Не узнал меня ты, что ли?
Посмотри, вглядися!
Видит Бог, что я - Катруся!"
"Дура, отвяжися!
Прочь безумную возьмите!"
"Боже ты мой, Боже!
И он меня покидает!
А клялся мне кто же?"
"Уведите! Что стоите?"
"Ой, за что ж на муку
родилась я? На кого ж ты
подымаешь руку?
На Катрусю, что с тобою
в садике ходила,
на Катрусю, что сыночка
тебе подарила?
Мой любимый, мой желанный,
ты хоть не чурайся!
Я тебе батрачкой стану...
С другою встречайся,
с целым светом!.. Я забуду,
что тебя ласкала,
народила тебе сына,
позор принимала...
Принимала-горевала,
все переносила...
Брось меня, забудь навеки -
не покинь хоть сына!
Не покинешь?.. Не оставишь,
как меня когда-то?...
Ты его сейчас увидишь..."
И кинулась в хату.
Возвращается из хаты,
несет ему сына;
заплаканный, неповитый,
смотрит, сиротина.
"Вот он, вот он! Погляди-ка!...
Куда ты девался?...
Нет... уехал... От родного
сына отказался...
Боже мой, куда ж я денусь
с малым сиротою?
Ой, москалики, возьмите,
возьмите с собою!
Не чурайтеся, не дайте
погибнуть родному.
Отвезите сиротину
к своему старшому!
Если сына он покинул.
то и я покину,
пусть отца не покидают
горе да кручина.
Сын мой! Я в грехе великом
тебя породила,
вырастай же на смех людям!"
И в снег положила.
"Поищи отца родного,
А я - наискалась..."
Да с дороги - прямо в чащу,
а дитя осталось.
Плачет, стынет на дороге,
а те ускакали.
Так и лучше б, да на горе
люди подобрали.
Бежит по лесу босая
и в сугробах тонет,
то Ивана проклинает,
то просит, то стонет.
До опушки добежала -
да к пруду... Спустилась,
возле проруби широкой
вдруг остановилась.
"Прими, Боже, мою душу,
а ты - мое тело!.."
И вода над нею глухо,
глухо прошумела.
Чернобровая Катруся
нашла, что искала...
Над прудом повеял ветер,
и следов не стало.
То не ветер, то не буйный,
что дубы ломает,
то не горе, то не злое,
что мать умирает,
пусть ее земля сырая
навек приютила -
слава добрая осталась,
осталась могила.
Пусть насмешкой сиротину
люди в сердце ранят -
он поплачет над могилой,
вот и легче станет.
А тому на белом свете -
что тому осталось,
от кого отец отрекся
и мать отказалась?
Что подкидышу осталось?
Слезы да тревоги,
да еще песок сыпучий
на большой дороге.
На что ему эти брови -
чтоб его узнали?
Подарила их, не скрыла...
Лучше б полиняли!
V
Шел кобзарь в далекий Киев,
шел и сел дорогой.
Тут же, с нищенской сумою,
мальчик чернобровый.
Головой на грудь склонился,
дремлет, засыпает.
А тем временем Иисуса
кобзарь напевает.
Кто проходит, тот не минет -
грош иль бублик кинет;
кто - слепому, а девчата -
тому сиротине.
Чернобровые дивятся:
"Голый, босый, хилый.
Мать дала такие брови -
счастье дать забыла!"
Едет пышная карета
в Киев шестернею,
господин сидит в карете
со своей семьею.
Вот она остановилась
перед бедняками.
Подбежал Ивась к оконцу,
замахал руками.
Ивасю бросает деньги
молодая пани.
Глянул пан - и отвернулся
сразу от Ивана.
Он узнал и эти брови,
он узнал и очи...
Повстречал родного сына,
только взять не хочет.
"Как зовут?" - спросила пани.
"Ивась".- "Какой милый!"
Кони тронулись, и пылью
бедняков покрыло...
Посчитали, что собрали,
потихоньку встали,
помолилися на солнце,
пошли, зашагали.
Тарасова ночь
Сидит кобзарь у дороги,
на кобзе играет;
кругом хлопцы да девчата,
как жар-цвет, сияют.
Поет кобзарь, струной вторит,
говорит словами,
как соседи - орда, ляхи -
бились с казаками;
как сходились запорожцы
поутру в кручине,
хоронили товарища
в зеленой лощине.
Поет кобзарь, струны вторят,
и горе смеется...
"Была пора гетманщины,
назад не вернется;
была пора - пановали,
да больше не будем,
только славы казачества
вовек не забудем!
Идет туча от Лимана,
а другая с поля;
затужила Украина -
такая уж доля!
Затужила, зарыдала,
как младенец малый.
Никто больше не поможет...
Казачество пало;
слава пала, отцовщина -
все гибнет на свете;
вырастают, некрещены,
казацкие дети;
милуются, невенчаны;
без попа хоронят;
запродана врагам вера -
печать на иконе!..
Как вороны, черной стаей
ляхи, униаты
налетают - не дождемся
поныне расплаты!
Поднимался Наливайко -
не стало Кравчины.
Поднялся казак Павлюга -
пропал, неповинный!
Поднялся Тарас Трясило
с горькими слезами:
"Бедная ты Украина,
сломлена врагами!
Украина, Украина!
Мать моя родная!
Только вспомню твою долю,
душой зарыдаю!
Куда делось казачество,
жупаны цветные?
Куда делась доля-воля,
гетманы седые?
Где все это? Ушло с дымом?
Или затопило
сине море твои горы,
курганы-могилы?
Молчат горы, шумит море,
курганы тоскуют,
гнутся дети казацкие
под вражьей рукою!
Спите, горы! Шуми, море!
Гуляй, ветер, в поле!
Плачьте, дети казацкие, -
такая вам доля!"
Поднялся Тарас Трясило:
за веру родную,
поднялся он, сизокрылый,
час расплаты чуя!
Поднялся Тарас Трясило:
"Довольно томиться!
А пойдем-ка, паны братья,
с поляками биться!"
Уж не три дня, не три ночи
бьется наш Трясило.
От Лимана до Трубайла
поле кровь покрыла.
Ослабел тут казачина,
духом омрачился.
А проклятый Конецпольский
вмиг возвеселился;
Собрал шляхту воедино
и всех угощает.
На ту пору свое войско
Тарас созывает:
"Товарищи атаманы -
братья мои, дети!
По совести мне скажите -
как быть нам на свете?
Упилися вражьи ляхи
казацкою кровью".
"Что ж, пускай они пируют
себе на здоровье!
Пускай ляхи веселятся
нынче до заката,
А ночь-матерь нам поможет -
найдем супостата".
Легло солнце за горою,
звезды засияли,
а казаки, словно туча,
ляхов обступали.
Как стал месяц среди неба,
пушки заревели;
пробудились ляшки-панки -
бежать не успели!
Пробудились ляшки-панки,
а встать - и не встали:
взошло солнце - ляшки-панки
вповалку лежали.
Гадюкою багровою
несет Альта вести, -
воронье чтоб налетало
вельможных наесться.
Воронье и налетело
панами кормиться.
Тут сходилось казачество
Богу помолиться.
Как закаркал черный ворон,
выпивая очи;
Как запели казаченьки
песню о той ночи -
ночи грозной и кровавой,
что славой покрыла
и Тараса и казаков,
а ляхов сгубила.
Над речкою, в чистом поле
курганы чернеют;
где казачья кровь алела -
трава зеленеет.
Сидит ворон на кургане -
каркает, голодный...
Казак вспомнит и заплачет
о жизни свободной".
Умолк кобзарь, потупился:
Руки не играют.
Кругом хлопцы да девчата
Слезы утирают.
Пошел кобзарь по улице -
да с горя как грянет!
Кругом хлопцы в пляс пустились,
а он подпевает:
"Коли сталось - значит, сталось!
Погодите, детки, малость,
а я в корчме погуляю,
свою женку повстречаю,
вместе с нею пьян напьюся,
над врагами посмеюся".
Перебендя
Перебендя слепой, старый, -
кто его не знает!
Он повсюду скитается,
на кобзе играет.
Кто ж играет, того люди
знают, привечают:
он тоску им разгоняет,
хоть и сам страдает.
Горемыка, он ночует
и днюет под тыном -
нет ему угла на свете;
горькая судьбина
насмехается над старым,
что ни день - то хуже!
А ему - ничто: затянет
"Ой, не шуми, луже!.."
Станет петь, да и припомнит,
что он сиротина;
погорюет, потоскует,
прислонившись к тыну.
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Запоет о Чалом - кончит
Горлицей нежданно;
С дивчатами на выгоне -
Гриця да Веснянку;
в шинке, с парубками вместе, -
Сербина, Шинкарку,
с женатыми на пирушке
(где свекровь презлая) -
о недоле, вербе в поле,
а потом - У гаю;
на базаре - о Лазаре,
или - чтобы знали -
тяжко, скорбно запоет он,
как Сечь разоряли.
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Начнет шуткою, а кончит
слезами нежданно.
Ветер веет, повевает,
по полю гуляет.
Сидит кобзарь на кургане,
на кобзе играет.
Вкруг, как море широкое,
зеленеют степи;
за курганами курганы
вдаль уходят цепью.
Чуб седой, усы седые
треплет ветер яро;
вдруг уляжется послушать,
о чем поет старый;
как сердце смеется, слепой старик плачет...
Он слушает... веет...
Укрылся вдали
на степном кургане от людей, незрячий,
чтоб по полю ветры слова разнесли,
чтоб людям не слышать - ведь то Божье слово,
то сердце неспешно с Богом говорит,
то сердце щебечет Господнюю славу,
а дума по свету на туче летит.
Орлом сизокрылым летает, ширяет,
небо голубое широкими бьет;
присядет на солнце, его вопрошает:
Где оно ночует? Как оно встает?
Послушает море, о чем плещет в споре,
и гору он спросит: молчишь почему?
И снова на небо - на земле ведь горе,
ведь на ней, широкой, нет угла тому,
кто сердцем все знает, кто сердцем все чует:
о чем ропщет море, где солнце ночует -
пристанища нету на свете ему!
Один, точно солнце на небе высоком;
о нем молвят люди: "С живыми - живой!"
А если б узнали, что он, одинокий,
поет на кургане, шепчется с волной,
то Божье слово давно б осмеяли,
его бы глупцом обозвали, прогнали.
"Пусть бродит,- сказали б, -
над морем, шальной!"
Хорошо, кобзарь, отец мой,
хорошо, что ходишь
на курган и словом, песней
душу там отводить!
И ходи, мой голубь сизый,
до поры, покуда
не заснуло сердце, - пой там
вдалеке от люда.
А чтоб люди не чурались,
тешь их иногда ты...
Что ж, пляши под дудку пана -
на то он богатый!
Вот таков-то Перебендя -
старый он да странный!
Начнет свадебной, а кончит
грустною нежданно.
К Основьяненко
Бьют пороги; всходит месяц,
как в древнее время.
Нету Сечи; нет того, кто
верховодил всеми.
Нету Сечи! Очереты
над Днепром вздыхают:
"Куда наши дети делись?
Где они гуляют?"
Чайка с криком реет, словно
мать над сыном стонет,
солнце греет, ветер веет,
пыль по степи гонит.
А над степью той курганы
стоят и тоскуют,
у буйного спрашивают:
"Где ж наши пануют?
Где пануют, где пируют?
Где запропастились?
Воротитесь, гляньте: в поле
колосья склонились.
Там, где ржали ваши кони,
где трава шумела,
там, где кровь татар и ляхов
морем багровела...
Воротитесь!"
"Не вернутся! -
грянули, сказали
волны в море. - Не вернутся,
навеки пропали".
Правда, море, правда, волны:
такая их доля!
Не дождемся долгожданных,
не дождемся воли.
Схоронили казачество
седые курганы,
не покроют Украину
красные жупаны.
Убогая, сиротою
над Днепром рыдает;
мук ее никто не видит,
слез не замечает.
Видит недруг и смеется...
Смейся, враг лукавый,
да не очень: знай - все гибнет,
но не гибнет слава!
Встанет слава и расскажет,
что было на свете,
и где - правда и где - кривда,
скажет - чьи мы дети.
Наша дума, наша песня
не умрет, не сгинет...
Вот в чем, люди, наша слава,
слава Украины!
Не украшена ни златом,
ни хвастливой ложью,
громозвучна и правдива,
будто слово Божье:
Правда ль, батько-атамане?
Правда ль - песня эта?
Эх, если бы!... Да что скажешь,
коль уменья нету.
А к тому же здесь мне люди
враждебны и чужды.
Скажешь ты: "Не уступай им!" -
да что в этом нужды?
Посмеются над псалмами,
что вылью слезами;
посмеются... Тяжко, батько,
тяжко жить с врагами!
Поборолся бы я с ними,
если б сил хватило;
и запел бы я, да песню
нужда задушила.
Таково-то мое горе!
Я зимой суровой
по снегам брожу, и трудно
Не шуми, дуброва,
мне запеть... А ты, как прежде,
с песней неразлучен!
Тебя люди уважают
за голос могучий.
Пой про Сечь им и степные
курганы - могилы,
где какой курган насыпан,
кого схоронили;
пой про диво, что пропало
в минувшие лета!
Батько! Грянь же, чтобы стало
слышно всему свету:
как рубилась Украина
за волю и право,
как по свету полетела
казацкая слава:
Батько, грянь, орел наш сизый!
Пусть хоть раз единый
нагляжуся я сквозь слезы
на мать-Украину;
пусть хоть раз еще услышу,
как море играет,
как девушка под вербою
Гриця запевает;
пусть я вспомню на чужбине
радость молодую,
пока в гроб чужой не лягу
и в землю чужую!
Иван Подкова
I
Было время - на Украйне
пушки грохотали.
Было время - запорожцы
жили-пировали.
Пировали, добывали
славы, вольной воли.
Все то минуло - остались
лишь курганы в поле.
Те высокие курганы,
где лежит зарыто
тело белое казачье,
саваном повито.
И чернеют те курганы,
словно горы в поле,
и лишь с ветром перелетным
шепчутся про волю.
Славу дедовскую ветер
по полю разносит...
Внук услышит - песню сложит
и с той песней косит.
Было время - на Украйне
в пляску шло и горе:
как вина да меду вдоволь -
по колено море!
Да, жилось когда-то славно!
И теперь вспомянешь -
как-то легче станет сердцу,
веселее взглянешь.
II
Встала туча над Лиманом,
солнце заслоняет:
лютым зверем сине море
стонет, завывает.
Днепр надулся. "Что ж, ребята,
время мы теряем?
В лодки! Море расходилось...
То-то погуляем!"
Высыпают запорожцы,
вот Лиман покрыли
их ладьи. "Играй же, море!"
Волны заходили...
За волнами, за горами
берега пропали.
Сердце ноет; казаки же
веселее стали.
Плещут весла, песня льется,
чайка вкруг летает...
Атаман в передней лодке -
путь-дорогу знает.
Сам все ходит вдоль по лодке,
трубку сжал зубами;
взглянет вправо, взглянет влево
где б сойтись с врагами?
Закрутил он ус свой черный,
вскинул чуб косматый,
поднял шапку - лодки стали.
"Сгинь ты, враг проклятый!
Поплывемте не к Синопу,
братцы атаманы,
а в Царьград поедем - в гости
к самому султану!"
"Ладно, батько!" - загремело.
"Ну, спасибо, братцы!" -
И накрылся. Вновь горами
волны громоздятся...
и опять он вдоль по лодке
ходит, не садится;
только молча, исподлобья,
на волну косится.