Три лирника
Шли слепой, хромой, горбатый
нищие к мирянам,
путь держали в Субботово,
чтоб петь про Богдана.
Первый нищий:
"Вот-то, сказано, вороны -
нашли себе место.
Москали для них как будто
сделали насесты".
Второй нищий:
"А для кого ж? Человека,
верно, не посадят
числить звезды..."
Первый нищий:
"Ты уж скажешь!
Может, и посадят
пана, москаля иль немца;
пан, москаль и немец
и там найдут хлебец.
Третий нищий:
"Что болтаете пустое?
Что там за вороны?
Да москали да насесты?
Бог нам оборона.
Иль еще нестись заставят, -
солдат им рожай-ка!
Полонить весь мир царь хочет,
есть такая байка".
Второй нищий:
"Что ж, быть может!
Так на черта ж
на горах их ставить?
Да высокие такие,
что до туч достанешь,
если взлезешь..."
Третий нищий:
"А для того!
Вот потоп настанет,
все паны туда полезут,
да и смотреть станут,
как мужики тонуть пойдут".
Первый нищий:
"Умные вы люди,
а ничего не знаете!
Там понаставляли
для того насесты эти,
чтоб воды не крали
люди в речке; да чтоб тайно
песку не пахали,
что лежит вот, за Тясмином".
Второй нищий:
"Потерял ты разум!
Раз не знаешь, помолчал бы.
Что как под тем вязом
мы, приятели, присядем
отдохнуть немного!
В торбу две краюхи хлеба
взял я на дорогу, -
вот и поедим мы кстати,
до солнышка, рано... -
и уселись.- А кто ж, братцы,
споет про Богдана?"
Третий нищий:
"Я петь буду. И про Яссы,
и Желтые Воды,
и местечко Берестечко".
Второй нищий:
"Славные доходы
нам дадут они сегодня!
Там ведь у подвала,
как на торг, сошлися люди,
и панства немало.
Вот где нам нажива будет!
Что же, запоем-ка
пробы ради..."
Первый нищий:
"Ну их, песни!
Лучше отдохнем-ка,
день велик: мы напоемся,
а ты - петь, туда же..."
Третий нищий:
"Это верно. Помолимся,
да и спать заляжем".
Певцы под деревом заснули,
спит солнце, пташечки молчат,
а у подвала уж проснулись
и раскопать его спешат.
Копают день, копают два,
на третий едва лишь
докопалися до стенки,
ночку переспали,
караул везде поставив.
А исправник просит,
никого чтоб не пускали,
в Чигирин доносит
по начальству. И начальство,
прибыв, посмотрело
и сказало: "Ломай стены!
Так вернее дело!"
Послушали. Разломали -
и перепугались!
Всё скелеты там лежали,
словно ухмылялись,
что опять им видно солнце.
Вот богатство это:
черепок, корыто, тут же
в кандалах скелеты!
Если б в форменных, тогда бы
хотя пригодились...
Засмеялись... А исправник
чуть-чуть не взбесился,
Нечем ему, вишь, разжиться;
а уж как трудился!
Он и день и ночь старался, -
в дураках остался.
Уж ему бы только в руки
тот Богдан попался, -
в рекруты его забрил бы;
не мани обманом
Правительство! Рвот и мечет.
Словно одурманен.
Яременка в рыло тычет,
бранью осыпает
весь народ, да и на нищих
моих налетает.
"Вы что делаете, плуты!"
"Мы, смотрите, пане,
распеваем о Богдане..."
"Я вам дам Богдана!
Мошенники, дармоеды!
И песню сложили
Про такого ж мошенника..."
"Да нас так учили..."
"Я научу! Эй, всыпать им!"
Взяли, разложили
да попарили в царевой,
непрохладной бане.
Вот какой дала барыш им
Песня о Богдане!
Так подвал Богданов малый
тогда раскопали;
а большого подземелья
и не доискались.
(Стоит в селе Субботове)
Стоит в селе Субботове
на горе высокой
надмогильник Украины,
широкий, глубокий.
Это церковь Богданова:
там-то он молился,
чтоб москаль добром и лихом
с казаком делился.
Мир душе твой, Богдане!
не так оно сталось:
царских слуг объяла зависть,
всё поразоряли, -
вкруг курганов наших рыщут,
роют, деньги ищут,
погреба твои разрыли,
да тебя ж ругают,
что они трудились даром!
Так-то вот, Богдане!
И тоскует Украина
сиротой бессильной!
Вот тебе и благодарность:
церковь-надмогильник
даже некому поправить!
Вот ту Украину,
что в былые дни с тобою
шляхту задавила, -
байстрюки Екатерины
саранчой покрыли.
Так-то сталося, Зиновий,
с Алексеем дружный!
Всё приятелям ты отдал,
им-то что же нужды!
Говорят, слышь, что все наше
искони здесь было,
только мы сдавали, чтобы
татарва кормилась
да поляки!.. Так, быть может!
Пускай и так будет!
Так смеются ж над Украйной
и чужие люди!
Нет, чужие, вы не смейтесь!
Церковь-надмогильник
рухнет, и тогда над нею,
и доброй и сильной,
вновь восстанет Украина,
свет правды засветит,
и помолятся на воле
невольничьи дети!..
Наймичка
Пролог
Воскресенье утром рано
поле крылося туманом,
и склонилася в тумане,
словно тополь, на кургане
молодица молодая.
Что-то к сердцу прижимает,
горько плачет, причитает:
"Ой, туман мой, ненастье,
мое горе-злосчастье!
Отчего меня не скроешь
от беды-напасти?
Что меня ты не задавишь
и в землю не вдавишь?
Отчего мне тяжкой доли
веку не убавить?
Нет, не дави, туман белый!
Укрой только в поле,
чтоб не знал никто, не видел
горькой моей доли!...
Я не одна: есть у меня
отец и мать в хате...
Есть у меня... туман белый,
туман милый, братец!...
Есть сыночек некрещеный,
сынок мой родимый!
Не я тебя крестить буду
на горе, любимый.
А чужие крестить будут,
я и не узнаю,
как звать сына... Дитя мое!
Богатой была я...
Не брани! Молиться стану,
слезами своими
счастья вымолю у неба
для тебя, родимый!"
Пошла полем, рыдаючи,
в тумане таилась,
и сквозь слезы тихонечко
запела уныло,
как вдова в Дунае синем
детей схоронила:
"У кургана-могилы
вдова в поле ходила,
там ходила, гуляла,
яду-зелья искала.
Яду-зелья не нашла,
двух сыночков родила,
китаечкой повила
и на Дунай отнесла:
"Тихий-тихий Дунай!
Моих деток забавляй.
Ты, песочек, их прими,
моих деток накорми!
Накорми, успокой
и собою укрой!"
I
Жили себе дед да баба.
В роще кудрявой на хуторе старом
вдвоем весь век свой долгий провели
в тишине, в покое,
как деточек двое.
Вдвоем ягнят пасли детьми когда-то,
а там обвенчались,
скотины дождались,
и хуторок приобрели,
и сад и пчельник завели,
и мельницу купили -
в достатке жили.
Лишь деток не дал Бог,
а смерть с косою у порога.
Кто же старость их пригреет,
для них сыном станет,
похоронит, пожалеет,
кто душу помянет?
Кто на счастье добро примет,
трудом нажитое,
будет помнить благодарно,
как дитя родное?..
Трудно вырастить ребяток
в непокрытой хате.
А еще труднее в белых
стариться палатах,
стариться и дом богатый,
угол непочатый,
умирая, чужим детям
отдать на растрату!
II
Раз в воскресенье, в день погожий,
у хаты в праздничной одеже
сидели старики вдвоем.
Ни тучки на небе; кругом,
как бы в раю, так славно было,
на небесах ни тучки!
А в сердце горе затаилось,
как зверь в несу дремучем.
В таком раю отчего бы
старикам грустилось?
Горе ль давнее какое
в хате пробудилось?
Иль заглохшее недавно
Вновь зашевелилось?
Или новое рай светлый
огнем охватило?
О чем же, сидя у порога,
они задумались? Как знать,
уж собрались, быть может, к Богу.
Но кто в далекую дорогу
коней им станет запрягать?
"А кто нас, Настя, в гроб положит,
когда помрем?"
"Великий Боже!
Я о том же размышляла,
да так горько стало:
в одиночестве старели...
Для кого держали
добро наше?.."
"Погоди-ка!
Словно плачет, слышишь,
за воротами ребенок!
Побежим-ка!... Видишь,
так и знал: я, что-то будет!"
И оба вскочили,
да к воротам... Прибегают -
и оба застыли.
Перед самым перелазом
младенец повитый -
но не туго; и новенькой
свиткою прикрытый.
Видно, мать запеленала,
хоть лето - укрыла
последнею одежею!...
Глядели, молились
дед да баба. А младенец
словно умоляет:
ручки выпростал, бедняжка,
и к ним простирает,
крохотные... и притихнул,
как будто не плачет,
а чуть хнычет.
"Ну что, Настя? Видишь! Теперь, значит,
мы с тобой не одиноки!
Вот судьба, вот счастье!
Ишь какое, чтоб не сглазить!
Бери ж дитя, Настя,
неси в хату, а я съезжу
сам за кумовьями
в Городище..."
Чудно, право,
бывает меж нами!
Одни сына проклинает
и прочь выгоняет.
Другой свечечку, сердешный,
потом добывает
и, рыдая, ее ставит
перед образами -
нету детей!.. Чудно, право,
бывает меж нами!
III
Вот три пары на радостях
кумовьев набрали,
и мальчика окрестили,
и Марком назвали.
Растет Марко: старики же
души в нем не чают,
где усадить, где уложить,
хлопочут - не знают.
Год проходит. Растет Марко,
дойная корова
живет в холе, в роскошестве.
Но вот, черноброва,
молода и белолица,
пришла молодица
на тот хутор благодатный
работать проситься.
"Что ж? - дед молвит.- Возьмем, Настя"
"Возьмем, Трофим,- нужно ж,
ведь стары мы и хвораем,
и дитя к тому же.
Хоть подрос Марко немножко,
Но все ж таки надо
заботиться о ребенке".
"Твоя правда, надо;
век, мне данный, слава Богу,
и я прожил, знаю,-
уходился. Ну, так как же,
что возьмешь, родная,
за труды?"
"Да что дадите".
"Э, нет, дочка, что ты!
Это ж плата за работу,
за твою работу.
Говорят: кто не считает,
тот не наживает.
Вот уж разве так, голубка;
ни ты нас не знаешь,
ни мы тебя. А поживешь,
оглядишься в хате,
да тогда и сговоримся
с тобою о плате.
Так ли, дочка?"
"Ну что ж, ладно!"
"Так входи же в хату".
Сговорились. Молодица
день встречает песней;
словно с паном обвенчалась,
купила поместье.
От рассвета до заката
и в поле, и в хате,
и за скотом ходит Ганна;
а вокруг дитяти
так и вьется; в воскресенье
и в будни ребенку,
словно мать, головку моет,
ему рубашонку
каждый божий день меняет.
Вместе с ним катает
повозочки, а уж в праздник
и с рук не спускает.
Старики мои дивятся,
Богу бьют поклоны...
Наймичка же сна не знает,
по ночам со стоном
свою долю проклинает,
плачет горько, тяжко;
да никто того не знает,
не слышит бедняжки,
кроме Марка маленького.
Да и он не знает,
отчего слезами Ганна
его умывает;
отчего его целует
и молится жарко,
сама не съест и не допьет,
а накормит Марка.
Не знает он. Когда в люльке
порой среди ночи
пробудится, шевельнется,
она сразу вскочит,
крестит его,- баюкает, -
за стеною слышит,
спит спокойно ли ребенок,
как во сне он дышит.
Утром Марко к своей Ганне
ручки простирает -
и наймичку с улыбкою
мамой величает...
Не знает он. Растет себе,
растет, подрастает.
IV
Немало лет уже минуло,
годы немало утекло.
На хутор горе завернуло
и слез немало принесло
Бабусю Настю схоронили
и еле-еле отходили
Трофима-деда. Пронеслось
несчастье злое и уснуло -
на хутор снова благодать
из-за лесов седых вернулась
к Трофиму в хату отдыхать.
Уже Марко чумакует
и осенью не ночует
ни у хаты и не в хате, -
кого-нибудь нужно сватать!
Задумался Трофим старый,
спросить Ганну надо б!
Да к работнице. А Ганна
к королевне б рада
сватов слать: "Марка спросить бы,
ему лучше знать-то".
"Ладно, дочка, Марка спросим,
да и станем сватать".
Расспросили, столковались,
сватов снарядили.
С рушниками к Марку в хату
люди воротились,
с хлебом святым, обмененным.
В жупане богатом
кралечку нашли такую -
хоть гетману сватай,
так не стыдно. Вот какое
выискали диво.
"Спасибо вам! - старик молвит, -
а теперь счастливо
довести нам нужно дело
до конца бы, люди,-
обвенчать их. Да еще вот:
кто ж матерью будет
посаженой? Нет ведь Насти!..."
И заплакал тяжко.
Только наймичка у двери
за косяк, бедняжка,
ухватилась и застыла.
Смолкли в хате люди,
горько наймичка шептала:
"Кто ж матерью будет?.."
V
Время шло. Уж молодицы
каравай месили
на хуторе. Отец старый,
не жалея силы,
с молодицами танцует,
и двор подметает,
да прохожих да проезжих
к себе зазывает,
Варенухой угощает
и на свадьбу просит.
Знай бегает - а самого
еле ноги носят.
Во дворе и в хате хохот
и шум небывалый,
и бочонки выкатили
с громом из подвала.
Прибирают, пекут, варят...
Да только чужие.
Где же Ганна? На святое
богомолье в Киев
пошла она. Молил старый.
Просил Марко слезно
матерью быть посаженой.
"Нет, Марко! Как можно!
Я же наймичка, - неловко
сидеть-величаться
мне на свадьбе... Станут люди
над тобой смеяться.
Пусть Господь вам помогает!
Пойду помолюсь я
святым в Киеве, а там уж
домой ворочуся
в вашу хату, коль примете.
Пока будут силы,
потружусь я..."
С чистым сердцем
крестом осенила
Марка Ганна... Заплакала
и вышла в ворота.
Зашумела свадьба в доме,
и пошла работа
музыкантам и подковкам,
столы поливают
варенухою. А Ганна
бредет, ковыляет.
Пришла в Киев, у мещанки
стала, поселилась,
Нанялась носить ей воду -
денег не хватило,
чтобы отслужить молебен.
Носила, носила,
заработала немного
и в лавре купила
Марку шапочку святую
с Ивана святого,
чтоб голова не болела
у Марка родного.
И колечко от Варвары
невестке достала
и, всем святым поклонившись,
домой возвращалась.
Возвратилась. Катерина
и Марко встречают
за калиткой, ведут в хату
и за стол сажают;
напоили, накормили,
про путь расспросили,
ей в горнице Катерина
постель постелила.
"За что они меня любят?
За что почитают?
О Боже мой милосердный,
может, они знают...
Может, они догадались...
Нет, не догадались -
они добрые..." И Ганна
тяжко зарыдала.