О прошении на имя короля никаких известий не приходило - во всяком случае, мне. Быть может, Престонгрейндж и его светлость верховный судья и слышали что-то, но замкнули свои уши и промолчали, а широкая публика так ничего и не узнала. И в свой срок, восьмого ноября, злополучный Джеймс Гленский был повешен в Леттерморе под Баллахулишем.
Такова была развязка моей причастности к политике! Невинные люди погибали до Джеймса и, вероятно, будут погибать, вопреки всей нашей мудрости, до скончания времени. И до скончания времен молодые люди, еще не привыкшие к лживости жизни и умудренных опытом людей, будут восставать против этого, как восставал я, и принимать героические решения, и бросаться очертя голову навстречу бедам, а события будут отшвыривать их в сторону и идти своим чередом, как армия в походе. Джеймса повесили, а я гостил у Престонгрейнджа и был благодарен ему за отцовскую заботливость. Его повесили, а я - вы подумайте! - встретив мистера Саймона на мосту, поспешил снять перед ним шляпу, как мальчишка перед учителем. Его повесили обманно и противозаконно, но мир продолжал заниматься своими делами, и ничто ни на йоту не изменилось, а злодеи этой гнусной драмы были добропорядочными, благожелательными, почтенными отцами семейства, ходили в церковь и принимали причастие!
Но я близко увидел мерзость, которую они называют политикой, увидел ее с изнанки, где все - чернота и мертвые кости, и навсегда излечился от желания ею заниматься. Простая, тихая, уединенная дорога - вот что манило меня теперь, где над моей головой не будут нависать опасности, а совесть - подвергаться соблазнам. Ведь при взгляде назад становилось ясно, что показал я себя не так уж и хорошо - после множества благородных речей и приготовлений не добился ровнехонько ничего.
Двадцать пятого числа того же месяца из Лита должен был отплыть в Голландию корабль, и мне внезапно посоветовали отправиться на нем в Лейден. Престонгрейнджу я, разумеется, сказать ничего не мог: и так уж слишком долго пользовался я его кровом и столом. Но с его дочерью я не стал сдерживаться - сетовал на судьбу, изгоняющую меня из родной страны, и заверял ее, что в последнюю минуту откажусь ехать, если она не поможет мне проститься с Катрионой.
- Но разве я не дала вам совета? - осведомилась она.
- Дали,- ответил я.- И я помню, скольким уже вам обязан. Как и то, что меня просили во всем вас слушаться. Но признайте, порой вы бываете так веселы, что вам трудно доверять всецело.
- Ну хорошо,- сказала она.- В девять часов утра будьте на борту. Корабль отплывает после часа. Лодку не отсылайте, и если останетесь недовольны моим прощальным приветом, можете вернуться на берег и искать Катрин.
Ко всем моим дальнейшим мольбам она осталась глуха, и мне пришлось довольствоваться этим обещанием.
Наконец наступил день нашего расставания. Мы были теперь так близки, так свободно держались друг с другом, я стольким был ей обязан, что мысль о том, каким образом следует мне проститься с ней, не давала мне уснуть, как и о чаевых, которые мне предстояло раздать слугам. Я знал, что она считает меня увальнем, и мне хотелось подняться в ее мнении. К тому же после стольких изъявлений дружбы с обеих сторон (и, я надеялся, искренних) чинный поклон выглядел бы слишком холодным. А потому, собравшись с духом и подготовив вступительные слова, я, когда мы остались наедине в последний раз, довольно смело попросил разрешения обнять ее на прощание.
- Вы непонятным образом забываетесь, мистер Бальфур! - заявила она.- Не помню, чтобы я дала вам право так злоупотреблять нашим знакомством!
Я замер перед ней, как сломавшиеся часы, не зная, что думать (а что сказать - и подавно), как вдруг она обняла меня за шею и звонко поцеловала.
- Немыслимый вы чудак! - воскликнула она.- Неужто вы думали, что я допущу, чтобы мы расстались как чужие? Хотя я с вами и пяти минут не могу остаться серьезной, вы не должны думать, будто я вас не люблю. Стоит мне взглянуть на вас, и я вся - любовь и смех! А теперь, для довершения вашего образования, выслушайте совет, который вам скоро понадобится. Никогда не задавайте женщинам таких вопросов. Они не могут не ответить "нет!". Господь еще не сотворил девушки, которая сумела бы устоять перед таким соблазном. Богословы полагают, что таково проклятие Евы: она не произнесла этого слова, когда Сатана преподнес ей яблоко, а потому ее дщери ничего другого сказать не в состоянии.
- Так как я вскоре лишусь моего чудного наставника…- начал я.
- Вот это галантнейший комплимент,- перебила она с реверансом.
- …то мне хотелось бы спросить вот о чем,- продолжал я.- Могу ли я задать девушке вопрос, согласна ли она выйти за меня?
- А по-вашему, вы можете жениться на ней без него? - заметила она.- Или подождете, пока она вас сама об этом не спросит?
- Я вижу, вы не способны быть серьезной,- сказал я.
- В одном я очень серьезна, Дэвид,- ответила она.- Я всегда буду вашим другом.
Когда утром на следующий день я вскочил в седло, три барышни и тетушка стояли у окна, из которого мы когда-то вместе смотрели на Катриону, и все они после слов прощального привета махали мне вслед платками. Я знал, что одна из четырех искренне жалеет о моем отъезде. И при мысли об этом, при воспоминании, как три месяца назад я впервые подошел к их двери, мое сердце исполнилось грусти и благодарности.
Часть вторая
ОТЕЦ И ДОЧЬ
Глава 21
ПУТЕШЕСТВИЕ В ГОЛЛАНДИЮ
Корабль стоял на одном якоре в отдалении от пристани, и пассажиры должны были добираться туда на яликах, что, впрочем, не составляло особого труда, так как день был совершенно безветренный, хотя и очень холодный, облачный, а над водой колыхались полосы тумана. Этот туман совершенно заслонил корпус корабля, когда мы приблизились к нему, но высокие мачты были открыты взгляду, и солнечные блики пробегали по ним, точно отблески огня. Оказалось, что это купеческое судно, очень вместительное, но с довольно тупым носом и глубоко осевшее в воде под тяжестью груза: соли, соленой лососины и прекрасных белых льняных чулок для голландцев. Шкипер, некий Сэнг (если не ошибаюсь, из Лесмахего), добродушный старый моряк, встретил меня очень приветливо и тотчас вернулся к своим хлопотам. Я оказался первым пассажиром и принялся в одиночестве прохаживаться по палубе, любуясь видом и гадая, каким окажется обещанный мне прощальный привет.
Весь Эдинбург и Пентлендские холмы вставали в сияющей дымке высоко надо мной, время от времени погружаясь в тени облаков. Но лишь печные трубы Лита поднимались над туманом, воду же белая пелена закрывала вовсе. Из-за этой непроницаемой завесы вскоре донесся скрип уключин, а затем, словно из дыма над пожарищем, появилась лодка. На корме сидел сурового вида мужчина, кутавшийся от холода в плащ, а рядом с ним я увидел высокую, стройную, прелестную девичью фигуру, и сердце у меня остановилось. Я только-только успел вздохнуть и приготовиться встретить ее, едва она поднимется на борт, улыбкой и самым лучшим моим поклоном, много изящнее того, который я несколько месяцев назад отвесил ее милости. Бесспорно, мы изменились оба - она, казалось, подросла, как юное деревце, и обрела милую застенчивость, очень ей шедшую. Словно она стала больше ценить себя, свою женственность. К тому же и ее, как меня, коснулась рука той же волшебницы - мисс Грант отполировала нас обоих.
Из наших уст вырвался почти один и тот же возглас: я решил, что она приехала на корабль попрощаться со мной, а она подумала, что я добился разрешения повидать ее перед разлукой. Но тут же мы поняли, что нам предстоит плыть в Голландию вместе.
- Но почему Барба мне ничего не сказала! - воскликнула Катриона и вспомнила, что ей было вручено письмо со строгим условием распечатать его только на корабле. В письмо было вложено следующее послание ко мне:
Дражайший Дэви! Как показался вам мой прощальный привет? Запечатлели вы поцелуй? Или попросили разрешения? Я уже собралась подписаться здесь, но это могло бы затуманить смысл моего вопроса. Да и ответ я знаю заранее. А потому закончу полезным советом: не будьте чересчур робки, "о, бога ради, не напускайте на себя развязность. Хуже для вас ничего быть не может. Засим остаюсь вашим добрым другом и наставницей.
Барбара Грант.
Я написал короткий ответ, выражая свою благодарность, на листке, который вырвал из записной книжки, сложил его вместе с записочкой, запечатал их моим новым перстнем с гербом Бальфуров и отдал слуге Престонгрейнджа, дожидавшемуся в моей лодке.
После этого мы могли опять поглядеть друг на друга, чего целую минуту не делали, а затем, подчиняясь взаимному порыву, вновь обменялись рукопожатием.
- Катриона! - сказал я, словно моя способность говорить исчерпывалась этим словом.
- Значит, вы рады снова со мной увидеться? - спросила она.
- По-моему, это лишние слова,- ответил я.- Наша дружба так глубока, что нам не требуется произносить речи по подобным поводам.
- Правда же, Барбе в целом мире нет подобной! - воскликнула она.- Я даже вообразить не способна, как можно быть такой красивой и такой прямодушной!
- И тем не менее Альпин интересовал ее не больше капустной кочерыжки! - заметил я.
- Это она только так говорила! - возразила Катриона.- Но она взяла меня под защиту и нежно заботилась обо мне ради этого имени и ради благородства той крови, которая течет в нас обеих.
- Нет, я вам объясню почему,- сказал я.- Лица у людей в нашем мире самые разные. Вот лицо Барбары: все должны им любоваться и считать ее прекрасной, бесстрашной, веселой девушкой. И вот ваше лицо - совсем другое… Насколько другое, я постиг только сегодня. Вы себя видеть не можете, а потому не поняли, что она взяла вас под защиту и нежно заботилась о вас ради вашего лица. И любой человек поступил бы так же.
- Любой?
- Любой человек в мире.
- А, так вот почему солдаты в Замке меня заперли! - воскликнула она.
- Барбара научила вас смеяться надо мной,- заметил я.
- Она научила меня не только этому. От нее я узнала о мистере Дэвиде очень много - все, что можно сказать о нем плохого, а также порой и не самого плохого,- добавила она с улыбкой.- Она мне рассказала о мистере Дэвиде все-все, кроме того, что он плывет на этом же самом корабле. А почему вы уезжаете?
Я объяснил.
- Ну что же,- сказала она.- Несколько дней мы проведем вместе, а потом, наверное, распрощаемся навсегда! Отец ждет меня в месте под названием Хеллевутслейс, а оттуда мы отправимся во Францию и будем жить там в изгнании, как и вождь нашего клана.
- А! - только и мог произнести я, так как при одном упоминании Джеймса Мора у меня пропадал голос.
Она тотчас же это заметила и догадалась о некоторых моих мыслях.
- Одно я должна вам сразу сказать, мистер Дэвид,- начала она.- По-моему, двое людей из нашего рода поступили с вами не слишком хорошо. Один - Джеймс Мор, мой отец, а второй - лэрд Престонгрейнджа. Престонгрейндж сам объяснил свои проступки, или за него это сделала его дочь. Но в оправдание Джеймса Мора, моего отца, я могу сказать вот что: он томился закованный в темнице, он честный бесхитростный солдат, бесхитростный джентльмен из горного клана и никак не мог разобраться в их уловках. Но если бы он догадался, что из этого выйдет вред для такого благородного молодого человека, как вы, то предпочел бы лучше умереть. И во имя дружбы прошу вас простить моего отца и всю нашу семью за эту ошибку.
- Катриона,- сказал я,- что это была за ошибка, я не хочу знать. Я знаю лишь одно: вы ходили к Престонгрейнджу и на коленях молили пощадить меня. Да, я понимаю, что пошли вы к нему ради своего отца, но все равно вы просили и за меня. Говорить об этом я не в силах. Есть две вещи, о которых я не в силах даже думать: первая - ваши ласковые слова, когда вы назвали себя моим дружочком, и вторая - ваши мольбы сохранить мне жизнь. Так не будем же больше упоминать между нами ни о прощении, ни об обидах.
Я умолк, глядя на Катриону, а она смотрела на палубу. Разговор не успел возобновиться, как задул северо-западный ветер и матросы принялись ставить паруса и выбирать якорь.
Пассажиров, кроме нас, было шестеро, то есть все каюты были заняты. Компанию нам составили трое почтенных купцов из Лита, Керколди и Данди, которые направлялись по общим делам в Верхнюю Германию, а также голландец, возвращавшийся на родину, и жены вышеупомянутых купцов. Катриона была поручена заботам одной из последних, но, к большому нашему счастью, миссис Гебби (как ее звали) плохо переносила море и круглые сутки лежала на спине у себя в каюте. К тому же на борту "Розы" молоды были только мы, если не считать бледного юнгу, который, как в свое время я, прислуживал обедающим, а потому мы с Катрионой были предоставлены самим себе. За столом наши стулья стояли рядом и я с восторгом ухаживал за ней. На палубе я расстилал мой плащ, чтобы ей было мягче сидеть. Погода для этого времени года стояла удивительно хорошая: ясные дни и ночи с легким морозцем в воздухе, ласковый ветер, такой ровный, что за все время, пока мы шли по Северному морю, ни один парус не заполоскал, а потому мы сидели на палубе (иногда вставая и прогуливаясь, чтобы согреться) с первого проблеска солнца до восьми-девяти вечера, когда небо загоралось яркими звездами. Купцы и шкипер Сэнг, проходя мимо, иногда поглядывали на нас с улыбкой или обменивались с нами веселой шуткой, но чаще они занимались обсуждением цен на сельдь, ситцы и полотно или высчитывали, сколько времени нам еще остается плыть, и мы могли без помех вести свои разговоры, до которых, кроме нас, никому дела не было.
Вначале мы болтали без умолку и, по нашему мнению, весьма остроумно: я старался показать себя безупречным кавалером, а она, по-моему, играла роль светской барышни. Но вскоре мы перестали чиниться между собой. Я бросил изъясняться с лондонским выговором (уж какой он у меня ни был) и все чаще забывал отвешивать поклоны и шаркать ногой по-эдинбургски. Она держалась с дружеской непринужденностью, и мы теперь обходились друг с другом почти по-родственному (только мое чувство было более глубоким). Тогда же наши светские разговоры иссякли, хотя ни ее, ни меня это не огорчало. Иногда она рассказывала мне старинные легенды и поверья, которых знала множество, наслышавшись их главным образом от моего приятеля, рыжего Нийла. Рассказывала она их очень приятно, и были они приятными детскими сказочками, но меня просто радовали звук ее голоса и мысль, что вот она рассказывает, а я слушаю. А иногда мы молчали, не обмениваясь даже взглядом, но сидеть рядом уже было упоением. Говорю я только о себе. О ее мыслях, боюсь, я не спрашивал даже себя, а свои опасался додумывать. Теперь мне незачем это скрывать ни от себя, ни от читателя - я влюбился без памяти. Катриона заслонила от меня солнце. Она, как я упоминал, стала выше ростом, но это ей шло. Она выглядела воплощением здоровья, веселости и отваги. Мне казалось, что она ступает как юная лань, а стоило ей остановиться, и я словно видел березки на горных склонах. Мне было довольно сидеть возле нее на палубе, о будущем же я, право, не думал вовсе и, вполне удовлетворенный тем, что имею, даже в воображении не рисовал следующего шага, хотя порой и мечтал, как возьму ее руку в свою. Однако, точно скупец, оберегая уже подаренные мне радости, я остерегался любой опрометчивости. Говорили мы обычно о себе или друг о друге, и тот, кто взял бы на себя труд подслушивать, счел бы нас самыми большими эгоистами в мире. И вот однажды мы пустились в обсуждение друзей и дружбы - теперь мне кажется, мы шли слишком близко к ветру. Мы говорили о том, как прекрасна дружба, и о том, что прежде даже не догадывались об этом, а она, оказывается, преображает жизнь,- и еще тысячи таких же вещей, которые юноши и девушки в таких же обстоятельствах повторяли и повторяют с сотворения мира. Затем мы коснулись той странности, что при самой первой встрече друзья сразу же чувствуют себя так, словно знакомы давным-давно, а ведь оба успели до нее прожить немало времени, нерасчетливо тратя его в обществе других людей.
- Ко мне это почти не относится,- сказала Катриона.- И я могу описать вам в двух-трех словах пять пятых всего, что делала. Я ведь девушка, а какие занятия у девушек? Но в сорок пятом году я отправилась в поход вместе со всем нашим кланом. У мужчин было холодное оружие и ружья. Многие шли отрядами, в одежде одних цветов. И шли бодро, можете мне поверить! А нидерландские дворяне со своими арендаторами и трубачами - все на лошадях! А военная музыка волынок! Я ехала на маленькой горной лошадке по правую руку Джеймса Мора, моего отца, и самого Гленгайла. И я помню, как Гленгайл поцеловал меня в обе щеки - за то, сказал он, "что вы, кузина, единственная дама нашего клана, которая отправилась в поход". Как это было прекрасно! Ведь я была еще совсем девочка, лет мне было двенадцать, не больше. И я видела принца Чарли, видела его голубые глаза. Он был такой красивый! Я поцеловала ему руку перед всей армией. Да, чудесные были дни, но точно сон, который я видела, а потом проснулась. Что случилось дальше, вы сами знаете: пришли самые черные дни, повсюду рыскали солдаты в красных мундирах, а мой отец и дяди прятались на горе, и я носила им еду глухой ночью или на рассвете, когда поют петухи. Да, я много поднималась по склонам ночью, н сердце у меня разрывалось от страха перед темнотой. Странно, но никакая нечисть не набрасывалась на меня на пути. Ни разу. Только, говорят, над девушками у нечистой силы нет власти. А потом - женитьба моего дяди, и уж это было хуже всего. Звали ее Джин Ней, и я была с ней в комнате в ту ночь в Инверснайде,- в ту ночь, когда, по древнему обычаю, ее увезли от родных и близких. То она соглашалась, то нет, то говорила, что пойдет за Роба, то наотрез ему отказывала. Такой пустоголовой женщины я в жизни не видывала. Что проще: скажи "да" или скажи "нет". Ну, да она была вдовой, а такую вдову, по-моему, хорошей женщиной назвать никак нельзя.
- Катриона! - перебил я.- Почему вы так считаете?
- Не знаю,- ответила она.- Я ведь просто рассказываю вам, что чувствую. Взять да найти себе нового мужа! Фу! А она все-таки вышла за моего дядю Робина, и в церковь с ним ходила, и на рынок. А потом он ей надоел, или прежние друзья подстерегли ее и уговорили, или стыд ее одолел, но только она сбежала, вернулась к своей родне и сказала, будто мы ее в озере держали,- я и говорить вам про все это не хочу! С того дня я всех женщин ставила низко. Ну а потом моего отца, Джеймса Мора, бросили в темницу, и, что произошло дальше, вы знаете не хуже меня.
- И все это время у вас не было друзей?
- Нет,- ответила она.- Были две-три девочки, которыми я командовала, но какая же это дружба!
- Мой рассказ будет короче,- сказал я.- У меня не было ни единого друга, пока я не познакомился с вами.
- А доблестный мистер Стюарт? - спросила она.
- Ах да! Про него я забыл,- сказал я.- Но он ведь мужчина, и это совсем другое дело.
- Еще бы! - воскликнула она.- Конечно, совсем другое.
- Правда, был еще один,- продолжал я.- Когда-то я воображал, что у меня есть друг, но ошибся.