турки-янычары его догоняли,
к столбу вязали,
газа вырывали,
горячим железом выжигали,
в кандалы забивали,
в тюрьму сажали
и замуровали".
Вот так, на улице, под тыном,
еще не стар кобзарь стоял
и про неволю распевал.
За тыном слушала Ярина -
не дослушала, упала.
"Степаночко! Степаночко! -
рыдала, кричала.-
Степаночко, сердешный мой,
что ж ты затаился?...
Отец! Это же Степан наш
там остановился!"
Вышел отец за ворота,
насилу, насилу
признает его: так горе
хлопца подкосило.
"Сыночек мой бесталанный,
дитя дорогое,
где скитался ты по свету,
гонимый бедою?"
Плачет старый, обнимает,
и слепой заплакал,
точно солнце он увидел
из вечного мрака.
И берут его под руки,
и приводят в хату.
И Ярина ему служит,
как родному брату,
голову ему помыла
и ноги обмыла,
и в сорочке тонкой, белой
за стол усадила.
Накормила, напоила
и спать уложила,
Вышла с отцом, из горницы
и двери прикрыла.
"Нет, не надо, отец милый,
милая Ярина!
Я уже навек пропавший
и вновь вас покину.
За что ты свой век девичий
со мною загубишь,
С калекою?.. Нет, Ярина!
Засмеют нас люди.
Видно, счастье этой хаты
неугодно Богу.
Он от нас его прогонит
к чужому порогу.
Нет, Ярина! Бог не бросит,
ты найдешь другого,
а я уйду в Запорожье
петь под кобзу снова.
Меня любят..." - "Нет, Степан мой,
ты мне ближе сына!
И Бог тебя покарает,
если нас покинешь".
"Оставайся, Степаночко!
Не хочешь венчаться -
станем жить кате брат с сестрою
и не разлучаться.
Будем радостью, опорой
старика седого.
Сердце мое, Степаночко,
не бросай нас снова!...
Не покинешь?" - "Нет, Ярина!"
И Степан остался.
Весел старый, как ребенок,
и за кобзу взялся -
хотел струнным перебором
возвратить веселье.
На завалинке у хаты
втроем они сели.
"Расскажи теперь, Степан мой,
как беда случилась.
Ведь и мне в плену турецком
бывать приходилось".
"Вот меня, уже слепого,
турки выпускали
с казаками. Товарищи
на Сечь отбывали,
и меня с собой забрали,
и через Балканы
торопились на родину
вольными ногами.
И на тихом на Дунае
нас перегоняют
сечевики-запорожцы
и в Сечь возвращают.
И рассказывают, плача,
как Сечь разоряли,
по церквам оклады-ризы,
свечи забирали.
Как казаки-запорожцы
ночью отступали
и на тихом на Дунае
новой Сечью стали.
Как царица по Киеву
с Нечосом гуляла,
как Спас она Межигорский
ночью поджигала;
как с Днепра на это пламя
тайно любовалась,
в золотой своей галере
плыла, улыбалась.
И как степи Запорожья
тогда поделили,
за панами запорожский
народ закрепили.
Как Кирилл со старшинами
в парики влезали
и царицыны сапожки,
словно псы, лизали.
Вот так, батько! Я и счастлив,
что слепцом блуждаю,
что всего того на свете
не вижу, не знаю.
Как шляхтичи все забрали,
кровь повыпивали,
а царя и самый воздух
в цепи заковали.
Вот что было. Тяжко, отец,
от своего дому
уходить просить защиты
к нехристю, к чужому!
Теперь будто Головатый
остатки сбирает,
на Кубань их подбивает,
черкеса пугает.
Пускай ему Бог поможет!
А что с того будет,
святой знает: послушаем,
что расскажут люди".
Вот так они каждодневно
вдвоем до полночи
рассуждают. А Ярина
хозяйкой хлопочет.
Вспоминают Запорожья,
прошедшую славу
и тихонько напевают
про Чалого Савву,
про Хмельницкого Богдана,
злосчастного сына,
и про Гонту-мученика,
про славу Максима.
А Ярина их слушала
да святым молилась. Умолила.
Перед постом
они поженились...
Вот и конец моей песне.
Не дивитесь, люди!
Что бывало - миновало
и снова не будет.
Позабыты мои слезы,
не бьется, в обиде,
сердце старое, черствеет,
и очи не видят...
Ни хатенки этой белой
под синью небесной,
ни долины приветливой,
ни темного леса,
ни девической улыбки,
ни красы ребячьей
я веселыми не вижу:
все гибнет, все плачет.
Я и рад бы где укрыться,
только где - не знаю.
Всюду горе, всюду стонут,
Бога проклинают.
Сердце вянет, каменеет,
и не носят ноги,
и устал я, одинокий,
на своей дороге.
Оттого кричу, как ворон,
на злую примету:
солнце тучею покрылось,
и не видно свету.
Еле-еле к полуночи
сердцем прозреваю,
свою немощную песню
людям посылаю.
За живой водой и мертвой
ворон улетает,
Иногда, ее добывши,
сердце окропляет.
И зажжется огонечек,
с темнотою споря,
и начну рассказ про счастье,
а сверну на горе.
Вот и нынче про слепого
я рассказ кончаю,
а свести концы с концами
как складней - не знаю.
Так как не было на свете
этакого дива,
чтоб жена с незрячим мужем
прожила счастливо.
А вот - сталось это диво:
год, другой на убыль,
вот они в саду друг с дружкой,
радостны, и любы.
И старик - отец счастливый -
перед светлым домом
учит маленького внука
вежливым поклонам.
Подземелье
Три души
Как снег, три пташечки летели
через Субботово и сели
на крест, который чуть стоит
на старой церкви. "Бог простит:
мы - пташки-души, а не люди.
Отсюда нам виднее будет,
как разрывать начнут подвал.
Хоть бы скорей уж начинали,
тогда б и в рай нас повпускали, -
ведь так господь Петру сказал:
"Тогда ты в рай их повпускаешь,
когда начальство раскопает
и славный обкрадет подвал".
Первая душа:
"Как была я человеком,
то Присею звалась;
здесь-то вот и родилась я,
здесь и вырастала.
Здесь, бывало, на погосте,
я с детьми гуляю,
да с Юрусем-гетманичем
в жмурки я играю.
Гетманша, бывало, выйдет,
позовет, бывало,
в дом - вон там, где клуня нынче,
и всего немало
даст - инжиру да изюму
и на руках носит.
Если ж к гетману приедут
из Чигрина гости,
так вот и шлют вновь за мною.
Оденут, обуют,
на руки берет сам гетман,
носит и целует.
Вот так-то я в Субботове
росла-вырастала!
Как цветочек; и меня все
любили, ласкали.
Не сказала я вовеки
даже слова злого
никому. Была красива,
да и черноброва.
Все-то мною любовались,
уж и сватать стали;
у меня ведь в это время
полотенца ткались.
Вот-вот скоро б подавала,
да вдруг наважденье!
Ранним-рано, в пост Филиппов,
как раз в воскресенье,
я шла за водою...
Уж давно криница
обвалилась и высохла,
а я-то - все птица!..
Вижу: гетман и старшины.
Я воды набрала,
с полными прошла пред ними;
а того не знала,
что все царю в Переяслав
присягать летели!..
И уж как, сама не знаю,
воду еле-еле
донесла до хаты. Что ж я
ведер не разбила!
Мать, отца, себя и брата,
собак отравила
этою водой проклятой!
Вот за что терзаюсь,
вот за что меня, сестрички,
и в рай не пускают".
Вторая душа:
"А меня, мои сестрички,
за то не пустили,
что московскому царю я
коня напоила -
там, в Батурине; как ехал
в Москву из Полтавы.
Я была еще подросток,
как Батурин славный
рать царева подпалила,
Чечеля убила,
и малого и старого
в Сейме потопила.
Я валялась среди трупов,
и рядом со мною
тут же, во дворце Мазепы,
моя мать с сестрою
(их зарезали обеих),
обнявшись, лежали;
и насилу-то, насилу
меня оторвали
от покойной, от родимой.
Уж как я просила
московского капитана,
чтоб меня убили!
Не убили, на забаву
солдатам пустили!
И насилу я спряталась,
и меня забыли.
А в Батурине один лишь
домик сохранился.
В этой хате уцелевшей
царь остановился,
Едучи из-под Полтавы.
я шла от криницы
по задворкам, и он меня
поманил рукою,
просит дать коню напиться.
А я - напоила!..
И не знала, что я тяжко,
тяжко согрешила!
Я едва дошла до хаты,
замертво упала.
А как только царь уехал,
бабка, что осталась
после этого пожара,
та, что приютила
меня в хате непокрытой,
меня же зарыла
и умерла на другой день
и в хате истлела.
Никого-то из народа
там не уцелело.
Уж их хату раскидали,
и пожрало пламя
бревна, балки и стропила!..
А я над ярами
и степями казацкими
и досель летаю!
А за что меня карают,
и сама не знаю!
Может быть, за то, что всем я
с радостью служила...
Что московскому царю я
Коня напоила!"
Третья душа:
"Я же в Каневе, сестрицы,
на свет народилась.
Я была еще в пеленках,
и не говорила
я еще, когда царица
в Канев проезжала.
С матерью мы над Славутой
были, я кричала,
плакала, сама не знаю, -
есть ли мне хотелось,
иль, быть может, у малютки
что-нибудь болело?
Мать, чтобы меня забавить,
реку озирала, -
мне галеру золотую
она показала,
словно домик; на галере
вельможи сидели,
воеводы... и меж ними
царица сидела.
Я взглянула, засмеялась, -
дух перехватило!
Умерла и мать! В могиле
одной схоронили.
Вот за что, мои сестрицы,
Я теперь терзаюсь!
Вот за что меня на тот свет
досель не пускают.
Разве знала я, ребенок,
что это царица -
лютый ворог Украины,
алчная волчица!..
Скажите, сестрицы?"
"Вечереет. Полетим-ка,
заночуем в Чуте,
если будет что твориться,
близко нам вернуться".
Беленькие встрепенулись,
в рощу полетели
и на ветке на дубовой
ночевать присели.
Три вороны
Первая ворона:
"Кар! Кар! Кар!
Крал Богдан товар,
да в Киев собрался,
с ворами связался,
продал, что накрал".
Вторая ворона:
"Я в Париже была
Да три злота с Радзивиллом
да с Потоцким пропила".
Третья ворона:
"Через мост идет черт,
а коза по воде:
быть беде! Быть беде!"
Вот так кричали и летели
вороны с трех сторон и сели
средь леса на холме крутом,
на дереве сторожевом.
Как на мороз понадувались
и друг за другом наблюдали,
как три сестры, что встарь цвели,
но в девках век провековали,
доколе мхом не поросли.
Первая ворона:
Вот так тебе, а так тебе!
Я в Сибирь летала,
далеконько и немного
желчи я украла
там у декабриста. Гляньте -
есть чем разговляться!
А в твоей земле царевой
есть ли чем питаться?
Иль черт знает, как убого?"
Третья ворона:
"Э... сестрица, много!
Три указа накаркала
на одну дорогу..."
Первая ворона:
"На какую? На чугунку?
Ну, уж натворила..."
Третья ворона:
"Да шесть тысяч в одной версте
душ передушила..."
Первая ворона:
"Да ты не лги, ведь только пять,
да и то с фон Корфом!
Еще чванится чужою -
не своей работой!..
Капустница несчастная!
Ваша ж милость, пани,
угощается в Париже
у панов поганых?
Пролили вы реки крови
да в Сибирь загнали
свою шляхту, и уж как же
тем гордиться стали!
Вишь, какая пани-пава..."
Вторая и третья вороны:
"Ну, а ты что скажешь?"
Первая ворона:
"Мне ль вам отвечать! На свете
вас не было даже,
как я здесь шинок держала
да кровь проливала!
Посмотрите! Карамзина,
видишь, прочитали
и думают: какие мы!
Нет, уж помолчите!
Мне, бесперые калеки,
в ровню не спешите!.."
Вторая ворона:
Ишь какая! Вовсе не та
рано встать поспела,
что до света упилася...
Та, что протрезвела!"
Первая ворона:
Без меня ты б упилася
с твоими ксендзами?
Где тебе уж! Я свалила
Польшу с королями;
при тебе же, щебетуха,
Польша бы стояла.
А с вольными казаками
что я вытворяла?
Кому их не выдавала
и не продавала?
Нет, проклятые живучи!
Думала, с Богданом
я уже их схоронила, -
встали ведь с поганым,
с этим шведским проходимцем...
Что тогда творилось!
Злюсь, как вспомню, что Батурин
сожгла, разорила,
Сулу в Ромнах запрудила
только старшинами
казацкими... а такими,
просто казаками,
Финляндию засеяла,
сыпала буграми
на Орели... Выгоняла
толпы за толпами
я на Ладогу, царю там
болота мостила.
И гетмана Полуботка
в тюрьме задушила.
Вот тогда-то был мне праздник!
Пекло испугалось,
а в Иржавеце матерь божья
ночью зарыдала".
Третья ворона:
"И я таки пожила.
С татарами помутила,
с мучителем покутила,
с Петрухою попила
да немцам запродала".
Первая ворона:
"Да, ты славно начудила:
так народ свой закрепила -
немцы так им занялись,
что хоть помирать ложись,
у меня же, враг их знает,
все кого-то поджидают.
Я и в рабство их сдала,
и дворян я расплодила,
и в мундиры нарядила,
словно вшей, их развела;
все вельможные щенята!
Уж и Сечь, хоть бесновата,
корчмарями обросла.
Русские царевы слуги
тоже греть умеют руки!
Хоть люта я, а все-таки
сделать не сумею,
что те слуги на Украйне
с казаками деют!
Напечатать им не трудно:
"Милостию божьей
и вы - наши, и все - наше,
гоже ли, не гоже!"
В хатах стало уже пусто,
вот они и рыщут
в степи, роют все курганы,
Древностей там ищут.
Все любёхонько забрали,
да лихой их знает,
для чего с подвалом этим
гадким поспешают:
чуть бы, чуть бы подождали,
церковь бы упала...
И тогда бы две руины
в "Пчеле" описали."
Вторая и третья вороны:
"Для чего ж ты нас позвала?
Что глядеть в подвале?"
Первая ворона:
"Что ж подвал! Два дива будет,
их вы и не ждали.
В эту ночь на Украине
близнецы родятся.
Будет первый, словно Гонта,
с панством расправляться!
Другой будет... этот уж наш!
С этим панством знаться.
Наш кусается и в чреве...
Сестры, я читала,
что, как вырастет тот Гонта,
все наше пропало!
Все разрушит, уничтожит,
брата не покинет!
Даст он правду и свободу
по всей Украине!
Так смотрите же, сестрицы,
что тут замышляют!
Палачам и всем, кто с ними,
цепь приготовляют".
Вторая ворона:
"Я золотом расплавленным
залью ему очи!"
Первая ворона:
"А золота он - проклятый
Ирод - не захочет".
Третья ворона:
"Я царевыми чинами
скручу ему руки!"
Вторая ворона:
"Со всего сберу я света
все зло и все муки!"
Первая ворона:
"Нет, сестрицы. Не так надо.
Пока слепы люди,
похоронить его надо,
а то плохо будет!
Гляньте-ка вы: над Киевом
вон метла взвилася,
Над Днепром и над Тясмином
земля затряслася.
Слышите ли? Застонала
гора над Чигрином.
Чу!.. Смеется и рыдает
наша Украина!
Близнецы уж народились.
Станет мать смеяться,
обезумев, что обоим
Иванами зваться. Полетим-ка!"
Полетели,
на лету запели:
Первая ворона
"Поплывет наш Иван
по Днепру на Лиман
с кумою".
Вторая ворона:
"Побежит наш ярчук
в теплый край есть гадюк
за мною".
Третья ворона:
"Как хвачу да помчу,
в самый ад полечу
стрелою".