Я думал, что он женился и сделал себе в свете карьеру. Разумеется, не мог же он признать за сына незаконнорожденного еврея, прежде всего, в силу своего общественного положения, далее из стыда перед своей женой и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный сын…"
На этом месте Самуил заметил, что Юлиус заснул и попробовал было разбудить его. Тогда он вынул из кармана доставшийся ему билетик и прочел на нем имя Франца Риттера.
После некоторого колебания Самуил, как мы уже сказали, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше.
"Так прожил я до двадцати лет, не зная и того, кто был моим отцом, и того, кто такой были Вы. Как то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг, подняв глаза от книги, я увидел перед собой степенного человека, смотревшего пристально на меня. Это были Вы. Вы вошли в лавку. На Ваши расспросы обо мне мой дедушка подобострастно отвечал Вам, что я был очень смышленый, умный и прилежный мальчик, что я охотно учился всему, что я уже знал французский и еврейский языки, которым он мог меня учить, но что по бедности своей, ему трудно было воспитывать меня.
Тогда Вы были так добры, что взяли меня в свою химическую лабораторию, отчасти в качестве ученика, отчасти в качестве слуги. Но я слушал и учился. В течение семи лет, благодаря моему железному здоровью, позволявшему мне работать днем и ночью, благодаря той дьявольской настойчивости, с которой я погружался в учение, я мало-помалу постиг все тайны Вашей науки, и в девятнадцать лет я знал столько же, сколько знали Вы сами.
Сверх того, я изучил латынь и греческий язык, присутствуя только при занятиях Юлиуса.
Вы даже, как будто, привязались ко мне - ведь я так интересовался Вашими опытами! А так как я был неразговорчив и держался особняком, то Вы совершенно не догадывались о том, что творилось во мне.
Но это не могло продолжаться так долго. Вскоре Вы заметили, что я шел все далее по намеченному мной пути. Вы вспылили, я также. И между нами произошло объяснение.
Я спросил Вас, какая конечная цель Вашей науки. Вы ответили мне: наука. Но ведь наука не есть цель, она только средство для достижения цели. Я же хотел применить ее к жизни.
Как! У нас в руках были страшные тайны и силы! Благодаря нашим анализам и открытиям, мы могли сеять смерть, любовь, безумие, зажечь или потушить сознание, нам стоило только капнуть жидкостью на плод, и мы могли, если бы пожелали, умертвить самого Наполеона! И вдруг мы не пользуемся тем чудесным могуществом, которое является плодом наших необыкновенных способностей и неустанного труда. Этой сверхчеловеческой силе, этому орудию власти, этому капиталу самодержавия мы позволяем бездействовать! Мы ничего не извлекаем из всего этого! Мы довольствуемся тем, что все это сложено у нас где-то в углу, как у идиота-скряги сложены те миллионы, которые сделали бы его властителем мира!
Услышав такие рассуждения, Вы пришли в негодование сделали мне честь признать меня опасным человеком. Вы рассудили, что в целях осторожности следует закрыть для меня доступ в Вашу лабораторию и прекратили заниматься со мной. Но я и так уже более не нуждался в Ваших уроках Вы отказались от мысли продолжать мое образование, а я к тому времени знал гораздо более Вашего. И вот, два года тому назад, Вы отправили меня в Гейдельбергский университет, куда, сказать по правде, я и сам стремился, чтобы изучать законоведение и философские науки.
Но меня тяготит другое преступление. Со мной здесь Юлиус, и, разумеется, я имею на него то влияние, которое каждый ум, подобный моему, неизменно должен оказывать на такую душу, как его. Отсюда происходят Ваши чувства ревности и беспокойства, свойственные всем родителям. Я прекрасно понимаю, что Вы дрожите за этого сына, Вы обожаете в нем наследника Вашего состояния, Вашей славы и двенадцати букв Вашего имени. Вы так боготворите Вашего сына, что для освобождения его от моего влияния Вы даже пытались разлучить нас, недели две тому назад послав его в Иену. Но он, почти против моего желания, увязался ехать со мной сюда. Разве это моя вина?
Теперь давайте сводить наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю этим сказать, что я Ваш сын. Вы всегда обходились со мной, как с чужим, я согласен остаться в этом положении. Я хочу Вам сказать, что я Вам обязан тем, чем живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли это?
Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком, выражением божества. Завтра мне исполнится двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я придаю цену только уважению моей собственной личности, и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком, и сам никому не хочу быть обязанным ничем.
Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым долгом посылаю Вам ту сумму, которую Вы израсходовали на меня. Это относительно денег. Что жекасается моего нравственного долга, то случай у меня как раз под рукой, чтобы поквитаться с вами и также доказать Вам этим, что я способен на все, даже на хороший поступок.
Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять Вам я нахожу бесполезным, жизнь его зависит от билетика, лежащего у него в библии. Если он его прочтет, ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощальном письмом. Я хочу встать, вынуть у себя из кармана билетик, похожий на тот, который выбрал Юлиус и положить в его библию, себе же взять его билетик, а вместе с ним и опасность. Этим я исправляю для Вашего сына промах провидения, одним словом, я его спасаю. Квиты ли мы, наконец?
После всего этого моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все то, что пожелаю.
Поклон и забвение.
Самуил Гельб ."
Самуил встал, открыл библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой собственный.
Он запечатал свое письмо, когда Юлиус проснулся от дневного света.
- Отдохнул ли ты хоть немного? - спросил его Самуил. Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок свои мысли. Когда он совершенно очнулся, то первым движением его было открыть библию и вынуть свой билетик. Он прочел: Франц Риттер.
- Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, - сказал спокойно Самуил. - Эге! Это доброе провидение действительно умнее, чем мне казалось и, пожалуй, оно знает наперед, увидим ли мы закат этого восходящего солнца или нет, только оно все-таки должно было бы сказать нам о том.
Глава двенадцатая Фукс-любимец
Пока Юлиус дописывал и запечатывал свое письмо, Самуил курил трубку.
- Знаешь ли, - сказал он, выпуская изо рта клубы дыма - нет основания думать, чтобы у Дормагена и Риттера не могли явиться такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Осторожность требует предупредить их. Надо предоставить им такой предлог к ссоре, от которого они не могли бы увернуться.
- Поищем, - отвечал Юлиус, - в вопросах чести, определяемых студенческим уставом.
- О! - отозвался Самуил. - Важно то, чтобы мы дрались не за студенческое недоразумение, а за оскорбление личности, чтобы иметь право серьезно ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера все та же возлюбленная?
- Да, Шарлотта.
- Та, которая строит тебе глазки? Так это великолепно! Мы пойдем по улице, погода прекрасная. Лотта по обыкновению будет сидеть с работой у окна. Ты мимоходом скажешь ей какую-нибудь любезность, а затем будем ждать результатов.
- Нет, - сказал Юлиус и покраснел, - выдумай лучше что-нибудь другое.
- Почему же?
- Не знаю, просто не хочется драться из-за девчонки. Самуил пристально посмотрел на него и расхохотался.
- Святая невинность! Он еще умеет краснеть!
- Да нет же, я…
- Так ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся-ка, ты не хочешь изменить ей даже мысленно?
- Ты с ума сошел! - воскликнул Юлиус, который всякий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине.
- Если я сумасшедший, то ты дурак, что не хочешь сказать слова Шарлотке. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и важного предлога. А, может быть, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме одной Христины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, никого не встречать, кроме…
- Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, - выговорил с усилием Юлиус.
- В добрый час! А я? Из какого бы камня мне выбить искру, чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Черт возьми меня совсем! Никак не могу придумать. Нет ли у него предмета страсти? А с другой стороны, если употребить одно и то же средство, значит обнаружить большое убожество воображения, да притом, сам посуди… мне вдруг драться за женщину! Просто невероятно!
На минуту он задумался.
- Нашел! - обрадовался он. Он позвонил. Явился мальчик.
- Вы знаете моего фукса, Людвига Трихтера?
- Знаю, г-н Самуил.
- Сбегайте скорее в "Ворон", он живет там, и передайте, что я желаю его видеть, пусть он придет сейчас же, мне надо с ним поговорить.
Мальчик ушел.
- А пока, - сказал Самуил, - не заняться ли нам своим туалетом?
Спустя десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими от сна глазами.
Людвиг Трихтер, которого мы видели раз только мельком, представлял собой тип студента двадцатых годов. Ему было не менее тридцати лет. На глазах этой почтенной личности прошло по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его спускалась на грудь. Высокомерно вздернутые усы, наподобие полумесяца, и тусклые от постоянных кутежей глаза придавали физиономии этого Нестора трактиров выражение какого-то патриарха студентов.
Он имел претензию одеваться, как Самуил, у которого старался перенимать и остальные странности, разумеется, пересаливая, как делают вообще все подражатели.
Благодаря своим летам и опытности, Трихтер был незаменим во многих отношениях. Он являлся очевидцем почти всех событий, из которых возникали те или иные отношения между студентами и филистерами или просто между студентами. Он был живым университетским преданием. Вот почему Самуил сделал из него своего любимого фукса. Трихтер очень гордился таким отличием. Достаточно было видеть, как он смиренно и подобострастно держал себя перед Самуилом, чтобы догадаться о том, как дерзко и надменно должен был он относиться к другим.
Он вошел, держа в руках трубку, которую не успел еще зажечь. Самуил заметил это необыкновенное доказательство того, что он спешил на зов, и сказал:
- Закури трубку, ты еще ничего не ел?
- Ничего, хотя теперь уже семь часов, - отвечал Трихтер, смутившись. - Все оттого, мой дорогой senior, что я вернулся только утром с коммерша фуксов и только что заснул, как ваш посол внезапно разбудил меня.
- Хорошо! Великолепно, что ты ничего еще не ел. Скажи-ка мне, пожалуйста, Дормаген считается у нас одним из самых замшелых домов и, вероятно, у него также есть и свой фукс-любимец?
- Есть. У него Фрессванст.
- А хорошо ли этот Фрессванст пьет?
- Чудовищно хорошо! Он в этом крепче нас всех. Самуил нахмурился.
- Как! - воскликнул он гневно. - У меня есть лисица и эта лисица не самая сильная во всех отношениях?!
- О! О! - сказал Трихтер подобострастно. - Ведь нам еще ни разу не приходилось состязаться серьезно, но пусть только представится случай, и я, наверное, сумею побороть его.
- Так изволь сделать это сегодня же утром, если ты дорожишь моим уважением. Увы! Великая школа гибнет. Традиции исчезают. Вот уже три года, как в университете не было дуэли на выпивке. Сегодня же чтобы она была, слышишь? Вызови Фрессванста. Приказываю тебе потопить его.
- Слушаю, senior, - ответил гордо Трихтер. - Еще одно слово, как мне состязаться с ним: на пиве или на вине?
- На вине, Трихтер, разумеется, на вине! Надо оставить пиво и пистолет филистерам. Шпага и вино - вот орудия студентов и благородных людей!
- Ручаюсь тебе, что ты останешься доволен. Я бегу сию же минуту в "Большую Бочку", где всегда завтракает Фрессванст.
- Ступай и объяви там всем, что Юлиус и я придем после лекции Тибо, ровно в половине десятого. Я буду твоим секундантом.
- Спасибо. Я постараюсь быть достойным тебя, великий человек!
Глава тринадцатая Лотта
После ухода Трихтера Самуил сказал Юлиусу: - Ну так мы вот как сделаем: сначала пройдем по той улицу, где живет Лотта, потом, чтобы ничего не менять б наших привычках, в университет на лекцию, а потом в Большую Бочку.
Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо.
- Э, от кого бы это? Уж не от одного ли из наших молодчиков? - произнес Самуил.
Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила к завтраку.
- Скажи профессору, что сегодня мне нельзя придти, а могу придти только завтра.
Слуга ушел.
- Бедняга, - сказал Самуил. - У него вышла какая-нибудь закорючка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции.
Они вышли из гостиницы и пошли к Хлебной улице. В нижнем этаже одного из домов они увидели Шарлотту, которая сидела и шила у окна. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, на которых кокетливо сидел хорошенький чепчик.
- Вон видишь шагах в тридцати отсюда стоят трое фуксов, - сказал Самуил. - Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девочкой.
- Да о чем я с ней буду разговаривать?
- Да не все ли равно. Надо только, чтобы видели, что ты разговаривал.
Юлиус неохотно подошел к окошку.
- Вы уже встали и сидите за работой, Лолотточка, - сказал он молодой девушке. - Вы вчера не были на коммерше фуксов?
Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус заговорил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, держа свою работу в руках.
- О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус?
- Я не осмелюсь сказать, что да, ведь Франц так ревнив.
- Ну вот еще! - сказала девушка с вызывающей гримаской.
- А что это вы шьете, Лолотточка? - спросил Юлиус.
- Сатиновые душистые подушечки.
- Они прелестны. Не сошьете ли и мне такую же?
- Какое странное у вас желание! Зачем вам?
- На память о вас, красавица, - сказал Самуил. - Однако, какой ты храбрый юноша, несмотря на свой боязливый вид.
- Вот у меня есть готовая, возьмите, - расхрабрилась Лотта.
- А вы пришейте к ней ленточку, - попросил Юлиус.
- Боже, какая пылкая страсть! - с комической ужимкой воскликнул Самуил.
- Ну вот, хорошо, - сказал Юлиус, принимая подушечку. - Благодарю вас, моя добренькая и хорошенькая Лолотточка.
Потом Юлиус снял со своего мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал:
- Возьмите это в обмен, Лолотточка.
- Но… я не знаю… право…
- Полноте, возьмите!
Лотта взяла перстенек.
- Теперь нам надо распроститься, Лолотточка. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще повидаюсь с вами на обратном пути.
- Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, - сказала девушка. - Наверное, вы очень боитесь Франца.
- Скорее, - потихоньку сказал Юлиус Самуилу, - фуксы идут в нашу сторону.
И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту проходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку у хорошенькой швеи.
- До скорого свидания! - сказал Юлиус, уходя вместе с Самуилом.
Когда они пришли в университет, лекции давно уже начались. Занятия в Гейдельберге очень схожи с нашими парижскими курсами. Десятка два студентов, хотя и не записывали ничего, но, по крайней мере, внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто сидели молча и не слушали профессора, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и протянув их по стене. Другой, наоборот, улегся на живот и, оперевшись локтями о скамью, а руками подперев голову, с увлечением читал какую-то книжку.
Ни Франца, ни Отто не было на лекции. Когда она окончилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов, как раз время заявиться в Большую Бочку, где предстояли любопытные дела и вакханического и трагического свойства.
Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был переполнен студентами. Их появление произвело сенсацию.
- Вот и Самуил! Трихтер, вот пришел твой senior! - кричали студенты.
Очевидно, их ждали. Но общее внимание, которое сначала обратилось на Самуила, было мгновенно перенесено на Юлиуса, когда увидали, что Франц Риттер, весь бледный, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу.
При взгляде на него Самуил едва имел время шепнуть Юлиусу:
- Будь как можно уступчивее. Постараемся устроить так, чтобы вся вина свалилась на наших противников, и чтобы в случае какого-нибудь несчастья свидетели могли показать, что не мы, а нас вызвали.
Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему дорогу.
- Юлиус, - сказал он, - тебя видели разговаривающим с Шарлоттой сегодня утром, когда ты шел в университет.
- Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты поживаешь, Франц.
- Я тебе не советую шутить. Люди видели, как ты целовал ей руку. Знай, что это мне не нравится.
- Знай, что это ей вовсе не нравится.
- Ты балаганишь, чтобы вывести меня из себя?
- Я шучу для того, чтобы тебя успокоить.
- Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль.
- Да, это правда: хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милейший.
- Через час?
- Через час.
Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу.
- Ну, мое дело устроено, - сказал он.
- Ладно, а свое я сейчас устрою, - сказал Самуил.
Глава четырнадцатая "Жидкая" дуэль
Самуил отвел в сторону Трихтера, и верный фукс тут же отдал ему отчет во всех своих действиях.
- Вот как было дело, - рассказывал Трихтер. - Когда я вошел в трактир, Фрессванст завтракал. Я подошел к его столу так просто, не показывая вида. Но, проходя мимо, я приподнял крышку на его кружке и, увидав, что в ней было простое пиво, я сказал тоном сожаления: плохой питух. Услыхав эти слова, он в ярости вскочил со стула. Но тут же сделал усилие над собой, стараясь успокоиться, и холодно сказал мне: это стоит хорошего удара рапиры. Я, конечно, не был этим нисколько встревожен и, сохраняя все тот же вид сожаления, ответил ему: ты видишь сам, что я был прав я обидел питуха, а мне отвечает дуэлянт. И тут же я прибавил: впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру.
- Хорошо сказано! - заметил Самуил. - Ну, что же дальше?