туда посогнали".
"Нет, не то... Прошу прощенья,-
чтоб беды не знали,
чтоб вам только деньги снились!
Ктитор там в Ольшане.
Может, слышали, есть дочка
у него, Оксана.
Спаси, боже, как красива,
да и деньги тоже...
Не его, а все же деньги,
хоть они и божьи..."
"Лишь бы деньги! Правда, Лейба,
лучше и не скажешь.
А чтоб справдилась та правда,
дорогу покажешь.
Собирайся!" Поскакали
прямиком в Ольшану.
Лишь один в корчме под лавкой
конфедерат пьяный.
Встать не может, распростерся,
как мертвое тело:
"My zyjemy, my zyjemy,
Polska ne zginela".
Ктитор
"В лесу, в лесочке
не веет ветер;
высоко месяц,
и звезды светят.
Выйди, голубка,
я поджидаю.
Хоть на часок ты
приди, родная!
Хоть погорюем
да поворкуем.
Сегодня ночью
уйду далеко.
Прощусь, расстанусь
с тобой до срока.
Выгляни, пташка,
моя отрада.
Проститься надо...
Ох, тяжко, тяжко".
Так поет себе Ярема
в роще той затишной,
поджидает, но Оксаны
не видно, не слышно.
Светят звезды. Среди неба -
месяц белолицый.
Соловей поет, и верба
никнет над криницей.
Соловей над речкой песню
так и разливает,
словно знает, что дивчину
казак поджидает.
А Ярема ходит-бродит,
все ему не мило.
"Зачем меня мать родная
красой наделила?...
Доля да удача ко мне не идут.
Годы молодые даром пропадут.
Один я на свете, без роду, а доля -
сиротская доля, что былинка в поле,
холодные ветры ее унесут, -
и меня вот люди не хотят приветить.
За что ж отвернулись? Что я сирота?
Одно было сердце, одна на всем свете
душа - моя радость - да, видно, и та
и та отвернулась..."
Заплакал убогий,
заплакал и слезы утер рукавом:
"Бывай же здорова! В далекой дороге
найду либо долю, либо за Днепром
голову сложу я. А ты не заплачешь,
А ты не увидишь, как буду лежать,
как выклюет ворон те очи казачьи,
те, что ты любила нежно целовать.
Забудь же про слезы сироты-бедняги,
забудь, что клялася. Найдется другой!
Я тебе не пара, я хожу в сермяге,
ктиторовой дочке нужен не такой.
Люби кого хочешь. Что себя неволить!
Забудь меня, пташка, забудь обо всем.
А коли услышишь, что в далеком поле
голову сложил я, помолись тайком.
Хоть одна ты, мое сердце,
вспомни добрым словом".
И заплакал, подпершися
посошком дубовым.
Плачет тихо, одиноко...
Обернулся, глянул:
осторожно по опушке
крадется Оксана.
Все забыл... Бежит навстречу...
Друг к другу припали.
"Сердце!" Долго одно это
слово повторяли.
"Будет, сердце!" - "Нет, немножко...
Еще, сизокрылый!
Возьми душу! Еще, милый!
Как я истомилась!"
"Звездочка моя, ты с неба,
ясная, слетела!"
Стелет свитку. Улыбнулась,
на ту свитку села.
"Сам садись со мною рядом,
обними же, милый!"
"Где не ты, звездочка, так долго
и кому светила?"
"Я сегодня запоздала:
отец занедужил,
до сих пор за ним смотрела..."
"А я и не нужен?"
"Ну, какой ты, вот, ей-богу!"
И слеза блеснула.
"Я шучу, шучу, голубка".
"Шутки!" Улыбнулась.
И склонилася головкой,
будто бы уснула.
"Слышь, Оксана, пошутил я,
не думал обидеть.
Глянь же, глянь же на меня ты:
не скоро увидишь.
Завтра буду я далеко,
далеко, Оксана...
Завтра ночью нож свяченый
в Чигрине достану.
С тем ножом себе добуду
золото и славу,
привезу тебе наряды,
богатую справу.
Как гетманша, сядешь в кресло,
завидуйте, люди!
Стану тобой любоваться..."
"А может, забудешь?..
Будешь в Киеве с панами
ходить важным паном,
найдешь панну-белоручку,
забудешь Оксану".
"Разве ж есть тебя красивей?.."
"Может быть... Не знаю..."
"Не греши! На белом свете
краше нет, родная!
Ни на небе, ни за небом,
ни за синим морем..."
"Перестань же, что ты, милый,
нашел о чем спорить
по-пустому!"
"Нет, родная..."
И снова и снова
целовались, обнимались
они что ни слово,
обнимались крепко-крепко,
то вместе молчали,
то плакали, то клялися
и вновь начинали.
Говорил он ей, как вместе
славно жить им будет,
как он долю и богатство
сам себе добудет.
Как вырежут панов-ляхов
всех на Украине,
как он будет красоваться,
если сам не сгинет.
Говорил... Девчата, слушать
противно, ей-богу!..
Не противно, говорите?
Зато отец строгий
либо мать, когда застанет
вас за книжкой этой,
тут греха не оберешься -
сживут вас со света.
Ну, да что про то и думать,
занятно же, право!
А еще бы рассказать вам,
как казак чернявый
над водою, под ветлою,
прощаясь, тоскует,
а Оксана, как голубка,
воркует, целует.
Вот заплакала, сомлела,
голову склонила:
"Мое сердце! Моя радость!
Соколик мой милый!"
Даже вербы нагибались
послушать те речи.
Нет, довольно с вас, девчата,
а то близко вечер...
Не годится против ночи:
приснится такое...
Пусть их тихо разойдутся,
как сошлися, двое.
Пусть еще раз обнимутся
и разнимут руки,
чтоб никто их слез не видел,
горькой их разлуки.
Пусть... Кто знает, приведется ль
им на этом свете
вновь увидеться. Посмотрим...
Мудрено ответить.
А у ктитора в окошках
свет. Не спит, похоже.
Надо глянуть, но и видеть
не дай того, Боже!...
Не дай того видеть среди мирной хаты,
за людей от срама сердцу не страдать.
Гляньте, посмотрите: то конфедераты,
люди, что собрались волю защищать!
Вот и защищают. Да падет проклятье
на их мать родную, что их зачала,
на день тот, в который собак родила.
Гляньте, что творится у ктитора в хате.
Адские творятся на свете дела!
В печи - огонь. Огнем вся хата
освещена. В углу дрожит,
как пес, шинкарь. Конфедераты
терзают ктитора: "Скажи,
где деньги, если хочешь жить!"
Но тот молчит. Скрутили руки,
об землю грохнули. Молчит,
ни слова ктитор... "Мало муки!
Смолы сюда! Заговорит!
Кропи его! Вот так! Что - стынет?
А ну - горячею золой!
И рта, проклятый, не разинет!
Однако, бестия! Постой!
Давай еще побольше жару!
Да в темя - гвоздик! Что смола!"
Старик не вынес адской кары,
упал бедняга. Отошла
душа его без отпущенья...
"Оксана... дочь!" И все слова...
И палачи в недоуменье:
"Что делать дальше? Ничего,
панове, бросимте его,
запалим церковь!"
"Помогите, кто в Бога верует! Спасите!"
С надворья крик. Стучатся в двери.
В смятенье ляхи: кто такой?
Оксана вдруг: "Убили! Звери!"
И падает. А лях старшой
уже махнул рукою своре -
и та понуро вышла вон,
И сам за ней выходит вскоре
с Оксаной на руках...
Где ж он, Ярема? Что не заступился?
Не оглянулся? Он идет
и песню старую поет,
как Наливайко с ляхом бился.
И ляхи тронулись вперед,
с собою захватив Оксану.
И снова стихнула Ольшана.
Собаки гавкнут, замолчат.
Сияет месяц. Люди спят.
И ктитор сжит. Вовек не встанет;
он не проснется поутру.
Светец мигает через силу...
Погас... И как бы вздрогнул труп...
И темень в хате наступила.
Праздник в Чигирине
Гетманы седые, если бы вы встали,
встали, посмотрели на свой Чигирин,
что вы созидали, где вы управляли,-
заплакали б горько и вы - не узнали
умолкнувшей славы убогих руин.
Базары - где строилось войско шумливо,
где оно, бывало, морем гомонит,
где ясновельможный на коне ретивом...
Взмахнет булавою - море закипит.
Закипело - разлилося
степями, ярами.
Вражьи силы отступают
перед казаками. Ну, да что там!
Все минуло! О том не вздыхайте,
Не вздыхайте, мои други,
и не поминайте.
Что с того, что вспомнишь славу?
Вспомнишь и заплачешь.
А каков он нынче, город,
Чигирин казачий?
Из-за леса, из тумана
месяц выплывает,
багровеет, круглолицый,
горит, не сияет.
Не иначе, что не хочет
свет свой тратить даром:
нынче ночью Украину
осветят пожары.
Потемнело - и в Чигрине
мрачно, как в могиле.
(В эту ночь по всей Украйне
огни не светили,
в ночь под праздник Маковея,
как ножи святили).
Только совы за заставой
на выгоне выли.
Только тень летучей мыши
прошмыгнет случайно.
Где же люди? Над Тясмином,
в темной роще, тайно
собралися. Старый, малый,
босой и обутый -
все сошлися, ожидают
великой минуты.
Средь темного леса, зеленой дубровы
стреноженны кони отаву жуют.
Оседланы кони, к походу готовы,
куда-то поскачут? Кого повезут?
А что там за люди в затишье долины
лежат, притаившись? Лежат себе, ждут.
Лежат гайдамаки... На зов Украины
орлы прилетели. Они разнесут
врагам своим кару,
за кровь и пожары
жестокую кару они воздадут!
Оружье на возах лежит,
ножи - железною таранью -
императрицын дар восстанью.
Дарила - знала - угодит!
Пускай царицу на том свете
не оскорбят намеки эти!
Среди возов народ стоит,
казачья сила налетела -
со всей округи казаки:
и юноши и старики
на доброе собрались дело.
И ходят меж возов старшины,
в киреях черных, как один,
беседуют спокойно, чинно,
поглядывая на Чигрин.
Старшина первый. Старый Головатый что-то мудрит слишком.
Старшина второй. Умная голова! Сидит себе на хуторе, будто не знает ничего, а посмотришь - везде Головатый. "Если сам, говорит, не покончу дело - сыну передам!"
Старшина третий. Да и сын - тоже штука! Я вчера встретился с Зализняком; такое рассказывает про него, что ну его! "Кошевым, говорит, будет, да и только; а может, еще и гетманом, ежели..."
Старшина второй. А Гонта на что? А Зализняк? Гонте сама... сама писала: "Если говорит..."
Старшина первый. Тише! Сдается, звонят!
Старшина второй. Да нет, это люди гомонят...
Старшина первый. Догомонятся, что ляхи услышат. Ох, старые головы да разумные! Чудят, чудят, да и сделают из лемеха шило. Где можно с метком, там торбы не надо. Купили хрену - надо съесть; плачьте, глаза, хоть вон повылазьте: видели, что покупали, - деньгам не пропадать! А то думают, думают, ни вслух, ни молча, а ляхи догадаются - вот тебе и пшик! Что там за сходка? Почему они не звонят? Чем народ остановишь, чтоб не шумел? Не десять душ, а, слава богу, вся Смелянщина, коли не вся Украина. Вон, слышите, поют.
Старшина третий. Правда, поет кто-то. Пойду остановлю.
Старшина первый. Не надо. Пусть себе поют, лишь бы не громко.
Второй старшина. Это, должно быть, Валах. Не утерпел-таки, старый дурень: поет - да и только.
Третий старшина. А славно поет. Когда ни послушаешь - все другую. Подкрадемся, братцы, да послушаем. А тем временем зазвонят.
Старшина первый и второй. А что ж? И пойдем!
Старшина третий. Добре, пойдем!
Старшины тихо стали за дубом, а под дубом сидит слепой кобзарь, вокруг него запорожцы и гайдамаки.
Кобзарь поет медленно и негромко:
"Ой, валахи! Как мало
вас на свете осталось!
И вы, молдаваны,
теперь вы не паны.
Господари недаром
служат верно татарам
да турецким султанам.
Вы в цепях, молдаваны!
Ладно! Будет журиться,
время Богу молиться.
Поднимайтесь-ка с нами,
с нами - с казаками.
Помянем, молдаваны,
гетмана Богдана.
Будете панами -
поднимайтесь с ножами,
как мы, со святыми,
при батьке Максиме.
Мы на ночь погуляем.
Ляхов погоняем,
да так погуляем,
что ад содрогнется,
земля затрясется,
небо запылает.
Добре погуляем!.."
3апорожец. Добре погуляем! Правду старый поет, коли не врет. А что б из него за кобзарь был, кабы, он не валах!
Кобзарь. Да я и не валах,- так только: был когда-то в Валахии, а люди и зовут Валахом, сам не знаю за что.
3апорожец. Ну да все равно. Затяни еще какую-нибудь. А ну-ка, про батька Максима ахни!
Гайдамак. Да не громко, чтоб не услышали старшины.
3апорожец. А что нам ваши старшины? Услышат - так послушают, коли есть чем слушать, вот и всё. У нас один старшой - батько Максим; а он как услышит, то еще рубль даст. Пой, старче божий, не слушай его.
Гайдамак. Да оно так, дружок; я это и сам знаю, да вот что: не так паны, как подпанки, а еще: дока солнце взойдет, роса глаза выест.
3апорожец. Брехня! Пой, старче божий, какую знаешь, а то и звона не дождемся - заснем.
Все вместе. Правда, заснем; спой нам что-нибудь.
Кобзарь (поет):
"Летит орел, летит сизый
да под небесами.
Зализняк гуляет батько
степями, лесами.
Ой, летает сизокрылый,
а за ним орлята.
Ой, гуляет славный батько,
а за ним - ребята.
Те ребята - запорожцы,
сыновья Максима.
Обо всем толкует с ними
батько их родимый.
Он запляшет - все запляшут,
земля затрясется.
Запоет он - все подтянут,
горе засмеется.
Поставцом горилку тянет,
чаркою не любит,
а врага в бою, не глядя,
найдет и загубит.
Вот таков-то у нас батько,
орел сизокрылый,
и воюет и танцует
со всей мочи-силы.
Нет ни хутора, ни хаты,
ни стада, ни сада.
Степь да море - на просторе
богатство и слава.
Берегитесь нынче, ляхи,
горе вам, собаки!
Зализняк идет к вам в гости,
а с ним гайдамаки".
3апорожец. Вот ото - да! Отколол, ничего не скажешь: и складно и правда. Хорошо, право, хорошо. Что захочет - то так и режет. Спасибо, спасибо!
Гайдамак. Я что-то не раскусил, что он пел про гайдамаков.
Запорожец. Какой же ты бестолковый, право! Видишь, вот что он пел: чтоб ляхи поганые, бешеные собаки, каялись, потому идет Зализняк Черным шляхом с гайдамаками, чтоб ляхов, видишь, резать...
Гайдамак. И вешать и мучить! Хорошо, ей-богу, хорошо! Ну, так! Право, дал бы рубль, если б не пропил вчера. Жаль! Ну, пускай старая вязнет - больше мяса будет. Сделай одолжение, будь ласков,- завтра отдам. Хвати еще что-нибудь про гайдамаков.
Кобзарь. До денег я не очень жаден. Была б ваша ласка слушать,- дока не охрип, буду петь; а охрипну - чарочку-другую той "ледащицы-живицы", как это говорится, да снова. Слушайте ж, панове-громада!
" Ночевали гайдамаки
в зеленой дуброве,
на лугу ходили кони
в седлах наготове...
Ночевали паны-ляхи
в шинках с шинкарями,
напилися, растянулись,
да и..."
Все. Стой-ка. Кажется, звонят. Слышишь? Еще раз, о!..
"Зазвонили, зазвонили!" -
покатилось эхо.
"Поднимайтесь-ка, а песня -
делу не помеха".
Повалили гайдамаки,
а ж стон по дуброве.
На плечах возы до церкви
понесли воловьи.
А Валах за ними следом
затянул суровей:
"Ночевали гайдамаки
в зеленой дуброве..."
Ковыляет, напевает
потихоньку старый.
"Дай другую, старче божий,
поддай, поддай жару!"
И с возами в пляс пустились.
плясовую грянул:
"Так-то, хлопцы, добре, хлопцы,
а я не отстану.
Ахнем, хлопцы!"
Заходила
земля под ногами.
А Валах на кобзе режет,
додает словами:
"Ой, гоп таки-так!
Кличет Ганну казак:
"Иди, Ганна, побалую,
иди, Ганна, поцелую.
Пойдем, Ганна, до попа
Богу помолиться.
Нету жита ни снопа -
бурьян колосится".
Оженился, зажурился,
нужда одолела.
Дети голы, а их батько
поет то и дело:
"И по хате ты-ны-ны,
и по сеням ты-ны-ны,
пеки, жинка, блины,
ты-ны-ны, ты-ны-ны!.."
"Добре, добре! Дай еще раз!" -
Кричат гайдамаки.
"Ой, гоп, диво, диво,
наварили ляхи пива,
а мы будем пировать,
панов-ляхов угощать,
панов-ляхов угощая,
с панянками поиграем,
ой, гоп таки-так!
Кличет панну казак:
"Панна, пташка моя,
панна, доля моя!
Не стыдися, дай мне ручку, -
нечего стыдиться!
Пускай людям горе снится, -
будем веселиться!
Запоем, затянем,
друг на дружку глянем.
Панна, пташка моя,
панна, доля моя!"
"Еще! Еще!"
"Кабы если б или так, или сяк,
кабы если б запорожский казак!
Кабы если б молодой, молодой,
хоть по хате походил бы со мной,
страх как мне не хочется
да со старым морочиться! Кабы если б..."
"Цыц! Ошалели! Что за погань!
Поете здесь, да в час такой,
да где! - у Божьего порога!
Все ты затеял, пес слепой!" -
так атаман кричит.
И встали у церкви хлопцы.
Клир поет. Попы с кадилами, с крестами
идут, идут. Затих народ.
Кропя оружье, меж возами
попы торжественно прошли.
Хоругви следом пронесли,
как на святой над куличами.
"Молитесь, братия, молитесь! -
так благочинный возгласил.
Восстанет стража из могил
на помощь. Духом укрепитесь!
Не даст Господь Чигрин распять,
а вы Украину охраняйте,