Кобзарь - Тарас Шевченко 13 стр.


Три лирника

Шли слепой, хромой, горбатый

нищие к мирянам,

путь держали в Субботово,

чтоб петь про Богдана.

Первый нищий:

"Вот-то, сказано, вороны -

нашли себе место.

Москали для них как будто

сделали насесты".

Второй нищий:

"А для кого ж? Человека,

верно, не посадят

числить звезды..."

Первый нищий:

"Ты уж скажешь!

Может, и посадят

пана, москаля иль немца;

пан, москаль и немец

и там найдут хлебец.

Третий нищий:

"Что болтаете пустое?

Что там за вороны?

Да москали да насесты?

Бог нам оборона.

Иль еще нестись заставят, -

солдат им рожай-ка!

Полонить весь мир царь хочет,

есть такая байка".

Второй нищий:

"Что ж, быть может!

Так на черта ж

на горах их ставить?

Да высокие такие,

что до туч достанешь,

если взлезешь..."

Третий нищий:

"А для того!

Вот потоп настанет,

все паны туда полезут,

да и смотреть станут,

как мужики тонуть пойдут".

Первый нищий:

"Умные вы люди,

а ничего не знаете!

Там понаставляли

для того насесты эти,

чтоб воды не крали

люди в речке; да чтоб тайно

песку не пахали,

что лежит вот, за Тясмином".

Второй нищий:

"Потерял ты разум!

Раз не знаешь, помолчал бы.

Что как под тем вязом

мы, приятели, присядем

отдохнуть немного!

В торбу две краюхи хлеба

взял я на дорогу, -

вот и поедим мы кстати,

до солнышка, рано... -

и уселись.- А кто ж, братцы,

споет про Богдана?"

Третий нищий:

"Я петь буду. И про Яссы,

и Желтые Воды,

и местечко Берестечко".

Второй нищий:

"Славные доходы

нам дадут они сегодня!

Там ведь у подвала,

как на торг, сошлися люди,

и панства немало.

Вот где нам нажива будет!

Что же, запоем-ка

пробы ради..."

Первый нищий:

"Ну их, песни!

Лучше отдохнем-ка,

день велик: мы напоемся,

а ты - петь, туда же..."

Третий нищий:

"Это верно. Помолимся,

да и спать заляжем".

Певцы под деревом заснули,

спит солнце, пташечки молчат,

а у подвала уж проснулись

и раскопать его спешат.

Копают день, копают два,

на третий едва лишь

докопалися до стенки,

ночку переспали,

караул везде поставив.

А исправник просит,

никого чтоб не пускали,

в Чигирин доносит

по начальству. И начальство,

прибыв, посмотрело

и сказало: "Ломай стены!

Так вернее дело!"

Послушали. Разломали -

и перепугались!

Всё скелеты там лежали,

словно ухмылялись,

что опять им видно солнце.

Вот богатство это:

черепок, корыто, тут же

в кандалах скелеты!

Если б в форменных, тогда бы

хотя пригодились...

Засмеялись... А исправник

чуть-чуть не взбесился,

Нечем ему, вишь, разжиться;

а уж как трудился!

Он и день и ночь старался, -

в дураках остался.

Уж ему бы только в руки

тот Богдан попался, -

в рекруты его забрил бы;

не мани обманом

Правительство! Рвот и мечет.

Словно одурманен.

Яременка в рыло тычет,

бранью осыпает

весь народ, да и на нищих

моих налетает.

"Вы что делаете, плуты!"

"Мы, смотрите, пане,

распеваем о Богдане..."

"Я вам дам Богдана!

Мошенники, дармоеды!

И песню сложили

Про такого ж мошенника..."

"Да нас так учили..."

"Я научу! Эй, всыпать им!"

Взяли, разложили

да попарили в царевой,

непрохладной бане.

Вот какой дала барыш им

Песня о Богдане!

Так подвал Богданов малый

тогда раскопали;

а большого подземелья

и не доискались.

(Стоит в селе Субботове)

Стоит в селе Субботове

на горе высокой

надмогильник Украины,

широкий, глубокий.

Это церковь Богданова:

там-то он молился,

чтоб москаль добром и лихом

с казаком делился.

Мир душе твой, Богдане!

не так оно сталось:

царских слуг объяла зависть,

всё поразоряли, -

вкруг курганов наших рыщут,

роют, деньги ищут,

погреба твои разрыли,

да тебя ж ругают,

что они трудились даром!

Так-то вот, Богдане!

И тоскует Украина

сиротой бессильной!

Вот тебе и благодарность:

церковь-надмогильник

даже некому поправить!

Вот ту Украину,

что в былые дни с тобою

шляхту задавила, -

байстрюки Екатерины

саранчой покрыли.

Так-то сталося, Зиновий,

с Алексеем дружный!

Всё приятелям ты отдал,

им-то что же нужды!

Говорят, слышь, что все наше

искони здесь было,

только мы сдавали, чтобы

татарва кормилась

да поляки!.. Так, быть может!

Пускай и так будет!

Так смеются ж над Украйной

и чужие люди!

Нет, чужие, вы не смейтесь!

Церковь-надмогильник

рухнет, и тогда над нею,

и доброй и сильной,

вновь восстанет Украина,

свет правды засветит,

и помолятся на воле

невольничьи дети!..

Наймичка

Пролог

Воскресенье утром рано

поле крылося туманом,

и склонилася в тумане,

словно тополь, на кургане

молодица молодая.

Что-то к сердцу прижимает,

горько плачет, причитает:

"Ой, туман мой, ненастье,

мое горе-злосчастье!

Отчего меня не скроешь

от беды-напасти?

Что меня ты не задавишь

и в землю не вдавишь?

Отчего мне тяжкой доли

веку не убавить?

Нет, не дави, туман белый!

Укрой только в поле,

чтоб не знал никто, не видел

горькой моей доли!...

Я не одна: есть у меня

отец и мать в хате...

Есть у меня... туман белый,

туман милый, братец!...

Есть сыночек некрещеный,

сынок мой родимый!

Не я тебя крестить буду

на горе, любимый.

А чужие крестить будут,

я и не узнаю,

как звать сына... Дитя мое!

Богатой была я...

Не брани! Молиться стану,

слезами своими

счастья вымолю у неба

для тебя, родимый!"

Пошла полем, рыдаючи,

в тумане таилась,

и сквозь слезы тихонечко

запела уныло,

как вдова в Дунае синем

детей схоронила:

"У кургана-могилы

вдова в поле ходила,

там ходила, гуляла,

яду-зелья искала.

Яду-зелья не нашла,

двух сыночков родила,

китаечкой повила

и на Дунай отнесла:

"Тихий-тихий Дунай!

Моих деток забавляй.

Ты, песочек, их прими,

моих деток накорми!

Накорми, успокой

и собою укрой!"

I

Жили себе дед да баба.

В роще кудрявой на хуторе старом

вдвоем весь век свой долгий провели

в тишине, в покое,

как деточек двое.

Вдвоем ягнят пасли детьми когда-то,

а там обвенчались,

скотины дождались,

и хуторок приобрели,

и сад и пчельник завели,

и мельницу купили -

в достатке жили.

Лишь деток не дал Бог,

а смерть с косою у порога.

Кто же старость их пригреет,

для них сыном станет,

похоронит, пожалеет,

кто душу помянет?

Кто на счастье добро примет,

трудом нажитое,

будет помнить благодарно,

как дитя родное?..

Трудно вырастить ребяток

в непокрытой хате.

А еще труднее в белых

стариться палатах,

стариться и дом богатый,

угол непочатый,

умирая, чужим детям

отдать на растрату!

II

Раз в воскресенье, в день погожий,

у хаты в праздничной одеже

сидели старики вдвоем.

Ни тучки на небе; кругом,

как бы в раю, так славно было,

на небесах ни тучки!

А в сердце горе затаилось,

как зверь в несу дремучем.

В таком раю отчего бы

старикам грустилось?

Горе ль давнее какое

в хате пробудилось?

Иль заглохшее недавно

Вновь зашевелилось?

Или новое рай светлый

огнем охватило?

О чем же, сидя у порога,

они задумались? Как знать,

уж собрались, быть может, к Богу.

Но кто в далекую дорогу

коней им станет запрягать?

"А кто нас, Настя, в гроб положит,

когда помрем?"

"Великий Боже!

Я о том же размышляла,

да так горько стало:

в одиночестве старели...

Для кого держали

добро наше?.."

"Погоди-ка!

Словно плачет, слышишь,

за воротами ребенок!

Побежим-ка!... Видишь,

так и знал: я, что-то будет!"

И оба вскочили,

да к воротам... Прибегают -

и оба застыли.

Перед самым перелазом

младенец повитый -

но не туго; и новенькой

свиткою прикрытый.

Видно, мать запеленала,

хоть лето - укрыла

последнею одежею!...

Глядели, молились

дед да баба. А младенец

словно умоляет:

ручки выпростал, бедняжка,

и к ним простирает,

крохотные... и притихнул,

как будто не плачет,

а чуть хнычет.

"Ну что, Настя? Видишь! Теперь, значит,

мы с тобой не одиноки!

Вот судьба, вот счастье!

Ишь какое, чтоб не сглазить!

Бери ж дитя, Настя,

неси в хату, а я съезжу

сам за кумовьями

в Городище..."

Чудно, право,

бывает меж нами!

Одни сына проклинает

и прочь выгоняет.

Другой свечечку, сердешный,

потом добывает

и, рыдая, ее ставит

перед образами -

нету детей!.. Чудно, право,

бывает меж нами!

III

Вот три пары на радостях

кумовьев набрали,

и мальчика окрестили,

и Марком назвали.

Растет Марко: старики же

души в нем не чают,

где усадить, где уложить,

хлопочут - не знают.

Год проходит. Растет Марко,

дойная корова

живет в холе, в роскошестве.

Но вот, черноброва,

молода и белолица,

пришла молодица

на тот хутор благодатный

работать проситься.

"Что ж? - дед молвит.- Возьмем, Настя"

"Возьмем, Трофим,- нужно ж,

ведь стары мы и хвораем,

и дитя к тому же.

Хоть подрос Марко немножко,

Но все ж таки надо

заботиться о ребенке".

"Твоя правда, надо;

век, мне данный, слава Богу,

и я прожил, знаю,-

уходился. Ну, так как же,

что возьмешь, родная,

за труды?"

"Да что дадите".

"Э, нет, дочка, что ты!

Это ж плата за работу,

за твою работу.

Говорят: кто не считает,

тот не наживает.

Вот уж разве так, голубка;

ни ты нас не знаешь,

ни мы тебя. А поживешь,

оглядишься в хате,

да тогда и сговоримся

с тобою о плате.

Так ли, дочка?"

"Ну что ж, ладно!"

"Так входи же в хату".

Сговорились. Молодица

день встречает песней;

словно с паном обвенчалась,

купила поместье.

От рассвета до заката

и в поле, и в хате,

и за скотом ходит Ганна;

а вокруг дитяти

так и вьется; в воскресенье

и в будни ребенку,

словно мать, головку моет,

ему рубашонку

каждый божий день меняет.

Вместе с ним катает

повозочки, а уж в праздник

и с рук не спускает.

Старики мои дивятся,

Богу бьют поклоны...

Наймичка же сна не знает,

по ночам со стоном

свою долю проклинает,

плачет горько, тяжко;

да никто того не знает,

не слышит бедняжки,

кроме Марка маленького.

Да и он не знает,

отчего слезами Ганна

его умывает;

отчего его целует

и молится жарко,

сама не съест и не допьет,

а накормит Марка.

Не знает он. Когда в люльке

порой среди ночи

пробудится, шевельнется,

она сразу вскочит,

крестит его,- баюкает, -

за стеною слышит,

спит спокойно ли ребенок,

как во сне он дышит.

Утром Марко к своей Ганне

ручки простирает -

и наймичку с улыбкою

мамой величает...

Не знает он. Растет себе,

растет, подрастает.

IV

Немало лет уже минуло,

годы немало утекло.

На хутор горе завернуло

и слез немало принесло

Бабусю Настю схоронили

и еле-еле отходили

Трофима-деда. Пронеслось

несчастье злое и уснуло -

на хутор снова благодать

из-за лесов седых вернулась

к Трофиму в хату отдыхать.

Уже Марко чумакует

и осенью не ночует

ни у хаты и не в хате, -

кого-нибудь нужно сватать!

Задумался Трофим старый,

спросить Ганну надо б!

Да к работнице. А Ганна

к королевне б рада

сватов слать: "Марка спросить бы,

ему лучше знать-то".

"Ладно, дочка, Марка спросим,

да и станем сватать".

Расспросили, столковались,

сватов снарядили.

С рушниками к Марку в хату

люди воротились,

с хлебом святым, обмененным.

В жупане богатом

кралечку нашли такую -

хоть гетману сватай,

так не стыдно. Вот какое

выискали диво.

"Спасибо вам! - старик молвит, -

а теперь счастливо

довести нам нужно дело

до конца бы, люди,-

обвенчать их. Да еще вот:

кто ж матерью будет

посаженой? Нет ведь Насти!..."

И заплакал тяжко.

Только наймичка у двери

за косяк, бедняжка,

ухватилась и застыла.

Смолкли в хате люди,

горько наймичка шептала:

"Кто ж матерью будет?.."

V

Время шло. Уж молодицы

каравай месили

на хуторе. Отец старый,

не жалея силы,

с молодицами танцует,

и двор подметает,

да прохожих да проезжих

к себе зазывает,

Варенухой угощает

и на свадьбу просит.

Знай бегает - а самого

еле ноги носят.

Во дворе и в хате хохот

и шум небывалый,

и бочонки выкатили

с громом из подвала.

Прибирают, пекут, варят...

Да только чужие.

Где же Ганна? На святое

богомолье в Киев

пошла она. Молил старый.

Просил Марко слезно

матерью быть посаженой.

"Нет, Марко! Как можно!

Я же наймичка, - неловко

сидеть-величаться

мне на свадьбе... Станут люди

над тобой смеяться.

Пусть Господь вам помогает!

Пойду помолюсь я

святым в Киеве, а там уж

домой ворочуся

в вашу хату, коль примете.

Пока будут силы,

потружусь я..."

С чистым сердцем

крестом осенила

Марка Ганна... Заплакала

и вышла в ворота.

Зашумела свадьба в доме,

и пошла работа

музыкантам и подковкам,

столы поливают

варенухою. А Ганна

бредет, ковыляет.

Пришла в Киев, у мещанки

стала, поселилась,

Нанялась носить ей воду -

денег не хватило,

чтобы отслужить молебен.

Носила, носила,

заработала немного

и в лавре купила

Марку шапочку святую

с Ивана святого,

чтоб голова не болела

у Марка родного.

И колечко от Варвары

невестке достала

и, всем святым поклонившись,

домой возвращалась.

Возвратилась. Катерина

и Марко встречают

за калиткой, ведут в хату

и за стол сажают;

напоили, накормили,

про путь расспросили,

ей в горнице Катерина

постель постелила.

"За что они меня любят?

За что почитают?

О Боже мой милосердный,

может, они знают...

Может, они догадались...

Нет, не догадались -

они добрые..." И Ганна

тяжко зарыдала.

Назад Дальше