Следующие несколько дней мы старались набить свои наслаждением. Каждое утро вставали на рассвете и бесчинствовали в церквах. То есть, Вилланель грелась за счет яркости и драмы Господней, даже не задумываясь о Нем, а я сидел на ступеньках и играл в "крестики-нолики".
Мы водили руками по каждой теплой поверхности и высасывали солнце из железа, дерева и свалявшегося меха миллионов кошек.
Ели только что пойманную рыбу. Вилланель катала меня вокруг острова в парадной гондоле, позаимствованной у епископа.
На второй вечер нескончаемый летний дождь затопил площадь Святого Марка; мы стояли с краю и наблюдали, как двое венецианцев форсируют ее на паре стульев.
- Сядь ко мне на спину, - сказал я.
Она недоверчиво глянула на меня.
- Я не могу ходить по воде, но умею перебираться вброд. - С этими словами я снял башмаки, отдал ей, и мы медленно побрели по широкой площади. У Вилланели были очень длинные ноги, и ей приходилось подбирать их, чтобы не замочить. Когда мы добрались до другой стороны, я окончательно выдохся.
- Неужели этот малыш прошел пешком от самой Москвы? - поддразнила она.
Мы взялись за руки и пошли ужинать. После ужина она показывала мне, как нужно есть артишоки.
Наслаждение и опасность. Самое большое удовольствие - наслаждение на грани опасности. Именно боязнь проигрыша роднит победу в игре с любовным актом. На пятый день, когда наши сердца почти перестали колотиться, нас уже не так заботило, каким окажется закат. Тупая боль, засевшая в голове, когда я убил его, утихла.
А на шестой день за нами пришли.
Они пришли рано, очень рано, когда лодки везли овощи на рынок. Без предупреждения. Приплыли втроем, в блестящей черной гондоле с флагом. Сказали, что хотят задать нам несколько вопросов, только и всего. Известно ли Вилланели, что ее муж мертв? Что случилось после того, как мы с ней спешно покинули Игорный дом?
Последовал ли он за нами? Видели ли мы его?
Казалось, Вилланели, как его бесспорной законной жене, должно достаться значительное состояние - если, разумеется, она не убийца. Вилланель должна была подписать бумаги на получение наследства, и ее увели опознавать тело. Мне посоветовали не покидать дом, а для гарантии, что я последую этому совету, у ворот оставили человека, который с удовольствием грелся на солнышке.
Мне хотелось лежать в ярко-зеленом поле и смотреть в ярко-синее небо.
Она не появилась ни в тот вечер, ни на следующий, а человек у ворот все ждал. Когда на третье утро она вернулась, с нею пришли двое мужчин. Она предупредила меня взглядом, но не смогла сказать ни слова, и меня увели молча. Адвокат повара, коварный скрюченный мужчина с бородавкой на щеке и красивыми руками, прямо сказал мне, что считает Вилланель убийцей, а меня - сообщником. Подпишу ли я признание? Если да, то он согласится взглянуть сквозь пальцы на мое исчезновение.
- Мы, венецианцы, не настолько грубы, - сказал он.
А что будет с Вилланелью?
Условия завещания повара были довольно любопытными: он не попытался лишить жену ее прав и не разделил состояние между другими людьми. Просто написал: если моя жена по какой-либо причине (в том числе из-за отсутствия) не сможет стать наследницей, все состояние перейдет к Церкви.
Он явно не ожидал, что увидит Вилланель еще раз, но при чем тут Церковь? Едва ли он когда-нибудь бывал в храме… Должно быть, мое удивление оказалось явным, потому что адвокат простодушно объяснил: повару нравилось смотреть на мальчиков в красном из церковного хора. Он едва заметно улыбнулся. Если улыбка его и намекнула на нечто большее, чем уважение покойного к религиозным обрядам, намек он спрятал тотчас.
А ему-то что за дело, подумал я. Кому достанутся деньги? Адвокат не был похож на человека с совестью. И тут я впервые в жизни осознал свое могущество. Могущество человека, которому выпала дикая карта.
- Это я его убил, - сказал я. - Заколол ножом и вырезал сердце. Показать вам форму дыры, которую я проделал в его груди?
Я нарисовал на пыльном подоконнике треугольник с рваными краями.
- Его сердце было синим. Вы знали, что сердца синие? Вовсе не красные. Синий камень в красном лесу.
- Вы безумны, - сказал адвокат. - Ни один здравый человек не стал бы так убивать.
- Ни один здравый человек не стал бы жить, как он.
Мы стояли и молчали. Я слышал его сопение, шершавое, как наждак. Его руки лежали на признании, которое я должен был подписать. Красивые руки с маникюром, белее бумаги, на которой они покоились. Откуда он их взял? Они не могли по праву принадлежать ему.
- Если вы говорите мне правду…
- Верьте мне.
- Тогда вам придется подождать меня здесь.
Он встал, вышел и запер за собой дверь. Я остался в уютной комнате. Здесь пахло табаком и кожей, на столе стоял бюст Цезаря, на подоконнике - рваное сердце.
Вечером пришла Вилланель. Одна, поскольку ее уже защищало богатство. С кувшином вина, буханкой свежего хлеба и корзиной с сырыми сардинами. Мы сели на пол, как дети, которых дядя по ошибке оставил в своем кабинете.
- Что ты наделал? - спросила она.
- Сказал правду, вот и все.
- Анри, я ума не приложу, что будет дальше. Этот адвокат - его зовут Пьеро - считает тебя сумасшедшим и будет настаивать на проверке. Я не могу купить его. Он был другом моего мужа. Он по-прежнему считает меня виновной, и никакие рыжие волосы на свете, никакие мои деньги не помешают ему навредить тебе. Он ненавидит ради самой ненависти. Есть такие люди. Люди, у которых есть все. Деньги, власть, женщины. А когда они получают все, то начинают ставить на кон большее, чем простые смертные. Этого человека ничто не волнует. Он не радуется рассвету. Никогда не потеряется в незнакомом городе и не станет спрашивать дорогу. Я не могу купить его. Я не могу соблазнить его. Он хочет жизнь за жизнь. Твою или мою. Пусть это буду я.
- Ты не убивала. Это я убил его. И не жалею.
- Я бы сделала то же самое. Неважно, чья рука держала нож. Ты убил его ради меня.
- Нет, ради себя. Он осквернял все, к чему прикасался.
Она взяла меня за руки. От нас обоих пахло рыбой.
- Анри, если тебя признают невменяемым, то либо повесят, либо отправят в Сан-Сервело. В сумасшедший дом на острове.
- Тот, что ты мне показывала? Он смотрит на лагуну и не отражает света?
Она кивнула, и я задумался: неужели у меня снова будет свой дом?
- Вилланель, что ты будешь делать?
- С деньгами? Куплю дом. Я уже наскиталась по свету. Найду способ освободить тебя. Конечно, если ты выберешь жизнь.
- А разве выбор за мной?
- Это я смогу себе позволить. Приговор будет выносить не Пьеро, а судья.
Стемнело. Она зажгла свечи и привлекла меня к себе. Я положил голову ей на грудь и услышал стук - такой ровный, словно ее сердце никогда не покидало своего места. Прежде я лежал так только с матерью. Мать прижимала меня к груди и шептала на ухо стихи Священного Писания. Надеялась, что так я лучше их запомню, но я не слышал ничего - лишь потрескивал огонь, да свистел пар из кастрюльки, в которой она грела для отца воду. Я слышал лишь стук ее сердца и ощущал лишь мягкость ее тела.
- Я люблю тебя, - повторял я - и тогда, и теперь.
Мы следили, как свечи отбрасывают на потолок разрастающиеся тени, а небо чернеет. В кабинете Пьеро стояла пальма (несомненно, отобранная у подобострастного изгнанника), и тень этой пальмы на потолке казалась джунглями, мешаниной листьев, в которых мог скрываться тигр. У стоявшего на столе Цезаря был благородный профиль, а треугольника моего видно уже не было. В комнате пахло рыбой и свечным воском. Мы еще немного полежали на полу. Наконец я спросил:
- Ну что, теперь ты поняла, почему я люблю лежать неподвижно и смотреть в небо?
- Я неподвижна, лишь когда несчастна. Не смею пошевелиться, потому что так скорее придет новый день. Воображаю, что если я буду лежать неподвижно, то страшного не случится. В нашу с ней последнюю ночь, девятую, она спала, а я пыталась не двигаться вообще. Я слышала, что далеко на севере есть холодные снежные пустыни, где ночь тянется полгода, и надеялась, что произойдет обыкновенное чудо и мы окажемся там. Интересно, время пройдет, если я не пропущу его?
В ту ночь мы не занимались любовью. Наши тела были слишком тяжелы.
На следующий день я предстал перед судом, и все вышло так, как предсказала Вилланель. Меня признали невменяемым и приговорили к пожизненному заключению в Сан-Сервело. Пьеро выглядел разочарованным, но мы с Вилланелью на него не смотрели.
- Я буду навещать тебя раз в неделю и сделаю все, чтобы вызволить тебя оттуда. Подкупить можно кого угодно. Мужайся, Анри. Мы прошли пешком от самой Москвы. Мы умеем ходить по воде.
- Ты умеешь.
- Нет, мы умеем. - Она обняла меня и пообещала прийти к лагуне еще до отплытия скорбной лодки. Вещей у меня было немного, но я хотел взять с собой талисман Домино и портрет Мадонны, которые мне вышила ее мать.
Сан-Сервело. Когда-то он был предназначен лишь для богатых сумасшедших, но Бонапарт, стремившийся к равенству, по крайней мере, среди безумцев, открыл его для публики и выделил деньги на его содержание. Здесь виднелись остатки прежней роскоши. Богатым и безумным дороги их маленькие радости. Тут были просторные комнаты для посетителей, где благородная дама могла выпить чаю, пока ее сын сидел напротив в смирительной рубашке. Здешние сторожа некогда носили форму и до блеска драили себе сапоги. Если какой-нибудь больной пускал на эти сапоги слюни, его на неделю сажали в карцер. Слюни пускали немногие. Здесь имелся сад, за которым больше никто не ухаживал, - акр каменистой почвы с чахлыми цветами. В здании было два крыла: одно - для остатков богатых безумцев, второе - для бедных безумцев, число которых непрерывно возрастало. Вилланель хотела отправить меня в первое, но я решил, что это слишком дорого, и отказался.
Теперь я все равно предпочитаю общество обычных людей.
У англичан король безумен, но никто ведь не сажает его под замок.
Георг III, который обращается к верхней палате парламента: "Милорды и павлины".
Кто поймет англичан и их причуды?
Я не боялся оказаться в такой странной компании.
Испугался только, когда начал слышать голоса мертвецов, а вслед за голосами по коридорам стали ходить сами мертвецы - и следить за мной пустыми глазницами.
Когда Вилланель приходила в самом начале, мы говорили о Венеции, о жизни, и ее переполняла надежда. Но потом я рассказал ей о голосах и руках повара, сжимающих мое горло.
- Анри, это тебе только кажется. Держись, скоро ты выйдешь на свободу. Никаких голосов нет. И мертвецов тоже.
Но они есть. Под каждым камнем, на каждом подоконнике. Звучат их голоса, и я обязан их слышать.
Когда Анри увезли в Сан-Сервело на скорбной лодке, я стала ломать голову, как его поскорее вызволить оттуда. Пыталась выяснить, какого рода сумасшедших там держат и осматривают ли их врачи. А вдруг им станет лучше? Оказалось, что осматривают, но выпускают только тех, кто не представляет угрозы для окружающих. Какая чушь - по земле разгуливает множество людей, представляющих угрозу для окружающих, и никто их не осматривает. Анри осужден пожизненно. Законных способов освободить его не существует. Во всяком случае, пока к этому имеет касательство Пьеро.
Что ж, придется помочь ему бежать и проследить, чтобы он добрался до Франции целым и невредимым.
В первые месяцы заключения он казался веселым и жизнерадостным, хотя спал в одной палате с тремя мужчинами - жуткими на вид и с ужасными привычками. Он говорил, что не замечает их. Говорил, что ведет дневник и очень этим занят. Наверно, признаки перемены появились намного раньше, чем я их заметила, но в моей жизни произошел крутой поворот и я была не слишком внимательна.
Не знаю, какое безумие заставило меня поселиться напротив ее дома. Я купила такой же шестиэтажный особняк с большими окнами, пропускавшими столько солнечного света, что он лужицами скапливался на полу. Я ходила по комнатам, даже не собираясь их обставлять, заглядывала в ее кабинет, гостиную, мастерскую, но видела лишь гобелен с моим изображением. Тогда я была моложе и одевалась дерзким мальчишкой.
Однажды я выбивала ковер на балконе и наконец увидела ее.
Она тоже меня увидела, и мы застыли на месте, как статуи, - каждая на своем балконе. Я уронила ковер в канал.
- Ты моя соседка, - сказала она, - и должна нанести мне визит. - Мы договорились, что я сделаю это в тот же вечер, перед ужином.
Прошло больше восьми лет, но стучалась в ее дверь я отнюдь не богатой наследницей, пешком пришедшей из Москвы и увидевшей смерть своего мужа. Я снова была девушкой из Игорного дома, облаченной в краденую форму. Я инстинктивно прижала руку к сердцу.
- Ты повзрослела, - сказала она.
А она осталась такой же, хотя снег запорошил ей волосы. Прежде она не позволяла ему. Мы сели ужинать за овальный стол - как и раньше, бок о бок, и между нами стояла лишь бутылка вина. Говорить было нелегко, впрочем - как и прежде. Мы либо занимались любовью, либо боялись, что нас подслушают. Почему мне казалось, что все должно измениться, раз прошло столько лет?
Где сегодня ее муж?
Он оставил ее.
Не ради другой женщины. Других женщин он не замечал. Оставил ее совсем недавно, чтобы дальше искать свой Святой Грааль. Он верил в точность своей карты. Верил в существование идеального сокровища.
- Он вернется?
- Может, да, может, нет.
Роковая карта. Непредсказуемая дикая карта, которая приходит, когда ее не ждут. Что было бы, выпади она мне на несколько лет раньше? Я смотрела на свои ладони, пытаясь увидеть другую жизнь. Параллельную. Точку, в которой я раздвоилась, и первое "я" вышло замуж за толстяка, а второе осталось здесь, в этом элегантном доме, чтобы каждый вечер обедать за овальным столом.
Не тем ли объясняется чувство, когда мы встречаемся с кем-то незнакомым и сразу понимаем, что знали его всю жизнь? Что нам известны все его привычки? Может, наши жизни распахиваются, как веер; мы знаем только одну жизнь, но иногда по ошибке ощущаем другие.
Когда я встретила ее, то сразу поняла, что она моя судьба. Это чувство не изменилось, хотя остается невидимым. Да, я уезжала за тридевять земель и любила других, и все же нельзя сказать, что я оставляла ее. Иногда я пила кофе с друзьями или в одиночку шла по слишком соленым водам - и оказывалась в другой жизни, прикасалась к ней и видела ее так же ясно, как свою собственную. А если бы в пору нашего первого знакомства она жила в этом элегантном доме одна? Наверное, я бы никогда не осознала других своих жизней; они были бы мне не нужны.
- Ты останешься? - спросила она.
Нет, не в этой жизни. Не сейчас. Страсти нельзя приказывать. Страсть не похожа на доброго джинна из бутылки, готового даром выполнить три наших желания. Страсть приказывает сама и очень редко - так, как предпочли бы мы сами.
Я злилась. Каким бы ни был человек, в которого вы влюбились с первого взгляда - не полюбили, а именно влюбились - вы всегда будете злиться на него, потому что он лишает вас способности мыслить логично. Вы можете поселиться в другом месте, можете быть счастливы, но тот, кто забрал ваше сердце, всегда будет властвовать над вами.
Я злилась, потому что она желала меня и заставляла меня желать ее. Потому что я боялась того, что это означало. А означало оно нечто большее, чем краткие встречи в людных местах и украденные у кого-то ночи. Страсть будет семь лет трудиться в полях ради любимого еще семь лет пахать за бесценок, но страсть горда и не станет питаться чужими объедками.
У меня были романы, будут и другие, но страсть - это для фанатиков.
Она снова спросила:
- Ты останешься?
Когда впервые познаешь страсть на склоне лет, расстаться с ней куда труднее. Тем, кто встретил это чудовище слишком поздно, предлагается дьявольский выбор. Сумеют ли они сказать "прощай" всему, что знали, и выйти под парусом в незнакомое море, где может и не встретиться земли? Сумеют ли отречься от простых вещей, что делают жизнь сносной, и отвергнуть чувства старых друзей, а то и возлюбленных? Иными словами, смогут ли они вести себя так, словно стали на двадцать лет моложе, а за горизонтом их ждет земля обетованная?
Вряд ли.
А если смогут, то стоит кораблю удалится от берега, их придется привязать к мачте, потому что зов сирен страшен, и они могут сойти с ума, думая о том, что потеряли.
Таков один выбор.
Другой состоит в том, чтобы научиться обманывать; делать то, что мы делали девять ночей подряд. Скоро у вас устанут руки, если не сердце.
Два.
Третий заключается в отказе от страсти. Разумный человек не станет держать в доме леопарда, каким бы ручным тот ни казался. Вы можете решить, что сумеете прокормить его, а ваш сад достаточно велик, но в глубине души будете знать, что ни один леопард не удовлетворится тем, что имеет. На смену девяти ночам должны будут прийти десять, а каждая безумная встреча заставит вас еще сильнее желать новой. Любви никогда не хватает еды и сада.
Поэтому вы отказываетесь, а потом узнаёте, что в вашем доме поселился призрак леопарда.
Когда страсть приходит на склоне лет, ее трудно выдержать.
Еще одна ночь. Как заманчиво. Как невинно. Конечно, я могу остаться, не правда ли? Подумаешь, всего одна ночь, какая разница? Нет. Если я почувствую запах ее кожи, снова прикоснусь к ее обнаженному телу, она протянет руку и вынет мое сердце, как яйцо из птичьего гнезда. Мое сердце не успело обрасти ракушками, и я не сумею избежать ее. Если я дам волю страсти, моя настоящая жизнь, жизнь из плоти и крови, которую я знаю лучше всего, исчезнет и я стану снова питаться тенями, как те печальные духи, от которых бежал Орфей.
Я пожелала ей спокойной ночи, слегка прикоснулась к ее руке и возблагодарила темноту за то, что не увидела ее глаз. В ту ночь я не спала, а бродила по темным закоулкам, надеясь, что прохладные стены и мерный звук прибоя помогут мне успокоиться. Утром я заперла двери своего дома и больше туда не вернулась.
А что было с Анри?