Микула, выслушав Старца, не колеблясь, дал свое согласие, и Старец стал собирать для Степана травы и готовить снадобья. Оставив приготовленные снадобья на припечке настаиваться, Мефодий уединился с Настеной в горенке и долго объяснял ей, что и как делать, чтоб вернуть Степана к жизни.
К вечеру прискакал боярин Ондрей, к коему Микула посылал гонца, а с ним мурза татарский Хасан с отрядом.
Они внимательно выслушали рассказ Никиты о нападении берендеев, и мурза, цокнув в восхищеньи языком, сказал:
- Вот же силен мужик Степан, ох, силен! А ить думал я, что не иначе Дудар в лесу-то схоронился, не ушел за речку! Следы свои проложил к реке, чтоб нас по ложному гону направить, а сам в лес воротился… Да хорошо, что на Степана попал, получил укорот. Ить ежели бы в село какое-нито пошли с разбоем, никто бы не совладал с имя. Никто… Ибо сильны зело нелюди-то, да жестоки безмерно. А жизнь – ни свою, ни чужу и в медный грош не ставят.
- Хорошо-то хорошо, - пробурчал боярин. – Да только Степан-то теперя с головою разбитой лежит. И не ведомо, выдюжит ли…
- Э-э, брось, болярин! – Хасан широко улыбнулся, и от улыбы, выбросившей лучики морщинок от глаз, лицо его бесстрастное и узкоглазое вдруг стало красивым и привлекательным. – Брось! Да ни в жисть я не поверю, чтоб хвороба, кака бы ни была, Степана сумела одолеть! Не тот человек Степан, чтоб руки на грудях сложить!
- Дай-то Бог! – тихо ответствовал боярин. – Награда положена за плосколицых, ты говорил…
- А то! – татарин вновь заулыбался. – Привез я награду, - он выложил на стол кожаный гаманец, плотно набитый золотом.
- А тебе, отрок Никита, - татарин встал со скамьи, - Особливая награда! За то, что удел наш избавил от кровопивца лютого – зверя Дудара!
Он снял с шеи длинную золотую цепь, на коей висел золотой круг, испещренный непонятными знаками и завитушками.
- Се таньга ханская! – торжественным голосом провозгласил мурза. – Лишь знатные и сильные вои удостаиваются чести носить ее. Ибо дается она лишь за особые воинския заслуги. – С этими словами татарин шагнул к Никите и надел на шею зардевшемуся от счастья отроку награду.
- Да я-то ништо, - смущенно пробормотал Никита. – Я что? Вот дядька Степан…
- Ладно-ладно, - татарин похлопал отрока по плечу. – Степан, конечно, вой славный! Не нам всем чета! Да только ты награду свою тож получил заслуженно, не сумлевайся! Завтра я пришлю к вам в скит отряд, чтоб нелюдей забрать, ты там не пужайся!
Наскоро перекусив, гости умчались, ибо на дворе смеркаться уж зачало…
Стерхи, закончив домашние и хозяйские дела, стали готовиться ко сну.
Никита лежал на лавке, на которой ему постелили, и мечтательно улыбался, крепко зажав в руке ханскую таньгу. В голове его теснились в смертельной сшибке кони, люди… А он, восседая на белом коне, в развевающемся на скаку ярко-красном подвое, рубил мечом ворога, продвигаясь к шатру, над которым развевался на студеном ветру стяг вражьего военачальника…
Поутру вышли из ворот усадьбы Стерхов две маленькие, закутанные в меха фигурки, нагруженные мешками с поклажей. Усевшись в сани, которыми правил Микула, помчались они по сверкающему снегу встреч огромному, выплывающему из-за леса диску зимнего светила и растворились в его лучах…
Глава 13
Микула довёз Никиту и Настёну до опушки леса, и дальше они пошли пешком, утопая по колени в глубоком снегу. Идти с поклажей было тяжело, и путникам приходилось часто усаживаться на котомки отдыхать.
Лишь в серых зимних сумерках добрались они до скита.
Настена, не привычная к столь долгим переходам, совсем обессилела и шла уже на одной силе духа, едва передвигая ноги. Но не роптала и не просила передыху...
Степана они застали в полубессознательном состоянии. В выстуженной избе он лежал на лавке, раскинувшись, сбросив с себя старенький зипун, какой только и нашел Никита, чтоб укрыть старшего товарища от холода. В избе было студено, ибо печурка давно прогорела, а сил, чтобы поддерживать в ней огонь, у Степана не доставало. Но несмотря на холод, на широкой груди Степана мелким бисером поблескивали капли пота, а лоб горел пламенем.
Памятуя наставления Старца, Настена занялась приготовлением снадобий, чтобы, немедля начать обиходить хворого Степана, а Никита кинулся на двор за дровами.
Скоро в печурке ровно загудело пламя, разгоняя стылый дух сруба, накопившийся за время отсутствия Никиты, а Степан, умытый и одетый в чистую исподнюю сорочку, напоенный отварами и накормленный, не сводил влюбленных глаз с Настеньки.
Девица зажгла свечи и, разобрав мешки, нагруженные матушкой и Микулой всяческой снедью, мехами и холстами, занялась устройством своего гнездышка в избе. Она занавесила угол полатей, уже срубленных Никитою, чисто выбеленной холстиной, кинула на них меховую полсть и взятую из дому пухову подушку. Мех оленя накрыла рядниной и, довольная сделанной работой, подошла к Степану.
Степан порывался что-то молвить, но девица ласково прикрыла его уста ладошкой, узкою и сладко пахнущей духмяными степовыми травами, и тихо сказала:
- Не говори ничего, Степушко, не надо. Силушки набирайся, да хворь свои бори. А душа моя к тебе стремилась, чтоб в тяжкий час охранить тебя и согреть теплом своим и любовью. Вот я и пожаловала к тебе, любый.
Степан нежно поцеловал пальцы девушки и прикрыл глаза. Ему на самом деле было худо. Так худо, что в голове стоял непрерывный тягучий звон, разрывая ее непреходящей болью. Любое движение, даже шевеление пальцем, немедленно отзывалося в голове резкой вспышкой боли, рвущей его жилы и вытягивающей тело на лавке тетивой…
Поутру, едва свет солнышка проник сквозь мутное слюдяное оконце, Настена принялась хлопотать около Степана. Она выстригла волосы вокруг раны на голове, промыла ее приготовленным Мефодием отваром и, густо смазав медвежьим жиром, наложила повязку. Она не подала виду, но рана, нанесенная шаманом Степану, вызвала у нее тихий ужас. Девица едва не свалилась в обморок от одного ее вида, и только неимоверным усилием духа свово смогла удержать себя в руках...
Степан, казалось задремал… И она стала помогать Никите выкладывать тесины в ряд, чтобы закончить ремонт полатей. По ее просьбе отрок оставил проход между ее занавешенным углом и общими полатями, чтобы девица могла свободно проходить к печи и дверям, не тревожа остальных обитателей скита.
К вечеру Никита сбил полати, занес дров на ночь, и пока совсем не стемнело, пошел искать волка, который пропал во время нападения берендеев на скит отшельников. Он обошел скит вокруг, углубился в лес и на тропе обнаружил еще два тела плосколицых, которые попали в ловушку Степана и были поражены кольями сорвавшихся с высоты колод. Нижняя часть их тел была обглодана зверьем, и на колодах висели только грудины, до коих звери достать не смогли…
Волка он нашел саженях в десяти от колод. Зверь мертвой хваткой вцепился в горло берендея, погубив его. Но и сам был зарублен ударом страшной силы, который перерубил его мощное тело пополам. Тело берендея было объедено зверьем начисто, но тело волка звери почему-то не тронули…
Никита постоял у закоченевших останков волка, отдавшего свою звериную жизнь за обитателей скита, и, смахнув из угла глаза непрошенную слезу, отправился обратно…
Степану он решил покудова ничего не говорить, чтоб не бередить его и без того хворую душу…
Дни потянулись за днями – тоскливые, серые, наполненные болью и тревогой за жизнь Степана. И хотя он потихоньку поправлялся, вспышки дикой боли продолжались, обессиливая его и лишая покоя в ожидании их.
В начале месяца лютого зима запуржила, замела снеговыми завертями. Однова дня Никита не смог отворить дверь, чтобы выйти за дровами, ибо оказалась она заметенной снегом. В отчаяньи отрок бился о дверь всем своим крепким телом, но не сдвинул ее и на аршин.
- Не бейся, Никитка, - прошептал со своего ложа Степан. – Полезай по лесенке на горище, а оттудова через оконце слухово ступи на застреху. С застрехи ужо спрыгнешь наземь. Откапываться надобно от снега-то. Иначе, не выйти…
Никита, закрыв глаза, спрыгнул с крыши и по пояс провалился в жесткий, колючий снег. Лопату под навесом пришлось выкапывать руками из-под снега, но он все же нашел ее.
Ветер дул со стороны степи и навалил на дверь столько снега, что она была едва видна из-под наноса.
Никита расчистил дверь и сделал дорожку к навесу. Снега было столь много, что к окончанию работы он уже не чуял рук.
Наносив дров, отрок присел на лавку к Степану.
- Дядь Степан, - сказал Никита. – Давно хочу поговорить с тобою…
- Так говори, сынок, - тихо ответил Степан.
- Ить весною за мной должон отец мой приехать? – полувопросительно молвил отрок и выжидательно посмотрел в глаза Степану.
- Должон!
- А только не хочу я домой, дядь Степан. Мне приютно здеся с вами в жизни лесной, хотя и опасностями всякими полненной да тревожной, а полной общением с Господом ясным и с людьми, коими дорожу я боле жизни.
- Не годится так, Никитушко, - Степан говорил едва слышно. – Ибо люб ты и отцу, и родове твоей, кои ждут тебя – не дождутся. Они ить провожали тебя сюда в надежде великой, что хворь твоя оставит тебя, и ты возвернешься надеждой отцу и опорой.
- И что жа? – отрок завозился на лавке. – Делами купеческими заниматься? С товарами ездить? Не по мне это! Хочу я воем стать, как ты, дядя Степан! Хочу, чтобы обучил ты меня, как сам могешь, с ворогами биться…
- На то не один месяц потребен, и даже не один год, - отвечал Степан. – Много надобно сил приложить да пота кровавого пролить, чтоб воем стать. Да и не каждому отроку дано это умение от Бога…
- Мне дано, дядь Степан, - Никита гордо вскинул голову. – Я чую это!
- Ладно. Ладно, Никитка, - Степан положил свою жесткую ладонь на руку отрока. – Вот одолею хворь свою и займусь тобою. Даст Бог, сделаю тебя воем… А сейчас ступай, сынок. Подремлю я маленько…
Морозы лютовали, оправдывая название, предками данное месяцу лютому. Дерева по утрам трещали от лютой стужи, и Никита, выходя за дровами, до самых глаз кутался в меховую накидку.
Всяка жизнь в лесу прекратилась… Все живое схоронилось от мороза в норах да берлогах до весеннего солнышка.
Лесовикам тяжко пришлось в эти суровые дни, ибо к концу подходили припасы, а идти в лес за дичью было бесполезно…
К концу месяца начисто подъели все, что было, и три дни уж сидели без пищи…
Настена похудела... Черты лица ее заострились, а пальчики на руках от долгого недоедания стали совсем прозрачными. Но девушка не жаловалась и не роптала, по-прежнему не отходя от Степана и радуясь каждому проявлению поправки его и возвращению к жизни.
А в первые же дни месяца березня пекучее солнце вдруг разом пригрело выстуженную за долгую зиму землю, и снег на глазах просел, провалился ноздреватыми кусами и стал походить на хлебный мякиш. Только серовато-белый и жгущий холодом…
В первый солнечный день березня Степан встал с лавки и, качаясь от слабости, шагнул за порог – в весну, в любовь, в битву…
Глава 14
Весна споро напирала на зиму, изгоняя ее из лесу, и с каждым днем отвоевывая все больше полянок и лесных прогалин у своей извечной соперницы, растопляя лучами ласкового солнышка снега. Сосны и ели, сбросив тяжесть снежных пластов, всю долгую зимы гнувших и ломавших их, облегченно расправляли ветви свои, подставляя их лучам согревающим, разгоняющим под корою соки целебные, дерева питающие от землицы оттаивающей... Березки белоствольные, ветвями тонкими подрагивая, зиму провожали, предвкушая наряд новый весенний из листочков изумрудных, для коих уж начали почки взбухать под корою тонюсенькой...
Лес вековой провожал зиму торжественно и строго, прострачивая посеревшие ноздреватые снега под деревами следами звериными да птичьими, голосами лесных обитателей разрывая мертвую зимнюю тишь, взывая к жизни все живое, что долгие месяцы хоронилось от лютой стужи в схоронах лесных...
Степан выходил на двор, недолго гулял по тропинкам, рука об руку с Настеной, потом подолгу сидел на пеньке у крылечка, подставляясь тихому, бережно ласкающему его тело солнышку. Силы возвращались к нему медленно, по капле отдавая дань его мужеству и воле к жизни...
Сделав на стволах берёзок треугольные надрезы, Степан выстрогал из полешек желобки, кои легонько вбил в стволы, и в подставленные чаши закапал сок живительный, силы лесовиков подпитывающий, бодрящий да освежающий.
Вечерами долгими стал он помалу занимать Никитку делами воинскими, сказывая о вещах, о коих не задумывается человек, не ступавший на тропу войны.
- Кто победу одержит в поединке смертном, не на живот, а на смерть сражаясь? - вопрошал он отрока, который в весну вдруг раздался в плечах, вырос, со Степаном ростом сравнявшись, силою мужской наливаясь...
- Тот, кто сильнее! - отвечал Никита. - У кого оружье лучше и сноровка воинска превосходит...
- Энто тожить имеет значение великое, - ответствовал Степан. - Но только тот победит, у кого духа боле. Кто с чистым сердцем на битву идет, ничтоже сумнящеся. Кто погибель готов принять за дело правое. Кто идет на поединок, чтоб победить! А чтоб победить, ты должен так на бой идти, как будто ты уже умер!
- А как же берендеи, дядь Степан?! Ить они-то духовиты! Ничего не боятся, на смерть идут, не думаючи...
- А вот потому что, "не думаючи", оттого и одолели мы их с тобою. Храбрость их - суть храбрость зверя, который за жизнь свою звериную, за пропитание стаи и детенышей своих бьется, храбростью своею бездумной ворога поражая. Зверя в них боле, чем человека. И в энтом слабость их... Человек, вой али кмет всегда бьется думаючи. Всегда смотрит в глаза ворогу, ибо в них все его замыслы читаются, аки по писанному. Никогда не гляди на руки иль на ноги ворога – всегда зри в глаза: там все увидишь. Учись по глазам видеть направление удара его али движения обманного…
Вытащив из-под навеса меч, брошенный берендеями во время их схватки с татарами, Никита стал помаленьку привыкать к нему, с каждым днём чувствуя, что непомерная прежде тяжесть меча всё более и более покоряется его руке. А скоро он уже мог двумя руками приподнять меч и обрушить его на ветки, для печи приготовленные.
Степан, для руки коего меч был всё ещё зело тяжел, дивился разительным переменам, которые на его глазах превращали мальчика в мужчину, и не мог нарадоваться сему. Он по-холодному проковал меч молотом, убрав лишний вес, а затем накалил докрасна на кострище, и закалив клинок студёной ключевой водой, востро отточил его. Рукоять обмотал толстой кожей сыромятной, под руку Никиты подогнав. Степан учил Никиту премудростям боя, отдавая отроку все свои знания и умения, и видел, что семена падают на благодатную почву. К концу березня Никита уже свободно управлялся с тяжеленным берендеевым мечом, нанося удары по специально приготовленным чуркам, раскалывая их.
Степан сбил из сосновых тесин щит и, повесив его на сук в полусотне саженей от скита, стал учить Никиту стрельбе из лука. Стрельба долго не давалась отроку – стрелы улетали мимо щита в лес, и потом они все ходили по кустам, выискивая их. Но в конце-концов упорство и труд отрока и его учителя одержали уверенную победу, и стрелы стали точно ложиться в центр щита… И скоро Никита стал приносить из леса то зайца, то фазана иль курочку его, то тетерева, пополняя скудный пищевой запас лесовиков.
Настена расцвела с весной. Отощав в голодный месяц лютый, она каждый день варила теперь щи из крапивы на бульоне из птицы, добываемой Никитой, и, став нормально питаться, утратила былую угловатость, слегка округлилась, приобретя особую женскую привлекательность…
Гуляя со Степаном по лесным тропинкам, девица искоса смущенно поглядывала на его суровое, неулыбчивое лицо лучистыми глазами, цвета василька-цветка, а когда их руки и плечи соприкасались нечаянно, вдруг вспыхивала ярким румянцем… Любовь к этому человеку, много повидавшему в жизни, нелюдимому и замкнутому переполняла ее, рвалась наружу в мир, в весну…
А Степан – такой мужественный, такой опытный и славный боец, вой, прошедший сквозь огонь и воду, вдруг терялся и робел в присутствии девицы, не смея глаз поднять от земли и слово произнести… Он был почти здоров, лишь изредка накатывала в голову боль, и тогда он долго отлёживался, чувствуя слабость в ногах и головокружение. Но то ли тепло весеннее, то ли холя и нега, Настенькой излучаемые, действовали благодатно, но только всё реже и реже случались у Степана приступы, лишавшие его сил и радости жизни.
Скоро зацвела в лесу черёмуха, груша-дичка выбросила нежно-розовый цвет свой, шиповник шаром бело-розовым обратился, заблагоухав дикой розой… Лес преображался, а вместе с ним преображались и обитатели скита, пережившие тяжёлую, лютую зиму в скиту отшельническом.
И однова дня, уйдя далеко в лес, вышли Степан и Настёна на поляну круглую, к журчащему меж каменьев замшелых ручью… И так тихо, так приютно стало им в месте этом, дубами могучими окружённому, да сныть-травой густо поросшему, что только взглянули они друг на друга, и словно искра Божья пронзила сердца их любящие, соединив их навеки, толкнув в объятья друг дружки. Они упали в высокую молодую траву, исступленно целуя и милуя уста, глаза, руки… Тела их, трепеща и волнуясь, тесно прижались к земле, прогретой солнцем и сплелись в любви великой и чистой, как воды лесного ключа хрустального…
Потом они долго лежали, взявшись за руки и глядя в бездонное синее небо, и, казалось, ничто в мире подлунном не сможет нарушить этот тихий покой, соединивший их в великом чувстве любви и света…
И вдруг что-то мокрое ткнулось в плечо Степана. Он лениво повернул голову и увидел… волчонка. Малыш сидел, расставив крепкие толстенькие лапы, и, склонив набок лобастую голову, уши навострив, внимательно смотрел в глаза Степана, словно вопрошая: "ты свой"?
Степан осторожно отнял руку из тонкой девичьей ладони и присел. Волчонок снова ткнулся мокрым носом в его руку и раскрыл рот, показав в волчьей улыбке мелкие белоснежные клыки.
- Да ты что жа один-то бродишь по лесу? – спросил Степан, легонько поглаживая загривок волчонка. – Где ж мамка твоя?
Волчонок полез ему на колени и, свернувшись калачиком, удобно улёгся в ногах.
- Чудо-то какое! – сказала Настёна, глядя на зверька. – А мне можно его погладить?
- Лучше не надо, Настенька! – сказал Степан, легонько отстраняя её руку. – Зверь должен одного хозяина знать. Заберём его с собой. Если мать придёт за ним, он уйдёт с нею. А если один он остался, жить с нами будет! Он уже большенький, самостоятельно питаться может… Вот сейчас пойдём с тобою к скиту, если пойдёт за нами, значит, останется.
Они умылись в ручье и, оправив платье, медленно пошли к скиту, взявшись за руки. Волчонок то обгонял их, игриво поглядывая хитрыми пуговками глаз, то отставал, начиная тыкаться носом в ноги.
Никита, увидев волчонка, даже меч выронил из рук, рот раскрыв от изумления.
- Энто откуда же чудо такое? – воскликнул он, повторив слова Настёны.
Влюблённые, переглянувшись, расхохотались…
(Глава 15 пропущена в авторской рукописи)