания. Так как теперь в единстве осуществления акт интенции совпадает с осуществляющим актом и весьма тесно с ним переплетен (если здесь вообще можно говорить о различии), то это обстоятельство легко предстает в таком свете, как будто выражение лишь здесь обретает значение, как будто оно черпает его из осуществляющего акта. Возникает, таким образом, склонность считать осуществляющие созерцания (обычно при этом проходят мимо категориально их формирующих актов) значениями. Однако не всегда – мы должны будем еще основательней изучить эти отношения – осуществление является полным. Выражения сопровождаются зачастую весьма удаленными и только частично иллюстрирующими созерцаниями. Так как в этих случаях феноменологические различия не принимаются в расчет, то приходят к тому, что значимость (Bedeutsamkeit) выражений вообще, а также тех, которые не могут притязать на соответствующее осуществление, находят в сопровождающих [выражение] образах созерцания. Следствием отсюда является, естественно, вообще отрицание значения абсурдных выражений.
Новое понятие значения вырастает, таким образом, из смешения значения и осуществляющего созерцания. В соответствии с этим понятием выражение тогда и только тогда имеет значение, если его интенция (в нашей терминологии – его интенция значения) осуществляется фактически, пусть даже частично или отдаленно и косвенным образом; короче, если его понимание оживлено какими-либо, как говорится, "наглядными представлениями" ("Bedeutungsvorstellungen"), т. е. какими-либо иллюстрирующими образами.
Окончательное опровержение весьма распространенных концепций, противостоящих нашей, имеет большую важность и требует поэтому более обширных исследований. В этой связи мы отсылаем к следующей главе, а здесь продолжаем перечисление различных понятий значения.
§ 16. Продолжение. Значение и соозначение (Mitbezeichnung)
5. Еще одну эквивокацию относительно отсутствия значения, и причем опять-таки на основе нового, пятого понятия значения, ввел Дж. Ст. Милль. Он видит как раз сущность значимости (Bedeutsamkeit) имен в соозначении ( connotation ) и поэтому считает не-соозначающие имена не имеющими значения. (Иногда он называет их осторожно, но как раз неясно: не имеющими значения в "собственном" или "строгом смысле".) Известно, что под соозначающими именами Милль понимает такие, которые обозначают субъект и включают в себя атрибут; под не-соозначающими
( not-connotative ) те, которые обозначают субъект, но не указывают на атрибут (здесь это выражено яснее) как присущий субъекту [80] . Не-соозначающими являются все имена собственные, так же как и имена для атрибутов (например, белизна ). Собственные имена Милль сравнивает [81] с отличительными знаками, которые разбойник в известной сказке из Тысячи и одной ночи нарисовал мелом на доме. И вслед за этим он утверждает: "Когда мы даем собственное имя, мы совершаем действие до некоторой степени аналогичное тому, что намеревался сделать и разбойник с помощью штрихов мела: мы ставим метку, но только не на сам предмет, а, так сказать, на его представление [82] . Собственное имя есть лишь не имеющее значения метка, которую мы связываем в нашем сознании с идеей предмета, чтобы мы, как только эта метка попадет нам на глаза или возникает в наших мыслях, могли бы мыслить этот индивидуальный предмет".
"Когда мы (так говорится в следующем абзаце) произносим чье-либо собственное имя, когда мы говорим, указывая на человека, что это Мюллер или Майер, или, указывая на город, что это Кельн [83] , только лишь этим мы не сообщаем слушателю об этих предметах ничего, кроме того, что таковы их имена <…> Совсем иначе обстоит дело, когда предметам дают соозначающие имена. Если мы говорим, например, что "город построен из мрамора", мы сообщаем слушателю, быть может, совершенно новые сведения и сообщаем их ему именно посредством того, что содержится в значении составного соозначающего имени: построен из мрамора". Такие имена "не просто знаки, а нечто большее, т. е. значимые знаки, и соозначение есть то, что составляет их значение (was ihre Bedeutung ausmacht [84] )". [85]
Если мы сопоставим с этими высказываниями Милля наш собственный анализ, то бесспорно, что Милль смешивает различия, которые в принципе должны быть проведены. Прежде всего, различие между признаком и выражением. Штрих мела разбойника есть простой признак (пометка), собственное имя есть выражение.
Как и любое вообще выражение, имя собственное проявляет себя, и именно в своей извещающей функции, как признак. Здесь в самом деле существует аналогия со штрихом мела разбойника. Если разбойник видит штрих мела, то он знает: это дом, который нужно ограбить. Если же мы слышим выражение имени собственного, то в нас пробуждается соответствующее представление, и мы знаем: это представление осуществляет в себе говорящий, и он хочет одновременно пробудить его в нас. Однако имя кроме этого обладает и функцией выражения. Извещающая функция – это только вспомогательное средство для функции значения. Дело ведь, в сущности, не в представлении; не о том идет речь, чтобы направить интерес на него и на то, что могло бы к нему относиться, но направить интерес на представленный предмет, как предмет подразумеваемый и, следовательно, названный, представить его как таковой для нас. Так, лишь в высказывании он появляется как предмет, о котором нечто высказывается, в высказанном желании – как тот, относительно которого нечто желают, и т. д. И только ради этого собственное имя, как и любое другое, может стать составной частью единых комплексных выражений, составной частью высказанных утверждений, высказанных пожеланий и т. п. По отношению к предмет у собственное имя не есть, однако, признак. Это сразу же становится ясным, если мы обдумаем, что к сущности признака относится то, что он оповещает о факте, о существовании, в то время как названный предмет не нуждается в том, чтобы считаться существующим. Когда Милль проводя свою аналогию, допускает, что связь между именем собственным и представлением названной этим именем личности по существу такая же, как между штрихом мела и домом, и одновременно, однако, прибавляет: эта связь существует, чтобы мы, как только знак попадает в наше поле зрения или возникает в мышлении, могли бы мыслить индивидуальный предмет, то эта аналогия – и как раз посредством этого прибавления, полностью разрушается.
Милль справедливо подчеркивает различие между теми именами, которые сообщают нам "знание" относительно предмета, и теми, которые этого не делают; однако ни это, ни равнозначное различие между соозначающими и не-соозначающими именами не имеет дела с различием значимого (des Bedeutsamen) и лишенного значения (Bedeutungslosen). В основе своей, впрочем, первые два из названных различий не просто в логическом смысле равноценны, но именно тождественны. Речь идет просто о различии атрибутивных и неатрибутивных имен. Сообщить "знание" о некоторой вещи и сообщить ее атрибут означает здесь одно и то же. Конечно, это важное различие, называет ли имя свой предмет непосредственно или же оно называет его, сообщая присущие ему атрибуты. Однако это различие существует внутри рода "выражение", точно так же как параллельное и в высшей степени важное различие между значениями имен, или логическими "представлениями", которое отделяет атрибутивные и неатрибутивные значения, есть различие внутри единого рода "значение".
Д а Милль и сам чувствует это различие, он сам иногда вынужден говорить о значении собственных имен и, наоборот, – о значении в "собственном" или "строгом" смысле имен соозначающих; при этом ему было бы, конечно, лучше говорить о значении совершенно в новом смысле (который никоим образом не следовало бы принимать). Во всяком случае, тот способ, каким выдающийся логик вводит это важное различие между коннотативными и неконнотативными именами, во многом способствует тому, что смешиваются только что затронутые различия совершенно разного рода.
Нужно, впрочем, обратить внимание, что миллевское различие между тем, что означает (bezeichnet) выражение, и тем, что оно со означает (mitbezeichnet), нельзя смешивать с просто сходным различием между тем, что именует имя, и тем, что оно значит (bedeutet). Изложение Милля особенно способствует этому смешению.
Насколько важны все эти различия и как мало это относится к сути дела – рассматривать их поверхностно как "просто грамматические", умаляя их ценность, покажут дальнейшие исследования; можно надеяться, что они прояснят то, что без четкого отделения простых различий, предложенных нами, нельзя и думать о разработке достоверных понятий представления и суждения в логическом смысле.
V Об интенциональных переживаниях и их "содержаниях"
Введение
Во II Исследовании мы прояснили смысл идеальности вида (Spezies) вообще и при этом тот смысл идеальности значений, который принимает в расчет чистая логика. Как всем идеальным единствам, так и значениям соответствует реальная возможность и иногда действительность, значениям inspecie соответствуют акты придания значения (Akte des Bedeutens), и первые суть не что иное, как (идеально схваченные моменты вторых) [86] . Однако теперь возникают новые вопросы относительно рода психических переживаний, в которых берет свой исток высший род "значение", и равным образом относительно низших видов этих переживаний, в которых развертываются существенно различные виды значений. Речь идет, таким образом, об ответе на вопрос относительно истока понятия значения и его существенных видоизменений, соответственно, об ответе более глубоком и продвигающем нас далее, чем это было предложено в предыдущих Исследованиях. В тесной связи с этим стоят следующие вопросы: значения должны заключаться в интенциях значений, которые могут вступать в определенное отношение с созерцанием. Мы неоднократно говорили об осуществлении интенции значения посредством соответствующего созерцания и о том, что высшая форма этого осуществления есть то, что дано с очевидностью. Возникает, следовательно, задача описать это примечательное феноменологическое отношение и определить его роль, т. е. прояснить коренящиеся в нем понятия, [относящиеся к сфере] познания. Эти и предыдущие задачи, относящиеся к сущности значения (в особенности, логического представления и логического суждения), не следует, конечно, разделять в аналитическом исследовании.
Настоящее исследование еще не будет заниматься этими задачами; ибо прежде чем мы приступим к самим этим задачам, потребуется феноменологическое исследование значительно более общего характера. "Акты" должны быть переживаниями придания значения (das Bedeuten), и то, что сопряжено со значением (das Bedeutungsmässige) в каждом отдельном акте, должно как раз заключаться в (переживании как акте (Akterlebnis)) [87] , а не в предмете; оно должно заключаться в том, чту делает его "интенциональным", "направленным" на предмет переживанием. Точно так же сущность осуществляющего созерцания заключается в определенных актах: мышление и созерцание – как акты – должны различаться. И, естественно, само осуществление должно быть особым отношением, которое принадлежит типологическим свойствам актов. В дескриптивной психологии нет теперь вопроса более спорного, чем вопрос об "актах"; и сомнение, если даже не совершенно поспешное отклонение [этого термина], может возникнуть [для читателя] во всех тех местах предыдущих Исследований, где понятие акта служило для характеристики и экспликации нашей концепции. Таким образом, важным предварительным условием решения обозначенных задач является то, что понятие акта будет прояснено прежде всех других. [Тогда] обнаружится, что понятие акта в смысле интенциональных переживаний выделяет важное родовое единство в сфере (схваченных в феноменологической чистоте) переживаний и что включение значений как переживаний в этот род в самом деле придает им весьма значимую характеристику.
Само собой разумеется, что к исследованию феноменологической сущности актов как таковых относится также прояснение различия между типологическим свойством акта и содержанием акта, а в последнем отношении – обнаружение фундаментально различных значений, которые принимает термин "содержание" акта.
Сущность актов как таковых не может быть рассмотрена в достаточной степени, если при этом не занимаются весьма основательно феноменологией "представлений". О тесной взаимосвязи напоминает нам известное положение, что каждый акт или сам есть представление, или имеет представление своей основой. Тем не менее, спрашивается, какое из весьма различных понятий представления следовало бы привлечь, и, таким образом, разграничение смешивающихся друг с другом феноменов, которые лежат здесь в основе эквивокаций, становится существенной частью задачи.
Рассмотрение обозначенных только что в общих чертах проблем (к которым внутренне примыкают некоторые другие) мы связываем соответствующим образом с дескриптивно-психологическим различением нескольких друг в друга перетекающих понятий сознания. Психические акты обозначают ведь часто как "деятельность сознания", как "отношение сознания к своему содержанию (предмету)", а иной раз "сознание" определяют именно как обобщающее выражение для психических актов любого вида.
Первая глава
Сознание как феноменологический состав (bestand) я и сознание как внутреннее восприятие
§ 1. Многозначность термина "сознание"
В психологии много говорят о сознании, а также о содержаниях сознания и переживаниях сознания (обычно просто говорят о содержаниях и переживаниях) главным образом в связи с отделением психических феноменов от физических. Посредством этого должны быть, с одной стороны, обозначены феномены, принадлежащие сфере психологии, а с другой – сфере физических наук. С вопросом этого отделения тесно связана наша проблема – выделение понятия психического акта в его феноменологической сущности, поскольку это понятие возникло как раз в данной связи, а именно как понятие, которое, как полагают, устанавливает границы психологического домена. Для правильного установления этих границ оправдано применять одно понятие сознания, другое же дает определение понятия психического акта. Во всяком случае, следует разделять некоторые объективно родственные и потому легко смешиваемые понятия.
Ниже мы рассмотрим три понятия сознания, принимая во внимание наши интересы.
1. Сознание как совокупный реальный (reell) феноменологический состав (эмпирического Я, как переплетение психических переживаний в единстве потока переживаний). [88]
2. Сознание как внутреннее обнаружение (Gewahrwerden) собственных психических переживаний.
3. Сознание как общее обозначение любых "психических актов", или "интенциональных переживаний".
Едва ли нужно говорить, что при этом не исчерпаны все эквивокации упомянутого термина. Я напоминаю, например, о таких распространенных во вненаучном словоупотреблении оборотах, как "дойти до сознания" или "прийти в сознание", "высокое" или "низкое самосознание", "пробуждение самосознания" (последний оборот употребителен также в психологии, но совершенно в другом смысле, чем в обыденной жизни) и т. д.
При многозначности всех терминов, какие только могут быть использованы в качестве различающего обозначения, однозначное определение понятий, требующих разъединения, возможно лишь косвенным образом, а именно только посредством сопоставления равнозначных выражений и противопоставления тех, которые должны быть отделены друг от друга, а также посредством соответствующих описаний и прояснений. Этими вспомогательными средствами мы и воспользуемся.
§ 2. Во-первых: сознание как (реально-феноменологическое (reell-phänomenologische)) единство переживаний, [составляющих] Я (Icherlebnisse). Понятие переживания
Мы начнем со следующего сопоставления. Если современный психолог определяет или может определить свою науку как науку о психических индивидах как конкретных единствах сознания или как науку о переживаниях сознания переживающих индивидов или как науку об их содержаниях сознания, то сопоставление терминов в этой связи устанавливает определенное понятие сознания и вместе с тем – определенные понятия содержания и переживания. Под этими последними терминами – переживание и содержание – современная психология понимает реально происходящие процессы (Вундт справедливо говорит: события), которые, изменяясь в каждый момент, составляют в многообразном сцеплении и взаимопроникновении действительное единство сознания соответствующего психического индивида. В этом смысле восприятия, образы фантазии и отражения, акты понятийного мышления, предположения и сомнения, радости и горести, надежды и опасения, желания и воления и т. п. – в то время, когда они происходят в нашем сознании, – суть переживания или содержания сознания. И вместе с этими переживаниями в их целостности и конкретной полноте переживаются также составляющие их части и абстрактные моменты, они суть реальные (reell) содержания сознания. Не имеет, естественно, значения, расчленяются ли сами по себе каким-либо образом упомянутые части, разграничиваются ли они посредством специально к ним отнесенных актов и, в особенности, являются ли они сами по себе предметами "внутренних" восприятий, схватывающих их так, как они наличествуют в сознании (Bewusstseinsdasein), и возможно ли это вообще или нет.
(Теперь сразу же следовало бы указать на то, что данное понятие переживания может быть схвачено чисто феноменологически, т. е. так, что любое отношение к эмпирически реальному существованию (к людям или животным в природе) остается исключенным: переживания в дескриптивно-психологическом (эмпирически-феноменологическом) смысле становятся тогда переживаниями в смысле ч ис той феноменологии [89] . На поясняющих примерах, которые мы здесь приведем, можно и нужно убедиться, что требуемое исключение всякий раз в нашей воле, и то, что в этих примерах в начале предъявлено или может быть предъявлено "дескриптивно – психологически", – должно быть схвачено в указанном смысле "чисто" и в дальнейшем понято как чистое (априорное) усмотрение сущностей. То же самое, естественно, имеет место и во всех подобных случаях.)