Глава 16
К травню-месяцу взметнулись над крутым берегом реки стены частокола, из толстых стволов лиственницы ошкуренной выгнанных. По углам городца возвысились сторожевые башни с бойницами, а вдоль частокола протянулись мостки для стражников. От зари и до зари весело стучали за высоким забором топоры плотницки, шуршали рубанки, стружку пахучую с тесин сгоняя, в колечки закручивая. Бабы, высоко подоткнув подолы, ногами месили глину, на конском навозе с опилками замешиваему. Каменотесы звонкую дробь выстукивали молотами да зубилами, из камня белого блоки высекая для закладки теремов…
Забрав с собою сотню нукеров и мужиков с телегами, ушел Хасан обозом на Мещеру-реку за камнем строительным и лесом, оставив в городце Абдула с полусотней воинов приглядывать за строительством и беречь порубежье.
А через три дня после ухода обоза беда случилась великая…
Услышав шум на подворье, боярин Ондрей вышел из горницы и увидел невысокого человека татарской наружности, в серый халат одетого да шапку лохмату. Завидев боярина, татарин быстро пошел к нему, качаясь пьяной усталостью на кривых ногах степняка. У коновязи стояла, роняя с губ хлопья пены, взмыленная лошадь…
- Беда, болярин! – запричитал татарин. – Спасай, болярин Ондрей!
Боярин недовольно сморщил чело, не понимая…
- Хасан нету, - кричал степняк, - на Мещера-река ушел! Игде искат? Хасан ушел, чужой нукер два-тры сотна пириходил. Абдул-богатур сказала: скакай, Ахмет, на коназ Ондрей двор, сказывай – спасат нада городец. Пятдесат нукер там, бабы, детишка, мужики-плотника…
- Когда случилося это, Ахмет? Ты-то как прорваться смог?
- Ай, шибко моя скакала, болярин! Моя кон сытый, стояла долго. Его кон лесом шла, степом шла – притомилася. Вичера - я там, сего дня – здеся! Абдул-богатур сказала: скачи стрелою, скажи коназ Ондрей – ден стоим, другой ден – тожи стоим, трэтяя ден – усе лежим - нет городец, нет людишка…
Взглядом выхватил боярин из толпы тиуна. Крикнул:
- Дружине – сбор! Коней седлать! – и, резко развернувшись на крыльце, шагнул в хоромы, услышав, как часто зазвонило на подворье било…
Скоро полторы сотни всадников выступили с подворья и на рысях пошли к броду, колыхая воздух пиками, украшенными конскими хвостами. Со стен детинца их долго провожали тревожные взгляды…
Глухой ночью, в самую темень, дал боярин отдых дружине. Коней напоили в речушке лесной, навесили на морды торбы с ячменем… Спали в траве, подле конских копыт. Едва забрезжил в верхушках сосен рассвет, вскочили на коней – сухари и вяленину грызли в седлах, запивая водицей студеной ключевой из баклаг кожаных.
К полудню увидели в стороне восхода косые столбы дыма…
Взвизгнув в воздухе бахромой сыромятной кожи, ударили нагайки по конским бокам, срывая их в галоп, растекаясь в лаву, помчала дружина на дымы… И вот уж холм, где стоял городец…
Боярин Ондрей до боли зажмурил глаза. Открыл – и сквозь плотно стиснутые зубы вырвался стон: не было больше городца… Лишь стены частокола зияли черными язвами прожогов… Но ни башен сторожевых, ни покатых крыш теремов свежеструганных, ни стен восьмигранной церквушки, заложенной по благословению Преподобного Сергия… На всадников пахнуло гарью…
- Опоздали, - хмурясь мрачно, произнес Ондрей Васильевич.
В молчаньи гробовом, спугнув стаю воронья, приблизились вои к стенам острожка.
Боярин первым проехал через выбитые ворота и сразу же увидел тела двух мужчин. Один – плечистый, могучий, лежал, широко раскинув руки, в коих были зажаты две сабли окровавлены, обратив к небу бездонному безглазое, воронами исклеванное лицо. Другой – малорослый, в изрубленном на спине халате, лежал ничком…
"Абдул" - прошептал боярин одними губами, глядя на первого, сузившимися от боли глазами. "Вот, значит, как случилося: не в схватке кровавой на поле Куликовом, не в сшибке конных разведчиков на рязанском порубежье, а от рук соплеменников при защите земли русской, которая стала теперь и землей Абдула, суждено было сложить голову славному богатуру…"
Громко вскрикнув, спрыгнул с лошади Ахмет… Упал на тело Абдула, закаменел… Никто не утешал его и слов пустых не говорил – горе такое словом не лечат, его слезами из себя вылить надобно…
Тела убитых лежали повсюду, многие - сильно обгоревшие…
Боярин велел сосчитать убитых, и сам ходил от тела к телу, как потерянный, пока не сообразил, что ищет тело священника. Но не нашел его, и подумал, что Герасим каким-то образом мог уцелеть...
Насчитали пять десятков трупов, из них две женщины да трое деток малых. Стало ясно: воины погибли все до единого, защищая городец, а уцелевших мужиков, баб и детей угнали в полон…
Быстро свечерело… С реки потянуло сырой прохладой… Пожарище смрадно дышало жаром…
- Заутра схороним мертвых, - сказал Ондрей Васильевич тиуну.
- Да уж, - кивнул головой тиун. – Разбойники воротятся едва ли, но поберечься надобно…
- То не простые разбойники были, - сказал боярин, пристально разглядывая что-то на пожарище. – Видишь, черепки закопчены? То осколки сосуда зажигательного, наполненного земляным маслом, селитрой и серой. Когда их встретили со стен стрелами и каменьями, они стали кидать через стены сосуды с адской смесью, воспламенив все, что могло гореть за стенами. Нукеры отступили со стен, но и внутри оказались зажаты огнем. Здеся была геенна огненна… Бабы-то с детишками да мужики мастеровые, видать, в погребах схоронилися, а воинам куды деваться? Сражайся, терпи… Но они, вишь, не сдалися и ворот не отворили. Ворота были выбиты, когда уж все воины погибли. Ворог, по всему, знал устройство острога, заранее все рассчитал и час нападения выбрал… А так действуют только ханские нукеры и разведчики. Да и тел их павших нет за оградой, значит, с собою их унесли... Не удивляюсь теперя, что Хасан проглядел угрозу: шел ворог с великим бережением, сторожко…
- Однако же, и глаз у тебя, Ондрей Васильич! – тиун удивленно взирал на боярина. – Это што жа выходит, ханским татарам страшен был городец, Хасаном возводимый? Пошто сожгли-то?
- Ишо как страшен, Ерема! Хасан-то перетягивал татар на нашу сторону, к земле русской их привязывая. Различия не делал промеж людей - всё одно было, что для татар, что для русов. Вот и Абдул, невинную кровь русскую проливавший на нашей исстрадавшейся земле, к которой он прибился в свои черные дни, жизнь свою отдал за нее… И она приняла его, не помня зла. А Хасан и веру нашу принял и соплеменников своих к тому же призывал. А то хану – кость в горле…Да ишо и месть это - за победу нашу над Мамаем...
- Вона, значит, как сложилося… - тиун задумчиво покачал головой. - Как хоронить-то будем нукеров? – спросил он, обратив взор в сторону восхода. – По мусульманскому обычаю, аль по нашему?
- Похороним всех в одной братской могиле, - сказал боярин и зашагал к шатру, который дружинники поставили у высокого берега за пожарищем…
Глава 17
Заутра хоронили мертвых…
Небо затянулось с ночи хмурыми свинцово-черными тучами, набухшими мелким, занудным дождем, который вместе с ратниками оплакивал павших, остужая тлеющие на пожарищах угли… Стылый ветер срывал с обугленных головешек сизые дымки, швыряя их в сторону насыпанного над братской могилой кургана.
Насыпав курган, кметы разбрелись по пожарищу, выискивая оружие, хозяйственную утварь, украшения, не поврежденные огнем, и снося все найденное в большую кучу, укладываемую на майдане на чистую холстину… Растаскивая обугленные бревна на месте церквушки городецкой, нашли ратники икону в окладе серебряном, совсем огнем не тронутую. Смахнув пепел с образа, с удивлением и восторгом взирали суровые воины на лик святой Богородицы, огню не поддавшийся… Тиун учитывал находки, выцарапывая одному ему ведомые знаки на берестяном лубке. Приняв из рук кмета икону, тиун перекрестился и, поцеловав образок, бережно в холстинку обернул и на грудь под кафтан спрятал.
Мрачный, насупив густые брови, стоял на высоком берегу боярин, думку думая о том, что вновь Орда нарушила хрупкий мир в порубежье, снова льется кровь и горят избы и амбары, снова опустошается набегами земля русская.
"Пойдем-ка, хлебнем водицы колодезной" - услышал вдруг и оборотился резко. Кметы, кучкой собравшись у обгорелого колодезного сруба, отмывались от угольной пыли и землицы курганной, сливая друг дружке воду из отысканных на пепелище бадеек.
- А ну, стой! – перекривило в крике рот боярина. – Брось бадейку, олух!
В три прыжка долетел Ондрей Васильевич до кметов и ногою выбил бадью из рук ратника. С глухим стуком, расплескивая воду, бадейка упала на обугленную траву. Ратники удивленно воззрились на боярина.
- Пили воду, дурни, ай нет?! Ну, говорите, пили?!
- Я пил, боярин, - неуверенно молвил молодой кмет Васька Сыч. – Лишь два-три глотка исделал.
- Мало я вас учил, сукины дети! – боярин был вне себя от ярости, обуявшей его. – Рази ж не говорил вам многажды, что татарва колодцы опосля себя травит? Рази ж не предупреждал, что мертвяков с распоротыми животами они в колодцы кидают?!
Глаза у парубка полезли из орбит и, сунув в рот два пальца, он отскочил в сторону, извергнув из своего нутра проглоченное.
Боярин протянул ему свою баклагу:
- Пей! Пей, сколь сможешь, потом опять два пальца в рот. Та-а-ак, молодца, молодца. Теперя бегом все в речку. Отмойтесь!
Кметы вперегонки рванули к реке, а боярин, оборотившись к собравшимся на крик ратникам, сказал:
- Ворог был издеся лишь два дни назад. Упомните же, на носу зарубите, коль памятью слабы: коли татарин не обрушил колодец, не завалил его телами, значить, он отравил воду. Мертвяки отравляют колодец на годы, яд сохраняет силу неделями, пока вода не растворит его. От яда есть одно средство – уголь. Тащите сюда угли и валите в воду. Через день ее можно будет пить, вычерпав уголь. Ну, а коли кто с водою уголек и проглотит, то не страшно: уголь яда не отпустит, а с водою из человека и выйдет.
- Эй, Василь! – окликнул боярин десяцкого. – Ну-ко, гони всех к реке, пущай отмоются!
Боярин долго смотрел на реку, на резвящихся, ровно детвора, в холодных водах кметов, пока не услышал звон бубенцов. Ондрей Васильевич шагнул в сторону шляха, теряющегося в лесочке с закатной стороны, силясь разглядеть в пыльном облаке, поднятом парой лошадей, седока. Рослый мужик, завидев пепелище, встал в повозке в рост, нахлестывая лошадей. Но лишь когда повозка приблизилась, боярин признал в запылённом до самых бровей седоке священника городецкого.
- Да что жа энто деется, боярин! – запричитал поп, спрыгивая по-молодецки с возка. – Доколе жа народ русский будет кручину терпеть?! Ить нету ужо мочи у народа сносить наскоки разбойничьи!
- То не разбойники содеяли, Отче! – молвил хмуро боярин. – То ордынский след…
- Вот горе-то! – священник, разведя беспомощно руки, с потерянным видом созерцал пепелище. – Неужто всех моих прихожан сничтожили супостаты?
- Кого побили, Отче, кого в полон свели. Когда мы пришли, здеся ни единой живой души, окромя ворон, не было…
К ним подошел тиун и молча протянул священнику небольшой образ Богородицы, завернутый в чистую холстину.
Поп принял икону, благоговейно прижимая к груди, развернул холстину, целуя, слезою омочил. Тиуна осенил знамением крестным:
- Спаси тя Господь, сыне…
И побрел на пожарище, икону бережно к груди прижимая…
У пепелища церквушки, раскидав остатки сгоревших бревен, обнажил священник бронзовый колокол невеликий, закопченный да почерневший от горя страшного в пожаре. Било у колокола отпало – огонь расплавил медное кольцо, на коем оно висело. Поп кликнул тиуна и повел его на место, где в городце кузня была. Под головешками сгоревшей кузни нашли и наковальню, и железо, и медь. Боярин велел срубить перекладину, и пока кметы устанавливали ее, Васька Сыч отковал новое кольцо и приладил било к колоколу. Из ремней сыромятных сплели крепкую веревку и, перекинув ее через перекладину, подняли колокол на крюк.
- Что жа, Отче, пробуй. Не сгубился ли голос колокола в огне? – сказал боярин.
Священник взял в руки веревку и потянул тяжелое било на себя…
Негромкий звон – чуть печальный, протяжный родился средь тишины и медленно угас, будто всосался мелким маревом дождичка унылого.
- Живой, - едва слышно произнес священник и широко улыбнулся в густую бороду. Перекрестившись, покрепче ухватил край веревки и… Звон набатный – уверенный, сильный, набирающий мощь от удара к удару, вырвался из теснины пожарища и свободно поплыл над равниной от холма к холму, от лесочка к лесочку, к затаенным сосновым борам и урочищам…
Словно услышав звон колокольный, из ближнего леса вышла в тумане толпа мужиков, баб и ребятишек, и скорым шагом, на бег срываясь, направилась к пепелищу городца…
- Вот, значится, к чему образок святой сохранился в огне-то! – молвил Герасим, бережно икону из-под сутаны извлекая. – Се икона Богородицы "Знамение" звётся. Вот оно, значит, знамение!
Он поднял святой образ высоко над головой и неспешно пошёл навстречу уберёгшимся в лесу жильцам Городецким…
Боярин снял шапку и трижды осенил грудь крестным знамением.
Глава 18
Низко пригнувшись к гриве жеребца, коего Никита назвал Буяном за крутой норов, мчался отрок по степи, оставляя за собою пыльный шлейф. Травы степные, взбитые копытами коня, сладко пахли чабрецом, полынью, душицей. Степь звенела жаворонком, распахивая перед Никитою всю свою неохватную ширь… У луки седла болтались четыре зайца, добытые отроком в степи. Выметнувшись на увал, увидел Никита небольшую балку и шагом пустил коня вниз. Буян благодарно скосил на отрока лиловый глаз, зная, что внизу его ждёт водопой.
Спустившись с невысокого увала в балочку, журчащую чистым ручьем, вознамерился, было, Никита напоить коня да баклагу наполнить ключевою водой. Но едва приблизился отрок к ручью, в тени акаций степных прячущемуся от зноя полуденного, как тонко просвистело что-то в воздухе задушном, и волосяной аркан крепко охватил стан Никиты, связав руки по локтям. Отрок дал в бока коню, и умный Буян, резко развернувшись, боком пошел от ручья. Натяжение аркана ослабло, и Никита, изловчившись, сбросил петлю вверх, с рук, вырвав из кожаных ножен кинжал. Перехватив одним резким движением ножа жилу аркана, он гикнул, и Буян, выбив комья земли из-под копыт, рванулся вверх – к обрезу балки, забирая влево, к близкой спасительной опушке леса.
Со свистом и улюлюканьем наперерез ему из-за дерев вырвались пять всадников на низкорослых мохнатых лошаденках, быстро сокращая и без того невеликое расстоянье между ними и отроком. Всадники были одеты не по-здешнему: лисьи малахаи, широкие халаты, поверх которых были надеты латы с наплечьями, кривые сабли заместь мечей – резко отличали их от местных татарских нукеров, коих видел Никита в скиту во время схватки с берендеями. Первый всадник, горяча лошадь, стремительно приближался и был уже в двух саженях от Никиты. Видя, что сшибка неизбежна, отрок вырвал из саадака короткий дрот с насаженным на его конец клинком. Не замахиваясь, чуть привстав в стременах, он метнул дрот в противника и увидел, как тяжелый клинок легко пробил латы на груди татарина, разрывая плоть, и сбил того наземь. Буян резко рванул в сторону, уходя от второго татарина, и его сабля со свистом рассекла воздух в том месте, где мгновенье назад была спина Никиты. Страх липким потом облил спину отрока, но решимость и отвага возобладали, и Никита, гикнув, крепкою рукой направил Буяна в густые заросли лещины на опушке. Врубившись в лес, ломая кусты, помчался жеребец, одному ему ведомыми путями сквозь дремучие заросли.
Татары закрутились у опушки, не решаясь входить в лес, который всегда вызывал у степняков страх…
Буян пробился мощной грудью сквозь густой кустарник и вынес седока на тропу.
Вскоре в лесных прогалах показалась знакомая до боли изба скита.
Свалившись с коня, Никита ворвался в сруб, испугав Настену, хлопотавшую у печки, своим диким видом.
- Иде дядька Степан?! – заорал он, еще боле пугая девицу, - Иде он?!
- Дык, в лес ушел, - пролепетала Настена. – Иде ж ему ишо быть-то? Чего случилося? Ты что такой заполошный?!
Не отвечая, выскочил Никита на двор и ринулся в лес по тропинке.
Степан шел ему навстречу, бережно неся в руке берестяной туес, полный лесных ягод. Увидев издаля отрока, он широко улыбнулся в русую бороду, но, углядев встревоженный вид Никиты, нахмурил брови…
- Дядь Степан! - отрок не мог отдышаться, сглатывая слова. - Татары! Не нашенския татары, чужие! Убить мине хотели, арканом ловили!
- Ты пошто решил, что чужие? – спросил Степан, подходя. – Иде это было?
- У ручья в степу, в выбалке, куды мы гоняли с тобою коней поить! – при виде спокойного, уверенного в себе старшего товарища Никита враз успокоился. – Одетые они не по-здешнему. И оружье другое – сабли кривые, а не мечи, как у наших татар. Энти в халатах, в малахаях на головах, а наши одеваются, как мы. Да и лошади у энтих другие – низкие да лохматые…
- Орда! – выдохнул Степан. – Неужто опять пошли на Русь ордынцы?! Сколько ж можно русский народ гнобить да земли наши разорять?! Ты-то как смог уйти от них?
- Убил я одного, дрот метнув ему в грудь. А ушел не я – то Буяна заслуга. Он мине вынес, от удара губительного спас.
- Иде вы с ними рассталися? Сколько их? – Степан стремительно шел к скиту, думая, чем может грозить им эта нечаянная встреча. И чем больше думал, тем яснее ему становилось, что оставшихся харабарчи нужно уничтожить, иначе, они всё равно доберутся до скита по следу, оставленному в лесу конём.
- Буян в лес ломанулся скрозь кусты, а они не пошли следом. Я бы услышал, как кусты трещат, ежели бы пошли, - рассказывал отрок. – А видел я пятерых! Да сшиб одного! Значится, четверо их осталося.
- Пойдут! – уверенно молвил Степан. – Энти были харабарчи – разведчики татаровы. Шляхи в степу разведывают, водопои ищут да места для становищ. Они пойдут по следу твому, чтоб найти, куда ты ушел. К тому ж, коли ты кого-либо убил из них, оне отмстить обязаны. Пойдут!
Тем временем вышли на поляну, и Степан сразу шагнул под навес, выбирая оружие, развешанное на его стене. Он снял большой лук и, перегнув его под коленом, натянул тугую тетиву, сплетенную из конских жил. Бросил через плечо саадак со стрелами. За пояс топор сунул и кинжал кованый, от берендеев оставшийся. Увидев, что Никита тащит из сруба свой тяжеленный меч, сурово окликнул:
- Оставь! В лесу мечом не размашешься! Лук возьми да кинжал. Исподтишка, из засидки брать их будем.
Настена стояла у крыльца, зажав рот ладошкою. Глаза ее, широко распахнутые, синели ужасом и страхом за своего суженного, так покойно и деловито на смерть сбирающегося, что не по себе ей стало.
Степан шагнул к девице и, обняв ее хрупкие плечи, прошептал в ушко:
- Воротимся мы… Ты не думай… Схоронись в погреб, только одень что-нито теплое. Как воротимся, я стукну в ляду три раза. Иди, иди, родная, не стой здеся… Неровён час…