Славка вышел на дорогу, размял руки, поиграв клинками, ухмыльнулся – лехиты никак не могли выбрать меж собой, кому с ним драться.
Впрочем, оказалось, что они не струсили, а наоборот, дружно рвались в бой.
Славка ухмыльнулся еще шире и предложил установить очередность. Мол, зачем его противнику отправляться на небо в одиночестве? Втроем, вчетвером – явно веселее. Так что в очередь, шановне панство! Доброго железа на всех хватит!
Щедрое предложение было принято.
Первым, поигрывая тяжелой саблей, вышел на смертный бой тот самый сакс, который уже попробовал крепость Славкиного захвата. Что ж, молодец! Храбрый. Но глупый.
Грозный рык, могучий удар… Славка уклонился, играючи.
– Ручонка шаловливая как, не болит? – поинтересовался он. – Вижу, с саблей у тебя – не очень. С девками ты тоже такой неуклюжий?
Сакс разъярился настолько, что совсем забыл о том, что у Славки тоже есть сабля.
Взмах – и разъяренная рожа сакса ударила носом в пыль. А поскольку туловище сакса в это время еще продолжало стоять, то поединок все сочли завершенным.
Боги выказали явное расположение к киевскому сотнику.
Второй противник, молодой, угрюмый, длинный, как жердь, лехит, доставил Славке не больше проблем, чем первый. Дрался он неплохо, но с обоеруким встречался, похоже, впервые. И почти сразу же пропустил укол мечом пониже щита. В отличие от нурманских берсерков, драться с проколотым бедром лехит не сумел. Добивать его Славка не стал.
Третьим противником оказался тот самый сакс с золотой цепью, с которым Богуслав беседовал в корчме.
Этот драться и вовсе не хотел: честь вынудила. Первый, покойничек, приходился ему племянником.
Бился сакс умело и осторожно. Саблей и щитом орудовал ловко. Оборонялся, выжидая, пока Славка устанет. Все же он был третьим противником руса.
Еще неизвестно, кто бы устал быстрее, прими Славка его тактику. Но не в Славкиной манере было – выжидать. Он поступил по-нурмански. То есть, не щадя сил, обрушил на щит сакса град могучих ударов. После пятого щит треснул. После шестого изрядный кусок деревянной основы выскочил из оковки. Сакс попытался стряхнуть щит с онемевшей руки, но Славка пустил в дело саблю – и щит упал наземь вместе с рукой.
Сакс опять-таки не проявил нурманского мужества – бросил саблю наземь (сдаюсь!), и к нему тут же кинулись соратники: оборонить от Славки и оказать помощь, пока кровью не изошел.
По Закону Славка мог бы его и добить, но не стал. Показал концом сабли на золотую цепь, мол, желаю получить выкуп.
Цепь ему тут же отдали. То есть с куда большим удовольствием лехиты накинулись бы на Богуслава всей толпой, да только сила теперь была не за ними.
Больше желающих биться с дружинником-русом не оказалось.
Суд кончился. Лучинка теперь считалась полностью обеленной. Драй, окруженный волынскими воями (язык не повернулся бы назвать его изгоем), клятвенно заверил, что теперь девушку никто не посмеет тронуть.
Однако Славка все равно забрал ее с собой.
Во-первых, он знал, что нравится девушке.
Во-вторых, она тоже ему нравилась.
А теперь пусть кто-нибудь назовет причину, по которой они должны расстаться!
Глава 29
Воинское искусство стрельбы
Гошка учился стрелять из лука. То есть просто стрелять из лука он и так умел не худо. Зайца с тридцати шагов бил наверняка. Но между охотницким и воинским умением разница огромная. Заяц – он же не стрельнет в ответ. И саблей по шее не наладит.
А учили Гошку так. На двух столбах подвесили на веревках небольшое бревнышко. На бревнышко приладили седло со стременами и колчаном, полным стрел, а на седло усадили Гошку.
Задача его была проста. В тридцати шагах от Гошки, на гибком пруте пялилась дырками-глазницами пустая тыква. Вот в эти дырки Гошке и следовало посылать стрелы.
Дедко Рёрех кричал "Гоп!" – Гошка вставал на стременах и посылал две стрелы. Если хоть одна попадала в дырку – хорошо. Если в дырку не попадало ни одной, но обе втыкались в тыкву, то тоже хорошо. Если нет, то дедко Рёрех угощал Гошку палкой: хлестал или тыкал – как захочет. Гошка мог уворачиваться: наклоняться, уклоняться, отбивать палку рукой, на которой был привязан маленький щит. Как угодно – но только не луком, который надо было держать в этой же руке. Казалось бы, попасть дважды с тридцати шагов в тыкву – дело нехитрое. Однако прут был гибкий, и после первого попадания тыква начинала мотаться туда-сюда. И – каждый раз по-разному. От резких Гошкиных движений бревнышко тоже раскачивалось. И Гошка больше думал не о том, как поразить мишень, а о том, как, промахнувшись, увернуться от палки, потому что даже в неподвижную тыкву попасть с раскачивающегося бревна казалось Гошке невозможным.
Однако после седмицы таких занятий Гошка приспособился и научился подниматься на стременах ровно и твердо. И даже в дырки начал попадать. Сначала – иногда, но раз за разом – чаще.
Но Рёрех, вместо того чтобы Гошку хвалить, кричал: "Гоп!" всё чаще и чаще. И приходилось Гошке целить в уже раскачивающуюся тыкву. Тут уж в дырку попасть – нечего и думать. Приходилось угадывать, куда после попадания дернется тыква. Иногда – удавалось. Так упражнялись еще одну седмицу.
А потом к бревнышку приладили еще одну веревку, свободный конец которой вручили Гошкиному ровеснику из дворовых холопов.
Теперь, верно, чтоб Гошке было веселей, мальчишка-холоп то и дело дергал веревку, раскачивая бревнышко. И очень-очень старался, чтобы Гошка промахивался, потому что так велел ему Рёрех, который пообещал скормить мальца медведю, если тот будет лениться.
Иногда в стрельбе делали перерыв, седло с бревнышка снимали, а для Гошки назначалось другое упражнение: взобравшись на столб, с его верхушки спрыгнуть на бревнышко, оттолкнуться, прыгнуть на второй столб, вскарабкаться повыше и метнуть сверху в злосчастную тыкву легкое копьецо.
Тыкву меняли раза четыре в день. А вот Гошку менять было некому. Лишь когда Рёрех видел, что Гошка совсем без сил, то позволял ему передохнуть. Недолго. Пока к бревнышку вновь прилаживали седло.
К обеду Гошка уставал настолько, что еле-еле мог натянуть лук.
Но поблажек не получал. Наоборот, дедко Рёрех бил его больнее и обзывал обидными словами: слабаком, девкой, давленым червяком и снулой лягухой.
Гошка даже не злился. Сил не было.
И так – день за днем.
Как раз в такое время, когда Гошка был уже на последнем издыхании, в отцов двор въехали Гошкины новые родичи: старшая сестра Дана и ее муж.
Звали мужа Йонахом, и был он хузарином. Хузаре, как было ведомо Гошке, тоже были степняками. Как и печенеги. Но Йонах на печенега был похож не больше, чем Гошка – на лягушку, которой обзывался дедко Рёрех. Лицо у него было узкое и красивое. Глаза синие, волосы желтые, нос прямой и тонкий, а усы темные и густые. Настоящие варяжские.
Дану Гошка признал, потому что слыхал о ней раньше, а сходство ее с матушкой Сладиславой было явственно. А про то, что этот богато облаченный воин и есть хузарин Йонах, Гошка просто догадался.
Приехали родичи не одни: на руках у Даны – младенец, в седле вместе с Йонахом – малец лет трех. За ними – еще двое верховых и две вьючные лошадки с грузом.
Гошке бы обрадоваться новым родичам, но сил не было. Сидел верхом на бревне и радовался другому: что о нем забыли.
Однако нет, не забыли. После отца-матери наступила и Гошкина очередь.
– Так вот ты какой, Артёмов найденыш! – воскликнула Дана и поцеловала Гошку в щеку, не беспокоясь тем, что щека у Гошки – потная и грязная. Гошка обомлел: пахло от сестрицы точь-в-точь как от Гошкиной покойной матери. У Гошки слезы на глаза сами навернулись…
– Гляди, племяшка твоя (щекастое младенческое личико с сонными синими глазами), ее Сулой зовут. А тебя, значит, – Илией?
– Илией, – пробормотал Гошка, хотя Илией его звали только отец с матерью. Остальные – Гошкой или Годуном.
– Йонах! – кликнула Дана мужу. – Иди с братом познакомься!
– Что ж ты, братец, со старшими так неуважительно? – строго спросил синеглазый хузарин. – Хоть бы вниз сошел. – И вдруг подхватил Гошку, вынул из седла и поставил на землю. Теперь Гошкины глаза оказались на уровне нагрудной бляхи хузарина. Ох и богатая это была бляха: червонное золото с выпуклыми узорами и большими красными каменьями.
– Умаялся он, – неожиданно вступился за Гошку Рёрех.
– Умаялся? Ты ж его и умаял! – весело крикнул Йонах, хлопнув по закачавшемуся бревнышку. – Знакомо, знакомо! Помню, на таком же ты его старших братьев мучил! Эх, варяги! Что ж за глупость такая: на деревяхе верхом скакать? Разве мертвое дерево живого коня заменит?
– А раз ты такой умный, покажи-ка нам свою хузарскую ловкость! – подмигнув Гошке, предложил Рёрех.
– И покажу!
– Йошка, прекрати! – крикнула Дана.
– Не могу, люба моя! – повел залитыми в железо плечами Йонах. – Это дело чести! Аром! – крикнул он одному из своих спутников. – Мой лук, живо!
Принял дивной красоты оружие, крякнув, набросил тетиву…
И одним прыжком, с земли – на бревно. В доспехах! Только чуть рукой помог.
– Давай! – крикнул Йонах, стоя на седле, раззявившему рот мальцу-холопу. – Тяни, не ленись!
Малец рьяно дернул за веревку, бревно закачалось, но Йонах даже рук не раскинул, лишь гнулся всем телом, ловя равновесие.
– Гляди, старый! – воскликнул он весело. – Вдругорядь показывать не стану!
Присев, выдернул из притороченного колчана пук стрел и…
Гошка тоже раззявил рот, как только что – глупый холопчонок.
Стрелы срывались с хузарского лука так быстро, что глазом не уследить. Тетива щелкала звонко и часто-часто. Но главное было не в быстроте. Главное было в том, что когда тыква перестала трястись, то стало видно, что в ней теперь не две, а четыре дырки: две – спереди и две – сзади. Шесть стрел Йонаха прошили тыкву насквозь и торчали теперь двумя густыми пучками в бревнах частокола.
– Вот так! – гордо заявил Йонах, спрыгивая наземь.
– Хвастун! – сказала Дана, но по ее сияющим глазам видно было: гордится мужем и любит.
– А я так смогу? – спросил Гошка у деда.
– Так – навряд ли, – покачал кудлатой головой Рёрех. – Для этого надо не просто белым хузарином родиться, а еще и Машеговичем. – Но, чтоб врага поразить, шести стрел не надобно. И одной довольно. А это ты сможешь, ежели я раньше тебя палкой не пришибу! Живо на бревно, лентяй! – И мальцу: – А ты что встал, лягуха мертвая? Дергай, пока кнута не схлопотал!
Испуганный малец от неожиданности рванул изо всех сил, и Гошка, едва закинувший ногу на бревно, полетел наземь. Но не шлепнулся той самой лягухой, а упал собранно, комочком, тут же вскочил, оглянулся… Нет, слава богам, сестра с мужем уже вошли в дом и не видели его позора.
Глава 30
Великий князь Киевский и его воевода
– …Знается с хузарами, – докладывал Владимиру Путята. – С печенегами торг ведет. С ворогом нашим Варяжкой знаком…
– С Варяжкой в Киеве каждый гридень знаком, – перебил князь, но тут же велел: – Продолжай.
– С послами-лехитами, которые к тебе приходили, дела вел. Денег им дал, не иначе как…
– Лехитов не приплетай, – проворчал Владимир. – Видел я тех лехитов. Свардиг их в коробах привез: без рук, без ног, без глаз…
– Карать насильников и татей князь должен! – возразил Путята. – И обрубки из людей делать – то нурманский обычай, не наш! – добавил он с осуждением.
– А мне понравилось, – жестко усмехнулся Владимир.
Тут Путята вспомнил, что большую часть своей воинской жизни Владимир провел в виках с нурманами и свеями.
– Ну это пускай, – быстро поправился он. – Свардиг – твой сотник. Можно считать, твоя карающая рука. А вот ведомо ли тебе, что главного из посланников боярин Серегей отпустил?
– Точно знаешь? – Владимир нахмурился. – Чтоб боярин Серегей от Правды отошел… Не верю!
– Ему сказали: монах к злодейству не причастен.
– Тогда и наказывать его не за что.
– Как – не за что? – вскинулся Путята. – Он – старший над своими людьми. Старший должен ответить!
– Может, и должен. Да только не забудь – он еще и великого князя Мешко посол. Дары мне привез. Послов убивать нельзя.
– Еще неизвестно, доедет ли монах до Гнездна, – Путята усмехнулся.
– А что с ним случиться может?
– Так боярин Серегей ему в спутники своего сына дал. Богуслава.
– Ну и хорошо. Богуслав его точно в целости доставит. Рогнеду мою вот привез, хотя и непросто было.
– Да уж непросто… – Путята некоторое время колебался, потом все-таки сказал: – Устах этот, воевода полоцкий, которого ты пригрел, – враг твой. Один из людей его сболтнул, будто слыхал, как Устах уговаривал Рогнеду с тобой порвать и от Киева отложиться.
– Эх, Путята, Путята! – Владимир засмеялся. – Думаешь, я такой дурень, что поверил в сказку про разбойников?
– Не поверил? – Путята изумился. – Что ж ты тогда Устаха не казнил?
– А зачем мне его казнить? Все лучшие люди из тех, кто был привержен Роговолту, Устаха старшим почитают. Пока Устах при мне, за Полоцк я спокоен. Уж не знаю, кто его уговорил, Рогнеда или Богуслав, а дело это хорошее. И дружина Устахова лишней не будет. Правильно я тогда Богуслава сваргам не отдал. Доброго воина не лишился и смуты в Киеве избежал. Не отдал бы боярин Серегей сына.
– А не отдал бы, так еще лучше, – хмуро проговорил Путята. – Серегеевыми богатствами ты, княже, враз бы казну поправил.
– Жадность, воевода, умной должна быть, – назидательно произнес Владимир. – Главные богатства боярина не в амбарах его, а в людях. В тех, что на кораблях его ходят и водят его караваны. У боярина Серегея в Царьграде дом – не хуже здешнего. И еще один дом, говорили мне, во Фракии – побольше моего терема. И добра там всякого столько, что всю мою дружину десять лет кормить можно.
– Откуда тебе сие ведомо, княже? – удивился Путята.
– Да уж ведомо, – усмехнулся Владимир. – Не у одного тебя соглядатаи есть. Богатством наш боярин Серегей всех моих бояр со мной вместе превзошел.
– Так это… Взять боярина да и потребовать: пусть делится! – предложил Путята. – Где это видано, чтоб боярин богаче князя был? Десять лет дружину… безбедно…
– Как бы не так! – Владимир хлопнул ладонью по столу. – Не князь дружину, а дружина князя кормить должна! Заруби себе это на носу, воевода! А знаешь, откуда у боярина Серегея этакие богатства? Потому что торгуют его люди на земле ромейской не по Уложению Святославову, а свободно. Есть у него грамота от ромейского императора, в которой приравнян наш боярин лучшим людям ромейским. И пожалован званием особым – протоспафария.
Последнее слово Владимир выговорил старательно и с удовольствием. Вот, мол, какое он дивное словцо знает.
– Немалые владения у боярина на ромейской земле. И виноградники, и сады. А главное – люди ему лично преданные. Вот и подумай, где основные богатства хранятся. А живет он все же здесь, на нашем, киевском, подворье.
– На подворье у боярина тоже всего лежит немало, – пробурчал Путата.
– И пусть лежит. Боевого коня, воевода, на мясо не режут. А чтоб ты лучше понимал, скажу: историю про Серегеевы богатства я от посланника ромейского услышал. А знаешь, почему мне посланник всё это рассказал?
Путята пожал плечами. Ромейский посланник был ему еще более неприятен, чем боярин Серегей.
– Потому что хотел ромей меня с боярином Серегеем поссорить. Зависть во мне возбудить. А вышло – наоборот. Потому что, воевода, что для моих врагов плохо, то для меня – хорошо. А ромеи мне – вороги, это и зяблику понятно.
– Почему – вороги? – не согласился Путята. – Мы с ними торгуем выгодно. Шелка, благовония, самоцветы…
– Да, Путята, мало ты в торговле понимаешь, – снисходительно произнес Владимир. – Шелка у ромеев не свои, а из далекой земли желтолицых. Благовония – тоже не свои. Из земли синдов. А самоцветы у булгар-бохмичей – втрое дешевле. Покупают ромеи дешево, нам продают дорого. А боярин Серегей у них барыш отнимает. Как раз вчера зять Серегея, хузарин Йонах, караван привел. С паволоками. Купил их для Серегея у бохмичей итильских и сюда доставил. Опять спросишь, откуда знаю?
– Откуда? – мрачно спросил Путята. Он уже понял, что старался зря: подкопаться под ненавистных варяговхристиан сегодня не получится.
– Да от самого Серегея. Подарок он мне сделал: две сотни саженей полотна.
– Щедро! – подивился Путата.
И впрямь щедро. С таким подарком Путята мог бы всю старшую гридь в шелковые рубахи одеть.
– А все-таки неспроста он Богуслава в провожатые монаху дал, – вернулся на свое поле Путята. – Лехиты с Богуславом судились. Уверен: купца того лехиты убили за то, что против них видаком был. А уж родичей Свардига – с ним заодно. Не довезет монаха до лехитских земель Богуслав.
– Коли так думаешь, то давай заклад. Я – две гривны, что монах доедет благополучно. Ты – одну, что Богуслав его по пути прикончит. Принимаешь?
– Негоже воеводе с князем своим спорить, – уклонился Путята. – Пойду я. Торки ныне коней пригнали: надо бы поглядеть.
– Погляди, – отпустил его Владимир. Проводил взглядом широкую спину и усмехнулся. Это хорошо, что воеводы меж собой не ладят. Тем крепче будет их верность ему, Владимиру.
Великий князь улыбнулся своим мыслям – и задумался. Дума же его была проста: не поехать ли в Берестово, куда Сигурд привел двух девок, которых привели даны. Девки были из земли англов. Таких великий князь не пробовал с тех пор, как еще совсем молодым ходил в свой первый вик с Дагмаром.
Тогда они славно потрудились: обчистили большой дом христианского бога и перепортили полсотни девок, которые назывались божьими невестами.
Кабы кто так обошелся с невестой самого Владимира, он бы обидчику кишки через глотку вытащил. А этот бог всего лишь наслал шторм на обратном пути.
Но Дагмар по приметам угадал его приближение (а может, Один подсказал) и увел корабли к берегу. В славную бухту, где викинги еще и поживились в имении местного тана.
С тех пор Владимир перестал верить в силу бога, которому кланялась мать его отца. И не ошибся. Старые боги оказались сильнее. А сильнее всех – славный варяжский бог Перун. Он, Перун, в отличие от полянского Сварога, совсем не ревнив. Ему все равно, кому в мирной жизни мажет губы воин. Вот почему не станет Владимир искоренять христиан. И не станет утеснять боярина Серегея. Крест – это слабость. Да и то сказать: поклоняться вещи, которой вороги убили твоего бога… До такого додуматься… Это как если бы он, Владимир, просил о помощи не пращуров, а печенежскую саблю, которой убили отца…
Воспоминание об отце снова навело на мысль о боярине Серегее. И снова заставило задуматься: может, не так уж слаб этот распятый бог, если из всех ближников Святослава, побитых копчеными на острове Хорса, выжил один лишь Серегей.
Да, трудно понять, что есть боги и чего они хотят.
Владимир вспомнил, как прошлым летом главный волох ближнего капища потребовал, чтобы князь убрал истукана Волоха с теремного двора.
А на возражение о том, что ему, Владимиру, Волох ближе и понятней, когда стоит поблизости, старший заявил сердито: если бы Волох пожелал быть понятным Владимиру, то Владимир был бы не князем, а его, Волоха, жрецом.