Диакон. Пусть их, слухи. Переживем. Зато если слово сдержите, греху потакать станете.
Эрос. Чьему греху?
Диакон. Ихнему. Тех, которые наверху.
Эрос. Раскольничьи речи ведешь, отец диакон.
Диакон. Точно, отец настоятель. Раскольничьи! А и как не вести? Я всю ночь не спал, все думал. Что же это такое происходит-то, а? Ведь вам когда про космос сказали, вы даже не удивились! Возмутились, огорчились, растерялись – но не удивились. А почему?
Эрос (сердито). Ну, и почему?
Диакон. Потому что и не к такому в последние годы привыкли. Что за новости мир о церкви слышит? Старцы великие появились? Новые приходы создаются? И это есть, но не это главное. А главное – богомерзкие вести. То монахов на мужеложстве поймают. То здание у детской больницы отнимут. То кощунниц в тюрьму на два года засадят. То к мобилизации призовут, будто мы не Церковь Божия, а армия. В ересь экуменическую впали, священный сан за деньги можно купить. Про то, как монахи стяжательством занимаются, да в суд друг на друга подают, о том уже не говорю. Есть вещи и пострашнее…
Эрос (перебивает). Ты, отец Михаил, зачем пришел? Дух мой в соблазн ввести перед испытанием великим?
Диакон. Может, и так. А, может, просто прояснить хочу взор ваш, отец Эро́с. Вот, смотрите. (Подает Эро́су листок).
Эрос. Что это?
Диакон. Список священнослужителей, убиенных за последние годы.
Ефросинья. Господи! Кем убиенных?
Диакон. Паствою, кем еще? А проще сказать – народом нашим богоспасаемым.
Эро́с смотрит в листок.
Эрос. Пресвятая Богородица, сколько же их?!
Диакон. Читай, отче, не трепещи. Если мы не скажем, кто же еще скажет?
Эрос (запинаясь, читает вслух). Монахиня Людмила, протоиерей Павел, игумен Виссарион, иеромонах Вадим, епископ Софроний, игумен Илия, иеромонах Исайя, протоиерей Владимир, диакон Олег, отец Петр, архимандрит Герман, игумен Иона, протоиерей Петр, иеромонах Василий, иноки Трофим и Ферапонт…
Диакон (перебивая). Им же несть числа! Страшной погибли смертью, мученической. Кто от топора, кто от ножа, кто от пистолета, кто от сожжения живьем, кто от жестоких истязаний. Так-то любит пастырей своих русский народ! А кто его довел до этого?
Пауза.
Ефросинья (тихо). Кто?
Диакон. Мы сами и довели. Во главе с кесарями нашими несменяемыми…
Эрос (робко). Ты, отче, с политикой-то не переборщи.
Диакон. Так если политика к уничтожению святой Церкви ведет – что, молчать прикажешь?
Эрос. Ты будто забыл? Когда вопросили Иисуса фарисеи с иродианами, он отвечал им: "отдайте кесарево кесарю, а Божие Богу".
Диакон. Именно, батюшка, что отдайте! Нам сказано – отдайте кесарю, а мы берем у него. Деньги, власть, влияние, земли, приходы, сигареты без акциза. А у кого берем, тому и служим. Ибо разве Бог дал нам это все? Нет, это все дал нам кесарь. И вот мы кесарю кланяемся, и кесарю осанну поем, а Божьим именем только срам прикрываем. И молимся дьяволу, и мамона славим, а говорим, что именем Христовым имеем… И разве народ не видит этого? Все это видит народ. И вместо уважения проникается он презрением и ненавистью. И не видит уже греха в том, чтобы убить монаха, как и монах не видит греха в том, чтобы убить мирянина…
Эрос (возмутившись). Окстись, отец диакон!! В мозгу у тебя темно! Где это видано, чтобы монахи мирян убивали?
Диакон. А где это видано, чтобы не убивали?
Эрос (Ефросинье). Звони в "Скорую", мать! Пусть машину пришлют.
Диакон. Погодите, отец Эро́с, с машинами! Я не о физической смерти говорю – о духовном убиении. Епископы церкви дерзают воплощать образ Христа на земле. Чей же образ в них на самом деле – вот вопрос? Чему они паству учат – брильянтами осыпаться, да в храме торговать? Неудивительно, что с такими пастырями в разврат ушел и простой православный. Ибо, что можно монаху, почему нельзя мирянину? Так думают они. А ведь мы, слуги Божии, соль земли… И если соль эта потеряла силу, что сделает ее снова соленой? Итак, кто мы теперь и кому служим? Богу ли единому или епископам, кои воплощают собой не Христа торжествующего, но хвостатого и копытного рогоносца?
Эро́с и Ефросинья молчат.
Диакон. Что же вы молчите, отец Эро́с?
Эрос. А что говорить? Ты ведь сам все уже и сказал.
Диакон. Ну и… какой будет ваш вывод?
Эрос. А никакого, отец диакон.
Диакон(упавшим голосом). Не убедил, значит?
Эрос. Почему не убедил? Очень все это натурально. Да я и сам грешным делом о том же подумывал. Без твоего размаху, конечно…
Диакон. Издеваетесь, отче?
Эрос. Нет, я серьезно. Все это верно. Вот только выхода никакого нет. Это ведь все не вчера началось. И не сто лет назад. Две тысячи лет уж прошло, как Христос выгнал торговцев из храма, а они все тут. Личины разные надевают, облачения, а суть все та же. (Кричит.) Нету, отец диакон, у нас второго Христа, чтобы выгнать их снова! Не появился! (После паузы, жалобно.) Тем более, согласно британским ученым, и не выгонял он их из храма вовсе.
Пауза.
Диакон. Может, конечно, и не выгонял. Но ведь и не приглашал же!
Эрос (устало). Что же ты от меня хочешь?
Диакон. Чтобы вы истину узрели. "И познаете истину, и истина сделает вас свободными…"
Эрос. Ну, вот познал я твою истину – что дальше делать?
Диакон. Во-первых, в космос не лететь.
Эрос. Ох уж, этот космос… Чувствую, отправят меня туда хладным трупом. Пусть так, не лечу я в космос – что дальше?
Диакон. Чего же вам еще-то?
Эрос (саркастически). В самом деле – чего еще? Жизнь прошла не зря. Как помру, напишут о старце Эро́се, коего величайший подвиг состоял в том, что он в космос не полетел. Так, выходит?
Диакон. Не понимаю я сарказма вашего, отец настоятель.
Эрос. Не сарказм это… А печаль. Нет у нас с тобой выбора – лететь или не лететь. Отец Василиск обещал, что, коли не полечу, возбудит дело по террористической части. А он не то что мы. Он свое слово держит. Ты готов остаток жизни в тюрьме провести?.. И я не готов. Так что сделать мы ничего не можем, только покориться.
Диакон (горячо). Так я ведь с чем пришел, отец Эро́с? Я именно с тем и пришел, чтобы не покоряться, а сделать.
Эрос. Что же ты еще хочешь сделать? Опять ракету взорвать или чего похуже?
Диакон. Лучше, отец настоятель. Гораздо лучше.
Ефросинья (крестится). Ох, Матерь Божья! Еще лучше…
Диакон. Я вот что думаю. Можно, конечно в раскол уйти. Но это дело ненадежное: раскольников мало и авторитет у них невысок. Так что предлагаю… переворот устроить!
Ефросинья. Переворот?!
Диакон. Переворот. Отец Василиск – злодей, но хитёр, мудёр. Правду он сказал: нужно вам самому стать Святейшим. И запретить и космос богопротивный, и все в него полеты!
Ефросинья. А с космонавтами что же делать?
Диакон. А космонавтов… на велосипеды пересадим. Пусть электричество вырабатывают. Для нужд народного хозяйства!
Эрос. Ох, отец диакон, мне стоять с тобой рядом страшно, не то, что слушать тебя. Ведь это революция!
Диакон (в восторге). Истинно, отец Эрос, революция!
Эрос (поражен). Да знаешь ли ты, кто был первым революционером? (После паузы.) Сатана!
Диакон. Отец Эрос, да ведь наша революция не против Бога! Наша революция как раз против Сатаны. Против лжи и обмана идем!
Эрос (помолчав, мрачно). Победа добра над разумом, значит?
Ефросинья. Постой, отец диакон… не пойму, что ты говоришь? Как же это батюшка Святейшим станет? Он ведь и не монах даже.
Диакон. В этом и есть революция! Такой авторитет заработать, чтобы мимо монашества в патриархи выйти.
Ефросинья. Откуда же такой авторитет взять? По воде, яко посуху, ходить?
Диакон. Не по воде, матушка. Водой нынче никого не удивишь.
Ефросинья. А что же?
Диакон(радостно). В космос надо лететь!
Ефросинья и Эро́с молча смотрят друг на друга.
Эрос. Это ты мне что предлагаешь? Чтобы в космос не лететь, полететь-таки в космос?
Диакон. Батюшка, так это же совсем другое. Там вас для надругательства посылали, а тут вы своею волей.
Эрос. Да разница-то какая?!
Диакон. Да такая, что как слетаете – вот вам и авторитет. Вы же там с Богом встретиться сможете… Ну, не с Богом, так со ангелами или со святыми. Кому, как не вам тогда патриархом быть? А станете патриархом, так сразу космос и запретите. Чтобы не было больше соблазна и беснования…
Эрос (Ефросинье). Ты видишь, матушка? Предлагают в беснование впасть, чтобы беснование пресечь.
Диакон. Да ведь это всегда так бывает! Доброе дело с чистыми руками не делается…
Эрос. Ты очумел, диакон? А житие Господа нашего, Иисуса Христа? Или оно тоже беснованием было?!
Диакон. Ну, так то Господь… А среди людей, как начнешь за истину бороться, чего только не наворотишь.
Эрос. Значит, предлагаешь интригу закрутить?
Диакон. А хоть бы и интригу, отче! Ради доброго дела – почему не закрутить?
Эрос думает.
Эрос (Ефросинье). Ну, что скажешь, мать? Дело доброе, дело правое, дело святое…
Ефросинья. Господи, да ведь это ересь! А если узнают?
Диакон. Да кто же узнает? От кого?
Эрос. И впрямь, от кого узнают? Ты, матушка, не донесешь. У меня кровный в этом интерес. А отец диакон сам это предложил. Его, случись чего, первым на осину вздернут, яко Иуду.
Диакон. Да вы что, отец настоятель? Я ведь от чистого сердца. Какая осина? Какой еще иуда?
Эрос (громко). А ты это у него спроси.
Диакон (опешив). У кого – у него?
Эрос. У того, кто за дверью стоит.
Все смотрят на дверь. Спустя секунду она открывается, входит отец секретарь. Теперь он в монашеском облачении.
Секретарь. Браво, отец Эро́с, вот что значит интуиция. Да, все верно, я уже тут. Ибо сказано: где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я среди них. (Диакону.) А тебя отец диакон, я бы во МХАТ играть не взял. В кои-то веки надо убедительным быть – и то не смог.
Ефросинья. Вот уж, подлинно Иуда!
Диакон (падая на колени перед Эро́сом). Прости, отче, во всех грехах повинен перед тобой!
Эрос. Что ты, отец диакон, подымись!
Диакон (стоя на коленях, покаянно). Каюсь! Не выдержал. (Смотрит на секретаря с ненавистью.) Сломал он меня, проклятый. Ходил за мной тенью смертной, страшные слова говорил, ни днем, ни ночью не отпускал. Сколько мог, я держался, а потом уж раз – и словно хребет переломился. (Смотрит на Ефросинью.) И главное, матушка, легко так стало. Когда живешь, во грехах погряз, но борешься – трудно. А тут вот – раз, и легко стало. Словно нет ни бога, ни дьявола, ни ада и ни рая. И есть только здесь и сейчас. И это здесь только от тебя зависит – верное ли решение примешь.
Эрос. А ты какое принял?
Диакон. Ты, отче, как в воду смотрел, когда про Иуду вспомнил. Я нынче, как Иуда в саду, приложился к тебе изменным целованием. (Секретарю.) Странно как выходит, отец Василиск. Вот жил человек, заповеди соблюдал, служил Богу, ни в чем, кроме этого, смысла жизни не видел. А пришел другой человек, сказал слово – и словно семя какое в душу заронил. И вот уже растет оно, это семя, набухает, заполняет душу чернотой непроглядной. А в черноте этой ничего нету, только посвист стоит – залихватский, разбойничий. И берет тебя такая тоска и веселье одновременно, что единственное, что остается – выпить шкалик да пойти и зарезать, кого Бог пошлет.
Ефросинья (в ужасе). Что ты говоришь такое, отец диакон?
Диакон. Не отец я ныне, и не диакон. Сам, своими руками, изверг себя из сана, из Церкви Божией и рода человеческого. Вот, говорят, нечистый попутал… А как именно он попутать может, кто знает? Я теперь знаю. Страх – вот что в соблазн вводит и в прелесть. Не страх Божий, конечно, а страх человеческий. Страх – грех тяжелейший, и ни что иное. Среди смертных грехов он не назван, да только один сто́ит всех прочих. Он – родитель всяческой скверны, ибо всегда есть ему оправдание. Отчего человек боится? Оттого, что слаб, это все знают. Ну, а коли уж слаб, что с него взять? А ведь страх – это тьма, и ее больше прочего беречься надо. Но забывают об этом. Потому страх и входит в человека, как бес, да ведет за собой семь бесов сильнейших его.
Ефросинья. Господь наш бесов в свиней изгонял.
Диакон. Так то Господь… А простому смертному как изгонять, когда страх внутри? Проще самому свиньею стать. Но одно дело – свинья штатская, бессмысленная, она и сама, может, не понимает, что происходит. И совсем другое дело, когда сам в свинью обратился, и глядишь на себя со стороны, и видишь, как в кале блуда валяешься… Так что нет ныне диакона Михаила, с молитвой к Богу грядущего, остался только грешник великий со своею свиньей неуемной. Потому прошу у тебя прощения, отче, но на прощение не надеюсь, ибо сам себя простить не могу.
Эрос. А и все же, отец Михаил, Бог милостив. Он простит, и я прощаю. Не думай о плохом, молись Богу, он все упромыслит.
Секретарь. Нет, отцы, беру свои слова назад. Надо вам все же на театре играть. Особенно разные жалостные сцены – давить из зрителя слезу. (Голос его становится железным.) Но мы тут не в театр пришли и не в консерваторию. Нам с вами надо дело решать.
Смотрит на Эро́са. Тот молчит.
Секретарь. Что, отец Эрос, или снова на попятный двор? Опять никуда не летим? А как же обещание?
Эрос. Обещание это вы у меня силой вырвали. Силой и шантажом. Но только после слов отца Михаила глаза у меня и правда открылись.
Секретарь (с досадой). Да не открылись они, глаза эти ваши. Не открылись, а закрылись!
Эрос. Это почему?
Секретарь. Потому что простой певчий в храме больше для церкви сделал, чем вы. Люди всю жизнь живут с надеждой, чтобы им за Церковь умереть. А вам не умереть даже, вам прославить ее предлагают. А первые христиане, львами растерзанные? А мученики святые, отдавшие жизнь свою как свидетели веры Христовой? Да хоть бы и несчастные наши батюшки и монахи, которых ныне поминали. А вы? Нет, недостойны вы не то, что в космосе, недостойны вы мельчайшей из милостей Божиих. Недостойны вы ни в сане пребывать, ни в лоне церкви, ни в звании человеческом. Нет здесь больше отца Эроса, и нет раба Божия. Запрещение вам, отлучение вам, и анафема, гражданин Рубинштейн. И живите после этого, как можете. Если сможете, конечно…
Диакон и Ефросинья слушают его, окаменев. Пока секретарь говорит, отец Эрос берется за сердце и медленно опускается на стул.
Ефросинья. Батюшка, что с тобой?
Эрос. Сердце… сердце, матушка.
Диакон (подхватывая Эро́са). Отец Эрос! Плохо вам?
Эрос. Умираю я, отец Михаил.
Ефросинья всплескивает руками, крестится. Диакон осторожно усаживает Эро́са на стул. Секретарь поворачивается к Эросу.
Секретарь. Умираете? Так мы и поверили… Не надо симулировать. Здоровый мужчина, на вас пахать можно.
Диакон. Да человек ли ты, отец Василиск, или впрямь василиск дьявольский?!
Пауза.
Ефросинья. Давай-ка, отец дьякон, в кровать его.
Эрос. Погодите… (С трудом, протягивая руку.) Отец… Василиск… прошу…
Секретарь смотрит на него с подозрением.
Секретарь. Что вам угодно?
Эрос. О последней милости прошу… Как христианин христианина.
Секретарь смотрит на Ефросинью, на диакона, потом снова на Эро́са.
Секретарь (нехотя). Ну, что в моих силах…
Эрос. Исповедаться хочу…
Секретарь. Мне?!
Эрос (с трудом). Перед смертью. Исповедаться… и причаститься.
Секретарь. Не ко времени вы, отец настоятель, затеяли этот цирк. Вы же знаете, у нас на вас большие планы…
Диакон. Да есть ли у вас сердце?! Брат ваш просит об исповеди!
Секретарь молчит, о чем-то думает.
Секретарь. Хорошо. Исповедь так исповедь… (Ефросинье.) Евангелие мне. Крест!
Ефросинья несет крест и Евангелие. Кладет их на стол рядом с Эро́сом.
Секретарь (возглашает). Благословен Бог наш! (Кланяясь.) Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
С каждым словом становится все темнее, пока не наступает непроглядная тьма. Во тьме звучит голос секретаря.
Голос секретаря. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.