А кто поздно по Умани
в кирее казачьей
ходит-бродит одиноко,
как тень на кладбище,
груды мертвых разрывает,
все кого-то ищет?
Отыскал два детских тела
и пустым базаром,
пробираясь через трупы,
в зареве пожаров,
их уносит. Это Гонта,
горем удрученный,
сыновей несет, укрывши
киреею черной,
чтоб предать земле казачье
тело по порядку.
Переулками проходит
темными украдкой.
Пусть никто того не видит
и никто не знает,
как сынов хоронит Гонта
и как он рыдает.
Вынес в поле, от дороги
в сторону шагает.
и ножом копает яму.
А Умань пылает,
Озаряет степь, могилу,
детям в лица светит...
Будто спят в одежде мирно,
набегавшись, дети.
Что же Гонту в дрожь кидает,
будто клад скрывает
Гонта ночью? По Умани
его окликают.
Как не слышит - роет Гонта
ножом, что лопатой.
Сыновьям в степи готовит
просторную хату.
Приготовил. Кладет рядом
сыновей в ту хату.
Слышит Гонта, снова слышит:
"Мы не ляхи, тату!"
Кумачовый из кармана
платок вынимает.
Крестит их, целует в очи,
платком покрывает.
Покрывает по закону
головы казачьи.
Приоткрыл, взглянул еще раз.
Горько-горько плачет...
"Сыны мои! Поглядите
на мать-Украину.
За нее и вы погибли,
и я тоже сгину.
А кто меня похоронит?
В чужедальнем поле
кто заплачет надо мною?
Доля моя, доля!
Несчастливая, лихая,
горькая судьбина,
для чего детей послала,
меня не убила?
Лучше б меня проводили,
как я провожаю".
Осенил крестом последним,
землей засыпает:
"Почивайте, мои дети,
в могиле унылой.
Для сынов другой постели
мать не постелила.
Без цветов в земле холодной
почивайте, дети.
За меня молите Бога:
пусть на этом свете
покарает страшной карой -
иного не чаю.
Только вы меня простите,
я вам все прощаю".
Закопал, сровнял с землею,
чтоб не видно было,
чтоб никто не знал на свете
сыновей могилы.
"Почивайте. Поджидайте:
скоро постучуся.
Не дал вам дожить я веку -
сам не заживуся.
И меня убьют. Скорей бы!
Да кто закопает?
Гайдамаки! Напоследок
с ними погуляю!"
И пошел понуро Гонта,
идет, спотыкнется,
глянет Гонта на пожары,
глянет, усмехнется.
Страшно, страшно усмехался,
на степь озирался...
Вытер слезы... Будто канул -
в дыму затерялся...
Эпилог
Давно это было, как я, босоногий,
в одежде убогой, ребенком блуждал
по родной Украине, по тем по дорогам,
где Гонта когда-то с Максимом гулял.
Давно это было, как теми путями,
где шли гайдамаки, и я со слезами
бродил сиротою, годами был мал,
добру поучиться людей я искал.
Припомнил - и жалко, что горе минуло,
а с горем и юность. Когда б ты вернулась,
нынешнюю б отдал за тебя судьбу.
Вспоминаю детство, хату, степь без края,
вспоминаю батька, деда вспоминаю.
Дед еще гуляет, а батько в гробу.
Как в праздник, Минеи закрывши, бывало
и выпив с соседом по чарке по малой,
попросит он деда, чтоб тот рассказал
про то, как Украина пожаром пылала,
про Гонту, Максима, про все, что застал.
Столетние очи, как звезды, сияли,
слова находились, текли в тишине:
как Смела пылала, как ляхов карали...
И слезы соседи порой утирали,
мальчонкою плакать случалось и мне
о ктиторе бедном. В ту пору, однако,
никто и не видел, как маленький плакал.
Спасибо, дедуся, что ты приберег
в памяти столетней славу гайдамаков -
а я ее внукам передал, как мог.
Не судите меня, люди,
кому не по нраву,
что писал я не по книгам
про казачью славу.
Дед рассказывал когда-то
я за дедом следом.
Не знал старый и не ведал,
что его беседу
люди книжные услышат.
Ученые люди.
Прости, дедусь! Ну, да пусть их
как хотят, так судят.
Я к своим вернусь покамест,
доведу - не кину,
да хотя б во сне увижу
свою Украину,
где гуляли гайдамаки
с святыми ножами;
те дороги, где ходил я
босыми ногами.
Погуляли гайдамаки,
славно погуляли:
чуть не целый год шляхетской
кровью заливали
Украину. Да и стихли,
ножи притупили.
Нету Гонты, и креста нет
на его могиле.
Поразвеял буйный ветер
степью прах казачий.
Кто о нем молиться станет,
кто о нем поплачет?
Только брат, хоть не родной он,
не кровный, да лучший,
услыхал, какою мукой
Гонта был замучен, -
В первый раз, быть может, сроду
никто б не подумал!
Зализняк заплакал горько
и от горя умер.
Доконала весть лихая
в чужедальнем поле.
В чужом поле схоронили -
такая уж доля!
Грустно, грустно гайдамаки
батька схоронили.
Холм насыпали высокий,
навеки простились.
Поплакали - разошлися,
кто откуда взялся...
Лишь Ярема, опершися
на посох, остался
У могилы. "Спи, мой батько,
средь чужого поля!
В родном поле нету места,
нету нашей воли.
Почивай, казак, далеко
от родного края".
И пошел Ярема степью,
слезы утирая.
Все оглядывался хлопец,
пока видно было.
А потом - одна осталась
средь степи могила.
Посеяли гайдамаки
на Украйне жито.
Только жито вражьим коням
легло под копыта...
Кривда выросла, а правда
не выросла - нету.
Разошлися гайдамаки
кто куда по свету.
Под мостами на дорогах
засели иные,
А про всех такая слава
живет и доныне.
Той порой и Сечь былую
дотла разорили.
На Кубани, на Дунае
казаки укрылись.
А днепровские пороги
в степи завывают:
"Схоронили сынов наших
и нас разрывают".
Ревут себе, вспоминают
про то, что минуло.
И навеки Украина,
навеки уснула.
С той поры в степях широких
жито зеленеет,
ни пальбы, ни криков бранных,
только ветер веет.
Низко вербы нагибает,
ковыль в чистом поле.
Все затихло, замолчало, -
на то божья воля.
Только деды-гайдамаки
под вечер проходят
над Днепром-рекой и песню
давнюю заводят:
"У нашего Галайды - богатая хата!
Гей, море! Славно, море!
Славно будет, Галайда!"
Предисловие
После слова - предисловие. Можно бы и без него. Так вот, видите ли: все, что я видел напечатанного,- только видел, а прочитал очень немного,- все имеет предисловие, а у меня нет. Если бы я не печатал своих "Гайдамаков", то было бы не нужно и предисловие. А если уж выпускаю в свет, то надо с чем-нибудь, чтоб не смеялись над оборванцами, чтоб не сказали: "Вот какой! Разве деды да отцы глупее были, что не выпускали в свет даже букваря без предисловия!" Да, ей-богу, да, извините, надобно предисловие. Только как же его скомпоновать? Чтобы, знаете, не было ни неправды, ни правды, а так, как все предисловия компонуются. Хоть убей, не умею: надо бы хвалить,- да стыдно, а хулить не хочется.
Начнем же уже начало книги сице: весело посмотреть на слепого кобзаря, когда он сидит с хлопцем, слепой, под тыном, и весело послушать его, когда он запоет думу про то, что давно происходило, как боролись ляхи с казаками, весело, а... все-таки скажешь: "Слава богу, что миновало",- а особенно когда вспомнишь, что мы одной матери дети, что все мы славяне. Сердце болит, а рассказывать надо: пусть видят сыновья и внуки, что отцы их ошибались, пусть братаются вновь со своими врагами. Пусть, житом, пшеницею, как золотом, покрыта, не размежевана останется навеки от моря и до моря славянская земля.
О том, что происходило на Украине в 1768 году, рассказываю так, как слышал от старых людей, напечатанного и критикованного ничего не читал, ведь, кажется, и нет ничего. Галайда наполовину выдуман, а смерть ольшанского ктитора правдива, - ведь есть еще люди, которые его знали. Гонта и Зализняк - атаманы этого кровавого дела, может, выведены у меня не такими, какими они были, - за это не ручаюсь. Дед мой, доброго ему здоровья, когда начинает рассказывать что-нибудь такое, что не сам видел, а слышал, то сперва скажет: "Если старые люди врут, то и я с ними".
Песня караульного у тюрьмы
Старый гордый воевода
ровно на четыре года
ушел на войну.
И дубовыми дверями
и тяжелыми замками
запер он жену.
Старый, стало быт, ревнивый,
бьется долго и ретиво.
Кончилась война,
и прошли четыре года.
Возвратился воевода.
А жена? Она
погрустила - и решила:
окна в двери превратила.
И проходит год, -
пеленает сына Яна
да про старого, про пана
песенку поет:
"Ой, баю, баю, сын мой,
Ян мой милый?
Когда б воеводу татары убили,
татары убили или волки съели!
Ой, баю, баю, на мягкой постели".
Гамалия
"Ой, все нет и нет ни волны, ни ветра
от матери-Украины;
там идут ли речи про поход на турок -
не слышно нам на чужбине.
Ой, подуй, подуй, ветер, через море
да с казацкого поля,
высуши нам слезы, утоли печали,
облегчи неволю.
Ой, взыграй, взыграй синевою, море,
колоти б борт волнами...
Лишь мелькают шлыки - то плывут казаки
к султану за нами.
Ой, Боже наш, Боже, хоть и не за нами -
неси ты их с Украины:
услышим про славу, казацкую славу,
услышим и свет покинем".
Вот этак в Скутари казаки стонали,
стонали, бедняги, а слезы лились,
казацкие слезы тоску разжигали...
Босфор задрожал - потому не привык
к казацкому плачу: вскипел величавый
и серую шкуру подернул, как бык,
и дрожь пробежала далеко, далеко,
и рев его к синему морю дошел,
и море отгрянуло голос Босфора,
в Лиман покатило и дальше в просторы,
и в Днепр этот голос волной донесло.
Загрохотал старик, вскипая,
аж ус от пены побелел:
"Ты спишь? Ты слышишь? Сечь родная!"
И Луг Великий загудел
за Хортицею: "Слышу! Слышу!"
И Днепр покрыли челноки,
и так запели казаки:
"У турчанки - высок терем,
богата светлица.
Гей, гей! Море, бей!
Выше скал волны взвей! -
едем веселиться!
У турчанки-басурманки
дукаты в кармане.
Не дукаты считать,
едем вас выручать,
братья христиане!
У турчанки - янычары
со своим пашою...
Гей, ги! Эй, враги!
Свою жизнь береги -
мы смелы душою!"
Плывут себе, поют они,
а ветер крепчает...
Впереди их Гамалия
дубом управляет.
"Гамалия, водяные
взыграли просторы!"
"Ничего!" И лодки скрылись.
Одни волны-горы.
Спит, дремлет в гареме в раю Византия,
и дремлет Скутари. Босфор же не спит,
он, точно безумный, гнет волны крутые,
он сон их встревожить желает, кипит.
"Не тебе, Босфору, вступать со мной в ссору! -
Шумит ему море.- Я твою красу
песками закрою, коль дойдет до спору.
Разве ты не видишь, каких я несу
посланцев к султану?.." Так море сказало.
(Любило отважных чубатых славян).
Босфор усмирился. Турчанка дремала.
Ленивый, в гареме дремал и султан.
И только в Скутари очей не смыкают
казаки-бедняги. Чего они ждут?
По-своему Богу мольбы посылают,
а волны на берег бегут и ревут.
"О, милый Боже Украины!
Не дай погибнуть на чужбине
в неволе вольным казакам!
И тут позор, позор и там -
встать из чужих гробов с повинной,
на суд твой праведный прийти,
в железах руки принести,
в цепях-оковах перед всеми
предстать казакам..."
"Жги и бей,
режь нечестивца-басурмана!" -
крик за стеною. Голос чей?
Гамалия, глянь, какие
янычары злые!
"Режьте! Бейте!" - над Скутари
голос Гамалии.
Ревет Скутари, воет яро,
все яростнее пушек рев;
но страха нет у казаков,
и покатились янычары.
Гамалия по Скутари
в пламени гуляет,
сам темницу разбивает,
сам цепи сбивает.
"Птицы серые, слетайтесь
в родимую стаю!"
Встрепенулись соколята,
распрямили плечи,
давным-давно не слыхали
христианской речи.
Испугалась ночь глухая,
тот пир наблюдая.
Не пугайся, полюбуйся,
наша мать родная!
Темно всюду, точно в будни,
а праздник не малый:
что ж, не воры у Босфора
едят молча сало
без шашлыка! Осветим пир!
До облака из гари -
с кораблями, с парусами
пылает Скутари,
Византия пробудилась,
глазищами блещет,
плывет своим на подмогу -
зубами скрежещет.
Ревет, ярится Византия,
руками берег достает;
достала, гикнула, встает -
и - на ножи валится злые.
Скутари, словно ад, пылает;
через базары кровь течет,
Босфор широкий доливает.
Как птиц разбуженная стая,
в дыму казачество летает:
никто от хлопцев не уйдет,
их даже пламя же печет!
Ломают стены. Золотыми
до верху шапки их полны,
ссыпают золото в челны...
Горит Скутари. В сизом дыме
казаки сходятся. Сошлись,
от жара трубки закурили,
на челноки - и понеслись,
меж волн багровых заскользили.
Плывут себе как из дому,
будто бы гуляют.
И - конечно - запорожцы,
плывя, распевают:
"Атаман Гамалия
стал недаром зваться:
собрал он нас и поехал
в море прогуляться;
в море прогуляться,
славы добиваться,
за свободу наших братьев
с турками сражаться.
Ой, добрался Гамалия
да самой Скутари,
сидят братья запорожцы,
ожидают кары.
Ой, как крикнул Гамалия:
"Братья! Будем здравы!
Будем здравы, хлебнем славы,
разметем оравы,
рытым бархатом покроем
курени дырявы!"
Вылетало 3апорожье
жать жито на поле,
жито жали, в копны клали,
дружно запевали:
"Слава тебе, Гамалия,
на весь мир великий,
на весь мир великий,
по всей Украине,
что не дал ты запорожцам
пропасть на чужбине!"
Плывут они, поют, плывет
в челне последнем Гамалия,
своих орлят он стережет;
догнать не смеет Византия
казачьи лодки удалые;
она боится, чтоб Монах
не подпалил Галату снова,
не вызвал чтоб Иван Подкова
на поединок на волнах.
Встает волна за волною,
солнце на волне горит;
перед ними их родное
море плещет и шумит.
Гамалия, вот родные
пред нами просторы...
И не видно лодок, только
волн живые горы.
Разрытая могила
Край мой тихий, мать Украина,
чем ты искупаешь
грех великий, за кого ты
в муках погибаешь?
Или ты молитвы ранней
Богу не творила?
Иль детей своих ты честно
жить не научила?
"Я молилась, я трудилась,
я глаз не смыкала,
и детей своих я в добрых
нравах наставляла.
Как цветочки в чистом поле,
вырастали дети,
знала власть я, знала волю
на широком свете.
О, Богдан мой, сын мой милый,
горе мне с тобою,
что ты сделал, неразумный,
с матерью родною?
Над твоею колыбелью
песни злой неволи
пела я и со слезами
ожидала воли.
О, Богдан, когда б я знала,
что мне жизнь сулила,
я тебя бы в колыбели
насмерть задушила.
Овладели чужеземцы
моими степями,
дети мои на чужбине
бродят батраками.
Днепр мой, брат мой, высыхает
средь степей унылых,
а москаль по степи бродит,
роется в могилах.
Не свое он роет, ищет,
могилы тревожит;
но растет уж перевертень...
Вырастет, поможет
он хозяйничать в отчизне
чужаку... Спешите
и рубаху вы с матери
худую снимите!
Звери, звери, мать родную
терзать помогите!"
Вся раскопана, разрыта
старая могила...
Что нашли в ней? Что отцами
закопано было?
Эх, когда бы отыскать нам...
Отыскать нам клады, что земля сокрыла,
не плакали б дети, мать бы не тужила!..