Гайдамаки
Пролог
Все в мире проходит. Живет - умирает...
Куда ж оно делось? Откуда взялось?
Ни глупый, ни мудрый про это не знает.
Извечно ведется: одно зацвело -
другое увяло, навеки увяло...
И ветры сухую листву разнесли.
А солнце встает, как и прежде вставало,
и звезды плывут, как, бывало, плыли
и плыть всегда будут, и ты, белолицый,
по синему небу ты будешь гулять
и будешь смотреться в болотце, в криницу,
в бескрайнее море - и будешь сиять,
как над Вавилоном, над его садами
и над тем, что будет с нашими сынами.
Конца ты не знаешь! Люблю толковать,
делиться с тобою, как с братом, с сестрою,
и петь тебе песни твои же спроста...
Скажи ты мне ныне: как быть мне с тоскою?
Я не одинокий, я не сирота:
Есть у меня дети, да куда мне деть их?
Закопать с собою? Грех: душа жива!
Может быть, ей легче будет на том свете,
как прочтет кто-либо те слезы-слова,
Что так бескорыстно она изливала
и ночью украдкой над ними рыдала.
Нет, не закопаю. Душа-то жива!
Как синему небу, как белому свету -
ни конца, ни края душе моей нету.
А где она будет? Чудные слова!
Пускай ее вспомнят хоть на этом свете,
бесславному тяжко его покидать.
Девчата, вам надо ее вспоминать,
она вас имела всегда на примете
И песни любила про вас напевать.
Пока солнце встанет - отдохните, дети!
Вожака вам, дети, хочу подыскать.
Сыны мои, гайдамаки!
Волен свет широкий.
Погуляйте, поищите
по себе дороги.
Сыны мои молодые,
несчастные дети,
кто без матери родимой
встретит вас на свете?..
Сыны мои, на Украйну
летите орлами.
Пусть хоть горе приключится
не в чужбине с вами.
Там и ласковую душу
повстречать не чудо.
Там помогут, там наставят,
а тут... А тут - худо.
Пустят в хату - насмеются,
дурачком считают.
До того умны-учены -
солнце осуждают:
мол, взошло, да не оттуда,
да не так и село.
Мол, вот так-то лучше было б...
Что тут будешь делать?!
Надо слушать, может, вправду
не так солнце светит.
Потому - народ ученый:
знают всё на свете.
А уж вам-то к ним явиться -
как зовут - не спросят.
Поглядят, поводят носом -
и под лавку бросят.
Дескать, ладно, подождите,
найдется писака:
он по-нашему расскажет
и про гайдамаков,
а то вышел дурачина
с мертвыми словами
да какого-то Ярему
ведет перед нами.
Неуч, неуч, дурачина!
Видно, били мало.
От казачества - курганы
(что еще осталось?),
да и те давно разрыты,
ветер пыль разносит.
А он думал, слушать станем,
как слепцы гундосят.
Понапрасну ты старался,
человек хороший.
Хочешь славы, денег хочешь –
так пой про Матрешу,
про Парашу, радость нашу,
султан, паркет, шпоры.
Вот где слава! А то тянешь -
Шумит сине море...
А сам плачешь. Да с тобою
весь твой люд сермяжный...
Вот спасибо умным людям,
рассудили важно!
Только жаль, что кожух теплый
на другого шитый.
Очень умны ваши речи,
да брехней подбиты.
Не прогневайтесь, а слушать
я вас не желаю.
Вы разумны, а я глупый...
И я вас не знаю.
Я один в родимой хате
запою украдкой,
запою про то, что любо,
и заплачу сладко.
Запою - играет море,
ветер в поле ходит,
степь темнеет, и курганы
с ветром речь заводят.
Вот раскрылись, развернулись
курганы глухие,
и покрыли степь до моря
казаки лихие.
Атаманы с бунчуками
войско озирают.
Пляшут кони. А пороги
ревут, завывают.
Ревут, стонут, негодуя,
сурово бушуют.
"Чем вы, батьки, недовольны?" -
у старых спрошу я.
И ответят мне седые:
"Молчи, сиротина!
Днепр сердитый негодует,
плачет Украина..."
И я плачу. А тем часом
в жупанах богатых
идут, идут атаманы
с гетманами в хату.
Входят разом в мою хату
ради доброй встречи
и со мной про Украину
начинают речи.
Рассуждают, вспоминают,
как Сечь собирали,
как через пороги к морю
лихо проплывали.
Как гуляли в Черном море,
грелися в Скутари,
как закуривали люльки
в Польше на пожаре,
как в отчизну возвращались,
как они гуляли.
"Жарь, кобзарик, лей, шинкарик!"
бывало, кричали.
Шинкарь мечется, летает,
шинкарь так и вьется.
Кобзарь жарит, а казаки -
аж Хортица гнется -
Гопака дают такого,
метелицу разом,
кухоль ходит, высыхает -
не моргнешь и глазом!
"Гуляй, паны, без жупанов,
гуляй, ветер, в поле!
Жарь, кобзарик, лей, шинкарик,
пока встанет доля!"
Друг за другом ходят кругом
парубки с дедами.
"Так-то, хлопцы! Добре, хлопцы!
Будете панами".
Пир горою. А старшины
на совете вроде:
меж собою речь заводят,
по рядам проходят.
Не стерпели, не сдержали
лихости казачьей -
припустили каблуками...
Я смеюсь и плачу.
От радости плачу, что в хате убогой,
что в мире великом я не одинок.
И в хате убогой, как в степи широкой,
казаки гуляют, гомонит лесок.
В хате предо мною сине море ходит,
темнеют курганы и тополь шумит,
тихо-тихо Гриця дивчина заводит.
Я не одинокий, людьми не забыт.
Вот где они, мои деньги,
вот где моя слава!
А за ваш совет спасибо,
за совет лукавый.
Пока жив, с меня довольно
и мертвого слова,
чтобы вылить горе, слезы...
Бывайте здоровы!
Пойду сынов-гайдамаков
в путь отправлю снова.
Может быть, найдут какого
казака седого.
Может, он их встретит лаской,
теплыми слезами.
И того с меня довольно -
пан я над панами.
Так-то, сидя в своей хате,
думаю в тревоге:
"С кем пойду и кто им будет
вожаком в дороге?"
На дворе давно светает,
встали гайдамаки.
Помолились, снарядились
добрые казаки.
Поклонились, как сироты,
печально и строго.
"Благослови,- молвят,- батько,
в дальнюю дорогу,
пожелай нам доброй доли,
радости на свете".
"Стойте, хлопцы, свет - не хата,
а вы точно дети
неразумные. Кто будет
вожаком надежным?
Кто наставит? Тяжело мне,
на душе тревожно.
Сам растил вас, мои дети,
на ноги поставил.
В свет идете, а теперь там
все книжные стали.
Не судите, что в науках
помочь не пытался.
Самого учили - били.
какой был - остался!
Тма, мна знаю, а оксию
не знаю доныне...
Ладно, дети, погодите:
есть вожак - не кинет.
Есть у меня батько славный
(родного-то нету!).
У него пойдем, попросим
доброго совета.
Сам он знает, что не сладко
сироте без роду;
сам - казак, душа простая,
казацкого роду,
и простое наше слово
он любит и знает,
что певала мать родная,
сына пеленая;
не чурался того слова,
что слепец под тыном
напевает, пригорюнясь,
про мать-Украину.
Любит батько песню-правду
о казацкой славе.
Любит крепко. Идем, хлопцы,
он нас не оставит.
Кабы он меня не встретил,
то, наверно б, ныне
я лежал бы под снегами
на дальней чужбине,
схоронили б меня люди,
забыли б то место...
Тяжело страдать и гибнуть…
За что - неизвестно.
Но минуло... Чтоб не снилось!
Идемте-ка, дети.
Коли мне не дал погибнуть,
запропасть на свете,
то и вас любого примет,
как родного сына.
Там помолимся - и гайда
в путь на Украину!"
Принимай поклон наш, батько!
С твоего порога
благослови моих деток
в дальнюю дорогу!
Интродукция
Было время, гордо шляхта
голову носила,
с москалями и с ордою
мерялася силой,
с турком, с немцем... Было время,
мало ль что бывало!
Шляхта Польшей управляла,
чванилась, гуляла.
Королем играла шляхта.
И король тот - горе! -
так скажу: не Ян Собеский,
не Стефан Баторий!
Все другие перед шляхтой
в рот воды набрали.
Сеймы, сеймики ревели,
соседи молчали.
Да смотрели, как из Польши
короли сбегали,
да слушали, как шляхетство
глотки надрывает.
"Nie pozwalam! Nie pozwalam!" -
шляхта завывает.
А магнаты палят хаты,
сабли закаляют.
Испокон дела такие
творились в державе,
да уселся Понятовский
на престол в Варшаве.
Решил он со шляхтой быть построже
прибрать к рукам - да не сумел!
Добра хотел ей, а быть может,
еще чего-нибудь хотел.
Одно лишь слово "Nie pozwalam"
отнять у шляхты думал он
сперва... Но Польша запылала,
паны взбесились. Крик и стон...
"Гонору слово, дарма праця!
Пся крев! Прислужник москаля!"
На клич Пулавского и Паца
встает шляхетская земля...
И - разом сто конфедераций.
Разбрелись конфедераты
по Литве, Волыни,
по Молдавии, по Польше
и по Украине.
Разбрелись - и позабыли
о воле, о чести.
Сговорились с торгашами,
чтобы грабить вместе.
Что хотели, то творили,
церкви осквернили...
А в ту пору гайдамаки
ножи освятили.
Галайда
"Ярема, герш-ту, хам ленивый,
веди кобылу, да сперва
подай хозяйке туфли живо,
неси воды, руби дрова.
Корове подстели соломы,
посыпь индейкам и гусям.
Да хату вымети, Ярема.
Ярема, эй! Да стой же, хам!
Как справишься, беги в Ольшану -
хозяйке надо. Да бегом!"
Ярема слушает молчком.
Так измывался утром рано
шинкарь над бедным казаком.
Не знал Ярема о другом...
Не знал горемычный, что зрела в нем сила
что сможет высоко над небом парить,
не знал, покорялся... О, Боже мой милый,
трудно жить на свете, а хочется жить!
Любо видеть солнце, как оно сияет,
хорошо послушать, как море играет,
хорошо весною по лесу ходить,
знать, что сердце чье-то по тебе томится...
О, Боже мой милый, как радостно жить.
Сирота Ярема, сирота убогий,
ни сестры, ни брата - никого не знал.
Вырос у хозяйских, у чужих порогов,
но не проклял доли, людей не ругал.
И за что ругать их? Разве они знают,
кого встретить лаской, кого истязать?
При готовой доле пусть себе гуляют,
а сиротам долю самим добывать.
Бывает, заплачет Ярема украдкой
и то не о том, что невесело жить,
что-нибудь припомнит, помечтает сладко.
Да и за работу. Живи - не тужи.
Мать, отец не в радость, светлые палаты,
если не с кем сердце сердцу поверять.
Сирота Ярема - сирота богатый:
есть ему с кем плакать, кого утешать.
Есть карие очи - звездами сияют,
есть белые руки - нежно обнимают,
есть девичье сердце - согрето любовью,
что плачет, смеется, стучит, затихает,
над сиротским изголовьем
средь ночи витает.
Вот такой-то мой Ярема,
сирота богатый.
Был и я таким когда-то,
да прошло, девчата.
Поразвеялось, минуло,
и следа не видно.
Плачет сердце, как припомню...
горько и обидно.
Куда все девалось, куда запропало?
Легче было б слезы, тоску выливать.
Люди увидали, ведь им было мало:
"Зачем ему доля? Лучше отобрать.
Он и так богатый!..."
Богат на заплаты
да еще на слезы - кому утирать?
Доля моя, доля! Где тебя искать?
Вернись, моя доля, вернись в мою хату,
приснись мне хотя бы... Не хочется спать!
Люди добрые, простите,
что не к ряду начал.
Про свою запел недолю...
да не мог иначе.
Может, встретимся, покамест
еще ковыляю
за Яремою по свету,
а может... не знаю.
Худо, люди! Всюду - худо!
Нет нигде отрады.
Куда гнут, как говорится,
туда гнуться надо.
Гнуться молча, улыбаться,
не подавать виду,
чтобы люди не узнали
про твою обиду.
Пусть их ласка… достается
тому, кто доволен,
пусть во сне ее не видит
сиротская доля!
И рассказывать постыло,
и молчать нет силы.
Лейся ж, слово! Лейтесь, слезы,
чтобы легче было.
Я поплачу, поделюся
моими слезами -
да не с братом, не с сестрою,-
с глухими стенами
на чужбине. А покамест
корчму приоткроем:
что там делается?
Лейба
согнулся дугою,
у постели над светильней
считает монеты.
А в постели - вся раскрыта
и полураздета -
спит еврейка молодая
на жарких подушках,
разметалась, раскидалась,
томно ей и душно.
Спит тревожно, беспокойно, -
одинокой тяжко,
ночью словом обменяться
не с кем ей, бедняжке,
хороша, бела еврейка!
Что-то шепчет пылко!
Это - дочь. Отец же - рядом,
чертова копилка.
Дальше - Хайка, спит хозяйка
в перинах поганых.
Где ж Ярема? Тот шагает
по пути в Ольшану.
Конфедераты
"Открывай живей, Иуда,
пока не битый ты у нас!
Ломайте двери, ждать докуда,
прокуда старый!"
"Я сейчас! Сейчас, постойте!.."
"Или с нами
шутить задумал? Что там ждать!
Ломайте двери!"
"Я? С панами?
Как можно? Дайте только встать!
(А сам: "Вот свиньи-то!") Как можно?"
"Ломайте двери, что смотреть!"
"Прошу панов ясновельможных..."
Упала дверь, взвилася плеть,
метнулся Лейба с перепугу.
"На, лукавый, на, поганый,
На, свиное ухо!"
За ударами удары
посыпались глухо.
"Не шутите, ваша милость!
Прошу, прошу в хату!"
"На еще раз! На еще раз!
Получай, проклятый".
Поздоровались. "Где дочка?"
"Померла, панове..."
"Лжешь, Иуда!" Снова плети.
"Носи на здоровье!.."
"Ой, паночки-голубочки,
в живых ее нету!"
"Брешешь, шельма".
"Провались я
на месте на этом".
"Признавайся, куда спрятал.
поганая рожа!"
"Померла. Не стал бы прятать,
карай меня, Боже!"
"Ха, ха, ха, ха! Литанию
читает, лукавый,
а не крестится!"
"Панове, не умею, право".
"Вот так!" Лях перекрестился,
а за ним Иуда.
"Браво, браво, окрестили!
За такое чудо
магарыч с тебя придется,
слышишь, окрещенный,
магарыч!"
"Сейчас! Минутку!"
Ревут оглашенно.
Поставец, горилки полный,
по столу гуляет.
"Еще Польска не згинела", -
не в лад запевают.
А хозяин окрещенный
из погреба в хату
знай шныряет, наливает,
а конфедераты
знай кричат: "Горилки! Меду!"
Лейба суетится.
"Эй, собака, где цимбалы?! -
ходят половицы. -
Краковяк играй, мазурку,
давай по порядку!"
Лейба служит, хоть бормочет:
"панская ухватка!.."
"Ладно, будет. Запевай-ка".
"Не могу, не стану".
"Запоешь, да будет поздно!"
"Что же петь вам? Ганну?..
"Жила-была Ганна
в хате при дороге,
божилася
и клялася,
что не служат ноги;
на панщину не ходила,
охала, стонала,
только к хлопцам,
что ни вечер,
в потемках шныряла".
"Будет, будет. Не годится,
схизматская песня!
Пой другую!" - "А какую?
Вот такую если:
перед паном Федором,
ходит жид ходором,
и задком
и передком -
перед паном Федорком".
"Ладно, хватит! Плати деньги!"
"Как? За что же плата?"
"А ты думал, даром слушать
будем мы, проклятый?..
Думал, шутим? Доставай-ка
да плати, небитый".
"Где же взять мне? Ласка ваша -
вот весь мой прибыток".
"Лжешь, собака! Плати деньги!
Доставай - да быстро!"
И пошли гулять нагайки
по спине со свистом.
Вдоль и поперек стегали,
аж клочье летело.
"Нету, нету ни копейки,
режьте мое тело!
Ни копейки! Гвалт! Спасите! -
кричит Лейба криком.-
Погодите... Я скажу вам..."
"Скажи-ка, скажи-ка!
Да опять брехать не вздумай,
брехня не поможет".
"Нет... В Ольшане..."
"Твои деньги?"
"Мои? Спаси, боже!..
Я хотел сказать... В Ольшане,
там живут схизматы..."
"Да! Живут по три семейства
на каждую хату?
Знаем, знаем! Мы их сами