столы средь базара
расплавили. Отовсюду
несут, несут блюда.
Собирают, накрывают,-
тешат свою удаль.
"Пейте, лейте!" Загуляли.
А вокруг что было:
трупы панские, качаясь,
висят на стропилах
Обгорелых. Вдруг стропила
пламенем обнимет -
треск да искры! "Пейте, детки,
с панами такими,
может, встретимся еще раз -
Авось не сплошаем!"
И черпак единым духом
батько осушает.
"За собачьи эти труды,
за собачьи души
пью, казаки! Пейте, детки!
Выпьем, Гонта, друже!
Выпьем, выпьем, погуляем
заедино, вместе!
Где Валах наш? Запевай-ка
веселую песню!
Не про дедов - сами шляхту
караем не хуже!
Не про горе, потому что
живем, а не тужим.
Грянь веселую такую,
чтоб земля ломилась!
Про вдовицу-молодицу,
как она журилась!"
Кобзарь (играет и припевает):
"От села до села
праздник, пир великий.
Я курицу продала,
ношу черевики.
От села до села
танцевать пойду я.
Ни коровы, ни вола, -
в хате ветер дует.
Я отдам, я продам
куму свою хатку.
На виду, на ходу
поставлю палатку.
Стану я торговать
горилкою горькой
да гулять, танцевать
с молодыми только!
Ох вы, детки мои,
я вас пожалею.
Поглядите, как танцую, -
станет веселее.
Я в батрачки пойду,
деток в школу отдам,
своим новым черевичкам
таки дам, таки дам!"
"Славно! Славно! Плясовую!
Поддай жару в ноги!"
Заиграл кобзарь, пустились
посреди дороги.
Ходит площадь. "Ну-ка, Гонта
тряхнем стариною,
пока живы - погуляем,
притопнем ногою!"
"Не смотрите вы, девчата,
что я обтрепался...
Родной батько делал гладко, -
я в него удался".
"Добре, братец! Ей-же-Богу!"
"Дорогу Максиму!"
"Погодите ж!"
"Даром, что ли, так поется:
люблю дочку, чью придется, -
хоть попову, хоть дьячкову,
хоть и просто мужикову".
Все танцуют, а Галайда
на гулянье плачет.
У стола сидит печальный,
слез своих не прячет.
А с чего бы ему плакать?
Сидит себе паном:
есть и деньги, есть и слава,
да нету Оксаны;
Не с кем долей поделиться,
не с кем веселиться,
сиротою довелося
на свете томиться.
И не знает, не гадает,
что его Оксана
за рекой, в плену у ляхов,
у панов тех самых,
что отца ее убили.
Над нею глумились,
хвост поджали - убежали,
в страхе притаились.
Только слушаете, сидя
за стеной надежной,
стоны братьев! А Оксана
в окошко тревожно
смотрит, смотрит на пожары.
"Где-то ты, мой сокол?"
А того она не знает,
Что он недалеко,
здесь, в Лысянке, да не в прежней
старой свитке рваной.
В жупане сидит, горюет:
"где моя Оксана?
Где она, моя голубка,
томится да плачет?.."
А в потемках вдоль заборов,
в кирее казачьей
идет кто-то...
"Что за люди?" -
казак окликает.
"Я посыльный пана Гонты,
пускай он гуляет,
подожду я".
"Ловок, Лейба,
ловок, жид, однако!"
"Спаси, Боже, - не был жидом.
Видишь - гайдамака.
Вот копейка - знак имею".
"Да напрасно ищешь..."
И свяченый вынимает
из-за голенища.
"Признавайся, пес лукавый,
ты привел в Ольшану
в дом ктитора ляхов пьяных?
Я шутить не стану.
Я батрак твой. Я Ярема.
Узнаешь, поганый?
Говори же, признавайся:
где моя Оксана?"
Замахнулся.
"Спаси, Боже...
За рекой... у пана..."
"Выручай же, а иначе -
протянешь ты ноги".
"Добре, добре... Ах, какой вы,
пан Ярема, строгий!...
Тотчас все исполню. Деньги
и стену ломают.
Скажу ляхам: вместо Паца..."
"Ладно. Понимаю.
Лети духом".
"Добре, пане,
вы себе гуляйте,
да часок-другой... покамест
Гонту забавляйте.
А куда везти Оксану?"
"В Лебедин... к монашкам".
С Гонтой весело танцует.
Жупан нараспашку.
Зализняк же берет кобзу:
"Потанцуй-ка, старый! Я сыграю!"
И вприсядку слепец средь базара
чешет рваными лаптями,
говорит словами:
"В огороде пастернак, пастернак;
чем я тебе не казак, не казак?
Иль я тебя не люблю, не люблю?
Иль я тебе черевичков не куплю?
Куплю, куплю, черноброва,
куплю, куплю пару новых.
Буду часто ходить,
Буду крепко любить".
Ой, гоп-гопака!
Полюбила казака,
некрасивого, рябого
да седого старика.
Иди, доля, за бедою,
а ты, старый, за водою,
а я сбегаю в шинок.
Выпью чарку да другую,
выпью пятую, шестую,
да и хватит мне, ей-ей!
Пляшет баба, а за ней
выбегает воробей,
так и чешет - людей тешит.
Веселей, воробей!
Рябой, старый бабу кличет,
а та ему дулю тычет:
"Оженился, сатана,
нет ни хлеба, ни пшена!
Надо деток воспитать,
обувать, одевать.
А я буду добывать,
а ты, старый, не греши,
а ты зыбку колыши,
да замри - не дыши!"
"Как была я молодою, жила весело я,
По-над ставней новый фартучек повесила я.
Кто идет - не минет,
то кивнет, то моргнет,
а я шелком вышиваю
и в окошечко киваю.
Надевайте, хлопцы, свитки,
ожидаю у калитки.
Погуляем, хлопцы, вместе,
заиграем, хлопцы, песни".
"Загоняйте квочку в бочку,
а цыпляток в вершу!..
И... Гу!..
Взялся батька за дугу,
а старая - за гужи.
Дочка, повод подвяжи!"
"Хватит, что ли?"
"Еще! Еще!
Сами ноги носят!"
"В миску хлеба накроши
да побольше квасу.
Дед да баба - оба рады,-
тюрька задалася!
Квасу, квасу подливай
да кроши петрушку...
Квасу, квасу подливай,
кроши больше хрену.
А дед бабе...
Ой, лей воду, воду,
поищи-ка броду, броду!.."
"Будет, будет! - крикнул Гонта.-
Хватит! Погуляли!
Поздно, хлопцы. А где Лейба,
Лейбу не видали?
Найти Лейбу и повесить!
Где он, сын собачий?
Гайда, хлопцы! Погасает
каганец казачий!"
А Галайда атаману:
Погуляем, батько!
При пожаре на базаре
и светло и гладко!
Потанцуем! Играй, старый!"
"Нет, конец пирушке!
Огня, хлопцы! Дегтю! Пакли!
Волоките пушки!
Наведите на тот берег.
Думают - шучу я!"
Заревели гайдамаки:
"Добре, батько, чуем!"
Через греблю повалили,
орут, запевают.
А Галайда: "Батько, батько,
стойте, погибаю!
Погодите, не палите, -
там моя Оксана!
Хоть немного погодите,
я ее достану!"
"Ладно, ладно! Максим, братик,
приступаем, друже!
Что возиться! А ты, хлопец,
другую, не хуже облюбуешь..."
Оглянулся:
Где он? Был иль не был?...
Взрыв гремучий. Стены вражьи
взметнулись под небо
вместе с ляхами. Что было -
пеклом запылало.
"Где ж Галайда?" - Максим кличет.
Следа не осталось...
Покамест хлопцы снаряжались,
Ярема с Лейбою пробрались
в подвалы к ляхам, и казак
Оксану вынес, чуть живую
и поскакал напропалую
на Лебедин...
Лебедин
"Сирота я из Олшаны,
сирота, бабуся...
Отца ляхи замучили,
а меня... боюся
даже вспомнить, мое сердце,
увезли с собою.
Не расспрашивай, родная,
что было со мною.
Сколько плакала, молилась,
сердце надрывала!
Не хватало слез, голубка,
душа замирала.
Кабы знала, что увижу
друга дорогого, -
молча б вытерпела муки
за одно то слово.
Ты прости, прости, голубка,
может, согрешила,
может, Бог меня карает,
что я полюбила,
полюбила молодого.
И что тут поделать?
Полюбила, как умела,
как сердце велело.
Не за себя, не за батька
молилась в неволе, -
За него молилась Богу,
чтоб дал ему долю.
Карай, Боже, карай, правый,
все скажу, что было:
страшно молвить, чуть я душу
свою не сгубила.
И наверно б, на себя я
руки наложила,
да как вспомню сиротину, -
Боже ты мой милый!
Кто ж его на белом свете
приветит, не бросит?
Кто про долю, про недолю,
как я, порасспросит?
Кто обнимет крепко-крепко,
Как я, горевого,
кто подарит сиротине
ласковое слово?
Так я думала, бабуся,
и сердце смеялось:
я сама на свете круглой
сиротой осталась.
Только он один на свете,
один меня любит.
Как узнает, что решилась, -
и себя загубит.
Так я думала, молилась,
ждала, поджидала.
Нет и нету - не приходит,
одна я осталась!"
И заплакала. Черница
склонилась над нею,
Опечалилась. "Бабуся,
скажи ты мне, где я?"
"В Лебедине, моя пташка,
ты лежишь больная".
"В Лебедине? А давно ли?"
"Третий день, родная".
"Третий, третий... Погоди-ка...
Пожар над водою...
Лейба... Вечер... Майдановка...
Зовут Галайдою..."
"Галайдой себя, Яремой
называл, родная,
тот, что спас тебя..."
"Где? Где он?!
Теперь все я знаю!.."
"На неделе обещался
за тобой явиться".
"На неделе! Близко! Близко!
Будет мне томиться!
Вышел, вышел срок, бабуся
несчастной судьбине!
Тот Галайда - мой Ярема!..
По всей Украине
его знают! Я видала,
как села пылали!
Я видала - каты-ляхи
все дрожмя дрожали,
как услышат про Галайду!
Знают они, знают,
кто такой он и откуда,
за что их карает.
Отыскал меня в неволе,
орел сизокрылый!
Прилетай же, мой соколик,
голубочек милый!
Ах, как весело на свете,
как весело стало!
Сколько дней прошло, бабуся?
Еще три осталось?
Ах, как долго!..
"Загребай, мама, жар, жар, -
будет тебе дочки жаль, жаль..."
Ах, как весело на свете!
А тебе, бабуся?"
"На тебя гляжу я, пташка,
гляжу, веселюся".
"Что ж, бабуся, не поешь ты?"
" Бывало, певала..."
Тут к вечерне зазвонили,
Оксана осталась.
А черница, помолившись,
в храм заковыляла.
Через три дня там Исайя,
ликуй! возглашали:
утром рано там Оксану
с Яремой венчали.
А под вечер мой Ярема,
хлопец аккуратный,
чтоб не сердить атамана,
поскакал обратно
ляхов резать. И с Максимом
в Умани справляет
пир кровавый. А Оксана
сидит поджидает,
поджидает, не едет ли
с дружками Ярема:
чтоб из кельи взять Оксану
и ехать до дому.
Не тоскуй, молися богу,
поджидай, Оксана.
А покамест - на пожары,
на Умань я гляну.
Гонта в Умани
Похвалялись гайдамаки,
на Умань идучи:
"Из китайки да из шелка
будем драть онучи".
Проходят дни, проходит лето,
а Украина знай горит;
сироты плачут. Старших нету,
пустуют хаты. Шелестит
листва опавшая в дубровах,
гуляют тучи, солнце спит;
и слова не слыхать людского,
лишь воют волки у села,
останки панские таская:
кормились ими серых стаи,
пока метель не занесла
объедки волчьи...
Но и вьюга не укрыла
палачей от кары.
Ляхи мерзли, а казаки
грелись на пожарах.
Землю, спавшую под снегом,
весна разбудила,
муравой-травой одела,
цветами покрыла.
В поле жаворонок звонкий,
соловей на вербе,
пробужденную встречают
землю песней первой.
Рай цветущий! Для кого же?
Для людей? А люди?
Ходят мимо - и не смотрят,
посмотрят - осудят.
Кровью надо подкрасить,
Осветит пожаром.
Рай земной - тогда и будет
хорошо, пожалуй…
Чего нужно? Люди, люди,
когда же вам будет
то, что есть на свете, мило?
Чудные вы люди!
Не смирила весна злобы,
не уняла крови.
Страшно видеть, а как вспомнишь, -
так было и с Троей.
Было, будет. Гайдамаки
гуляют, карают.
Где пройдут - земля пылает,
кровью подплывает.
Не родной хоть он, не кровный
сынок у Максима -
поискать такого надо
хорошего сына.
Батько режет, а Ярема -
не режет, лютует,
со свяченым на пожарах
днюет и ночует.
Не милует, не минует -
карает сурово,
за ктитора платит ляхам,
за отца святого,
за Оксану… холодеет
вспомнив об Оксане…
А Максим: "Гуляй, Ярема!
Пока доля встанет,
погуляем!"
Погуляли казаки до срока,
от Киева до Умани
легли ляхи впокот.
Словно туча, гайдамаки
Умань обступили,
до рассвета, до восхода
Умань подпалили.
Подпалили, закричали:
"Карай ляхов снова!"
Покатились, отступая,
бойцы narodowi.
Побежали старцы, дети,
хворые, калеки.
"Гвалт! Ратуйте!" Полилися
кровавые реки.
Море крови. Атаманы,
стоя средь базара,
кричат разом: "Добре, хлопцы!
Кара ляхам, кара!"
Но вот ведут гайдамаки
с езуитом рядом
двух подростков. "Гонта! Гонта!
Твои, Гонта, чада.
Раз католиков ты режешь,
то зарежь и этих.
Что же смотришь? Твои, Гонта,
католики-дети.
Подрастут, тебя зарежут -
и не пожалеют..."
"Пса убейте! А щенят я -
рукою своею.
Признавайтесь перед всеми,
что веру продали!"
"Признаемся... Мать учила...
Мать... А мы не знали!.."
"Замолчите! Боже правый!.."
Собрались казаки.
"Мои дети - вражьей веры...
Чтобы видел всякий,
чтоб меня не осудили
братья гайдамаки, -
не напрасно присягал я
резать ляхов-катов.
Сыны мои! Мои дети!
Малые ребята!
Что ж не режете вы ляхов?"
"Будем резать, будем!.."
"Нет, не будете, не верю;
проклятою грудью
вы кормились. Католичка
вас на свет родила.
Лучше б ночью вас приспала,
в реке б утопила!
Греха б меньше. Умерли бы,
сыны, не врагами,
А сегодня, сыны мои,
отцу горе с вами!
Поцелуйте ж меня, дети,
не я убиваю,
а присяга". И свяченый
на них подымает!
Повалились, захлебнулись.
Кровь, слова глотали:
"Тату... Тату... Мы - не ляхи!
Мы..." И замолчали.
"Закопать бы?.." - "Нет, не нужно -
католики были.
Сыны мои! Мои дети,
что вы не убили
мать родную, католичку,
что вас породила,
ту, проклятую, что грудью
своей вас кормила!
Идем, друже!"
Взял Максима,
побрели базаром.
Снова вместе закричали:
"Кара ляхам, кара!"
И карали: страшно-страшно
Умань запылала.
Ни в палатах, ни в костеле
ляхов не осталось,
все легли.
Такое видеть
прежде не случалось.
Пламя в небо полыхает,
Умань освещает.
Католическую школу
Гонта разрушает.
"Ты моих детей учила
на позор, измену!
Ты учила неразумных, -
разносите стены!
Бейте! Жгите!"
Гайдамаки стены развалили.
Головами об каменья
езуитов били,
а школяров - тех в колодцах
живьем утопили.
До ночи глубокой палили и били;
души не осталось, кого бы казнить.
"Где вы, - кричит Гонта, -
людоеды, скрылись?
Детей моих съели, постыло мне жить!
Тяжело мне плакать, не с кем говорить!
Сынов моих милых навеки не стало;
где вы, мои дети? Крови, крови мало!
Шляхетской мне крови хочется испить!
Хочу, хочу видеть, как она темнеет,
как она густеет... Что ветер не веет,
ляхов не навеет! Постыло мне жить!
Тяжело мне плакать! Звезды в небе ясном!
Сокройтесь за тучу - не нужен мне свет!
Я детей зарезал! Горький я, злосчастный,
Куда притулиться? Нигде места нет!"
Так метался Гонта. А среди базара
столы гайдамаки накрывают в ряд.
Мед несут, горилку, с яствами спешат.
Над лужами крови, в зареве пожаров
пир идет последний.
"Гуляйте, сыны! Пейте - пока пьется!
Бейте - пока бьется! -
Максим возглашает. - А ну-ка, кобзарь,
ахни плясовую - пусть земля трясется
от гульбы казачьей, - такую ударь!"
И кобзарь ударил:
"А мой батько был шинкарь,
чеботарь;
а мать была пряха
да сваха.
Братья-соколы росли,
привели
и корову из дубровы
и мониста принесли.
А я себе - Христя
в монисте;
на паневе листья
да листья,
черевики да подковы.
Пойду утром я к корове,
и корову напою,
подою,
да с хлопцами постою,
постою".
"Ой, гоп среди круга!
Не журись, моя старуха,
закрывайте, дети, дверь,
стели, старая, постель!"
Все гуляют. Где же Гонта?
Что он не гуляет?
Что не пьет он с казаками?
Что не подпевает?
Нету Гонты. Не до песен
ему - не иначе...