Я сразу же поспешил на свою прежнюю квартиру и увидел, что вещи их сложены и ждут у двери возчика, а отец и дочь, по-видимому, совсем недавно жестоко ссорились, Катриона была как деревянная кукла, а Джеймс Мор тяжело дышал, лицо его усеивали белые пятна, нос скривился. Едва я вошел, как она обратила на него пристальный взгляд› выразительный, суровый взгляд, вслед за которым вполне могла последовать пощечина. Это был намек более презрительный, чем приказание, и я с изумлением увидел, что Джеймс Мор покорно смирился с ним. Очевидно, ему устроили хорошенькую головомойку, и я понял, что в ней сидит бес, о котором я и не догадывался, а ему свойственна уступчивость, какой я в нем не предполагал.
Как бы то ни было, он заговорил первым, называя меня мистер Бальфур и словно повторяя затверженный урок. Но долго говорить ему не пришлось: при первом же высокопарном обороте Катриона его перебила.
- Я объясню вам, что хочет сказать Джеймс Мор,- объявила она.- Он хочет сказать, что мы навязались вам, нищие, и вели себя с вами не лучшим образом и что мы стыдимся своей неблагодарности и низости. Теперь мы хотим только одного: уехать и чтобы нас забыли. Но мой отец так дурно распоряжался своими делами, что мы даже этого не сможем сделать, если вы не подадите нам еще милостыни. Такие уж мы - нищие и попрошайки.
- Если вы разрешите, мисс Драммонд,- сказал я,- мне хотелось бы поговорить с вашим батюшкой с глазу на глаз.
Она прошла к себе в комнату и, не обернувшись, захлопнула за собой дверь.
- Вы должны извинить ее, мистер Бальфур,- тут же сказал Джеймс Мор. - У нее совсем нет деликатности чувств.
- Я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать подобные вещи, а чтобы избавиться от вас. Но для этого мне придется коснуться вашего положения. Видите ли, мистер Драммонд, я следил за вашими делами пристальнее, чем вам хотелось бы. Я знаю, что у вас были собственные деньги, когда вы занимали мои. Я знаю, что здесь, в Лейдене, вы получили их еще, хотя скрыли это даже от собственной дочери.
- Остерегитесь! Больше я не намерен терпеть,- перебил он.- И она и вы вот где у меня сидите! И что это за проклятая участь быть отцом! Мне осмеливаются в глаза говорить…- Он прервал начатую фразу и продолжал, прижав руку к груди: - Сударь, тут бьется сердце солдата и отца, оскорбленного солдата и оскорбленного отца! И вновь повторяю вам: остерегитесь!
- Если бы вы не помешали мне докончить,- сказал я,- то услышали бы кое-что для себя выгодное.
- Мой милый друг! - воскликнул он.- Я знал, что могу положиться на ваше великодушие!
- Дайте же мне договорить! - сказал я.- Мне точно не известно, бедны вы или богаты. Но насколько я понимаю, ваши доходы не только загадочного происхождения, но и недостаточно велики, а я не желаю, чтобы ваша дочь терпела нужду. Если бы я смел заговорить об этом с ней самой, не сомневайтесь: я и не подумал бы довериться вам, потому что знаю вас как свои пять пальцев и ваша похвальба для меня лишь звук пустой. Однако я верю, что по-своему вы все еще сохраняете остатки отцовского чувства, и мне придется положиться на них, какой бы зыбкой такая опора ни была.
После чего мы с ним условились, что он будет сообщать мне о месте их пребывания и о здоровье Катрионы, я же взамен буду выплачивать ему небольшое содержание.
Он выслушал меня с большой охотой и, когда с делом было покончено, вскричал:
- Мой милый, любезный сын! Вот это похоже на вас! И я буду служить вам с верностью солдата…
- Ну, довольно! - перебил я.- Из-за вас у меня при слове "солдат" возникает тошнота. Мы заключили сделку, а теперь я ухожу, но вернусь через полчаса, когда, надеюсь, мои комнаты будут очищены от вашего присутствия.
Я дал им достаточно времени, потому что больше всего боялся еще раз увидеть Катриону - мое сердце готово было уступить слабости и слезам, и я берег свой гнев, как единственное средство спасти мое достоинство.
Прошел час, солнце закатилось, и следом за ним по алой полосе заката опускался тонкий серп молодого месяца. На востоке уже мерцали звезды, и мои комнаты, когда я наконец вернулся туда, были полны синего мрака. Я зажег свечу и оглядел их. В первой не осталось никаких напоминаний о тех, кто покинул их, но во второй я увидел в углу на полу ворох одежды, и у меня оборвалось сердце. Она не взяла с собой ни единого моего подарка. Этот удар оказался самым тяжким, возможно, потому, что был заключительным. Я упал ничком на платья и… Даже рассказывать не хочется, как глупо я себя вел.
Поздно ночью, стуча зубами от холода, я наконец немного взял себя в руки и задумался, как мне поступить. Вид этих отвергнутых нарядов, ленточек, накидок, чулок со стрелками был мне невыносим, и, чтобы вернуть себе душевное спокойствие, я должен был от них избавиться еще до утра. Сначала я было хотел затопить печку и сжечь, но бессмысленное транжирство всегда было чуждо моей натуре, а к тому же предать огню одежду, которую она носила, было бы чудовищно. В этой комнате имелся чуланчик, и я решил убрать их туда. Справился я с этим делом быстро, складывая каждое платье очень неумело, но со всем тщанием и частенько орошая их слезами. Силы совсем меня покинули. Я так устал, словно пробежал без передышки несколько миль, и испытывал ломоту во всем теле, точно меня избили. Но тут, складывая платок, который она часто повязывала на шею, я заметил, что его кончик аккуратно отрезан. Мне хорошо запомнился этот платок с красивым узором, и в памяти у меня всплыло, как однажды я сказал ей, что она носит мои цвета,- в шутку, конечно. И теперь на меня нахлынула волна сладкой надежды, однако в следующий миг я вновь погрузился в отчаяние - в стороне на полу я увидел смятый в комок отрезанный лоскуток.
Но когда я подумал, то вновь ободрился. Отрезала она этот лоскуток, повинуясь детскому порыву, но порыву нежному. Что потом она его бросила, было вполне понятно, но она все-таки его отрезала, и я радовался ее желанию сохранить уголок платка на память больше, чем огорчался из-за того, что в приливе естественного раздражения она его смяла и швырнула на пол.
Глава 29
МЫ ВСТРЕЧАЕМСЯ В ДЮНКЕРКЕ
Несколько следующих дней мою тоску вновь и вновь смягчали внезапные проблески надежды, и, с усердием взявшись за занятия, я кое-как коротал время, ожидая Алана или весточки о Катрионе от Джеймса Мора. Всего со времени их отъезда я получил от него три письма. Одно извещало об их благополучном прибытии во французский город Дюнкерк, откуда Джеймс Мор вскоре отбыл один по каким-то своим делам. Отправился он в Англию к лорду Холдернессу, и меня до сих пор язвит мысль, что расходы по поездке он оплачивал моими честными деньгами. Но, садясь ужинать с дьяволом - или с Джеймсом Мором,- надо запасаться очень длинной ложкой! Следующее письмо ему полагалось отправить как раз в те дни, когда он отсутствовал, а так как от этого зависело, будет ли он и дальше получать свое содержание, он написал его заблаговременно и поручил Катрионе отослать его в назначенный срок. Узнав таким образом о том, что мы переписываемся, она заподозрила неладное, и не успел ее отец отправиться в путь, как она сломала печать. Послание, которое я получил, было написано Джеймсом Мором:
"Любезный сэр! Ваши высоко ценимые щедроты получены, о чем согласно нашему условию и спешу вам сообщить. Все будет полностью потрачено на мою дочь, которая находится в добром здравии и просит кланяться ее доброму другу. Она пребывает в меланхолическом расположении духа, но уповаю, что с божьей милостью к ней вернется ее веселость. Живем мы тут в большом уединении, но утешаемся грустными напевами наших родных гор и прогулками по берегу моря, омывающего и Шотландию. Куда более счастлив я был, когда лежал с пятью ранами на Глэдсмурском поле. Я нашел себе занятие на конном заводе, принадлежащем французскому вельможе, где мои познания и опыт весьма и весьма уважаются. Но, любезный сэр, вознаграждение настолько смехотворно, что мне стыдно его назвать, и поэтому ваше вспомоществование тем более необходимо для того, чтобы моя дочь легче переносила невзгоды, хотя, полагаю, встреча со старыми друзьями была бы ей даже еще полезнее.
Остаюсь, любезный сэр,
вашим покорнейшим слугой,
дружески к вам расположенный
Джеймс Макгрегор Драммонд".
Дальше следовала приписка рукой Катрионы:
"Не верьте ему, это одна только ложь.
К. М. Д."
Она не только добавила эту строку, но, по-видимому, чуть было вообще не порвала письмо,- во всяком случае, оно пришло много позже положенного срока, и третье я получил почти следом за ним. В промежутке приехал Алан, и его веселые разговоры совсем изменили мою жизнь. Он представил меня своему родичу - шотландцу, служившему в голландском полку и употреблявшему спиртные напитки в количествах, превосходивших всякое воображение, в остальном же ничем не интересному. Меня часто приглашали на обильные обеды, и я сам дал несколько, но мою печаль это не развеивало. Мы с ним - с Аланом, а отнюдь не с его родственником - много говорили о моих отношениях с Джеймсом Мором и его дочерью. Я, разумеется, избегал подробностей, тем более что рассуждения Алана меня мало располагали к дальнейшей откровенности.
- Я ничего не понимаю! - восклицал он.- Однако как ни погляжу, а ты свалял большого дурака. Не много найдется людей, способных потягаться опытом с Аланом Бреком, но и я слыхом не слыхивал о подобных девицах. Послушать тебя, так выходит что-то вовсе ни с чем не сообразное. Не иначе, Дэвид, как ты все запутал и напортил!
- Порой я и сам так думаю,- отвечал я.
- А самое-то странное то,- продолжал Алан,- что ты вроде бы питаешь к ней любовь!
- Такую сильную, какой не бывает, Алан,- ответил я.- И думаю, что сойду с ней в могилу.
- Да уж, не ждал я от тебя такого! - заканчивал он разговор.
Я показал ему письмо с припиской Катрионы.
- Ну вот! - воскликнул он.- В честности и здравом смысле этой "твоей Катрионе как будто не откажешь! А что до Джеймса Мора, так он пуст, как барабан: одно брюхо да трескучие слова. Спору нет: при Глэдсмуре он дрался неплохо и про пять ран тут написано верно. Но пустой он человек, вот в чем вся его беда.
- Значит, ты понимаешь, Алан, как мне тяжело оставлять ее в таких руках? - сказал я.
- Да, хуже их не отыщешь,- согласился он.- Только ты-то что можешь сделать, Дэви? Видишь ли, так уж заведено между мужчинами и женщинами. Женщине что ни толкуй, она будет стоять на своем. Либо ты ей нравишься, и тогда все хорошо, либо нет, и уж тогда можешь и не стараться - проку все равно не будет. Женщина либо последнюю рубашку продаст ради тебя, либо сразу свернет с дороги, коли увидит, что ты по ней идешь. Так уж они устроены, а твое горе в том, что ты не умеешь разбираться, что у них на уме.
- Боюсь, тут ты прав,- сказал я.
- А ведь это легче легкого! - воскликнул Алан.- Я бы тебя в одночасье научил, но ты, как погляжу, родился слепым, и уж тут ничего не поделаешь!
- А ты бы мне не помог? - спросил я.- Раз уж так в этом поднаторел?
- Но ведь меня же с вами не было, Дэвид! - ответил он.- Я будто офицер перед битвой, у которого все дозорные и лазутчики слепые. Но сдается мне, что ты понаделал глупостей. И на твоем месте я бы попытал ее еще раз.
- Правда, Алан? - спросил я.
- Слово даю,- ответил он.
Третье письмо принесли, когда мы вели один из этих разговоров, и пришлось оно удивительно к случаю, как вы сами убедитесь. Джеймс выражал некоторое беспокойство по поводу здоровья дочери - без малейшей на то причины, как мне теперь известно,- не скупился на изъявления самых добрых ко мне чувств, а в заключение пригласил меня навестить их в Дюнкерке.
"Сейчас у вас должен гостить мой старый собрат по оружию мистер Стюарт,- писал он.- Так почему бы вам не сопроводить его до этого города, когда он вернется во Францию? У меня есть важное для него известие, хотя и без этого я был бы рад повидать испытанного товарища-солдата, да еще столь доблестного, как он. Что до вас, любезный сэр, моя дочь и я будем счастливы принять нашего благодетеля, на которого смотрим как на брата и сына. Французский вельможа оказался самым низким скрягой, и я был вынужден покинуть его завод. По этой причине вы найдете нас в бедной харчевне некоего Базена среди дюн. Но местоположение ее приятно, и, полагаю, мы могли бы провести неплохую недельку: мы с мистером Стюартом вспоминали бы былые дни, а вы с моей дочерью нашли бы себе развлечения, более подобающие вашему возрасту. Во всяком случае, я настоятельно прошу мистера Стюарта заехать сюда. Мое дело к нему распахивает очень важную дверь".
- Что ему надо от меня? - воскликнул Алан, дочитав письмо.- От тебя ему нужны деньги, это понятно. Но для чего ему понадобился Алан Брек?
- А, это только предлог! - ответил я.- Он все еще старается женить меня на ней - и я бы ничего лучшего не пожелал! А тебя он зовет потому, что иначе, по его мнению, мне легче будет отказаться от его приглашения.
- Все-таки хотелось бы мне знать…- сказал Алан.- Мы с ним никогда приятелями не были, только скалились друг на друга, точно волынщики на состязаниях. Важное для меня известие!.. Ну может, кончится тем, что я его важно отделаю! Только почему бы и не съездить туда, не посмотреть, чего ему надо? Заодно я бы и на твою красавицу взглянул. Что скажешь, Дэви? Проводишь Алана во Францию?
Разумеется, я не отказался, а так как отпуск Алана подходил к концу, то мы не мешкая отправились вместе в Дюнкерк.
Когда мы наконец добрались до этого города, уже сгущались январские сумерки. Оставив лошадей на почтовой станции, мы нашли человека, который взялся отвести нас в харчевню Базена, которая находилась за городскими стенами. Уже наступила полная темнота, и мы покинули крепость последними. Когда мы шли по мосту, ворота позади нас с лязгом захлопнулись. По ту сторону моста лежало освещенное предместье. Миновав его, мы свернули на темный проселок, и вскоре наши ноги начали вязнуть в глубоком песке, а из мрака все явственнее доносился шум моря. Мы шли так некоторое время, следуя указаниям нашего проводника, и я уже заподозрил, что он завел нас совсем в другую сторону, когда мы поднялись на пригорок и впереди тускло засветилось окошко.
- Voila Tauberge a Bazin,- объявил проводник.
Алан причмокнул.
- Глухое местечко,- сказал он, и по его тону я догадался, что это не слишком ему нравится.
Вскоре мы уже вошли в нижнее помещение харчевни, занимавшее весь первый этаж, где сбоку была лестница, ведшая в комнаты наверху, у стены стояли столы и скамьи, в глубине топился очаг, а напротив располагались полки с бутылками и виднелась откидная дверца над спуском в погреб. Базен, угрюмого вида верзила, сказал нам, что мосье шотландец куда-то ушел - он не знает куда,- но мадемуазель у себя в комнате, и он ее сейчас к нам позовет.
Я вынул хранившийся у меня на груди платок без уголка и повязал его на шею. Я слышал, как стучит мое сердце, и, когда Алан похлопал меня по плечу, отпустив смешную прибаутку, я с трудом удержался от резкого ответа. Но ждать пришлось недолго. Я услышал вверху над нами ее шаги и увидел, как она появилась на лестнице. Лицо ее показалось мне бледным. Спускалась она очень тихо, а со мной поздоровалась с таким унынием или даже тревогой, что я совсем пал духом.
- Мой отец, Джеймс Мор, скоро вернется. И будет вам очень рад,- сказала она. И вдруг щеки ее вспыхнули, глаза засияли, а слова замерли на устах. Я понял, что она заметила платок у меня на шее. Власть над собой она утратила лишь на мгновение, но мне почудилось, что в ее голосе, когда она повернулась поздороваться с Аланом, прозвучало радостное оживление.
- А вы, конечно, его друг Алан Брек? - вскричала она.- Сколько раз он мне о вас рассказывал! И я уже люблю вас за вашу доброту и вашу доблесть!
- Ну-ну,- сказал Алан, удерживая ее руку в своих и не спуская с нее глаз.- Так вот какова эта барышня! Дэвид, плохо же ты умеешь описывать истинную красоту!
Никогда еще я не слышал от него столь покоряющей речи. А голос его звучал как песня.
- Как? Он вам про меня говорил? - воскликнула Катриона.
- С тех пор, как я приехал из Франции, он ни о чем другом разговаривать не хотел! - ответил Алан.- А началось это еще в Шотландии, как-то ночью в лесочке у Силвермилса. Но не огорчайтесь, душа моя. Вы даже еще прекраснее, чем он утверждал. И одно можно сразу сказать: мы с вами будем друзьями. Я ведь самый преданный слуга нашего Дэви, я - как верный его пес: кто дорог ему, тот дорог и мне, и, клянусь небесами, они должны полюбить и меня. Теперь вы понимаете, кем вы стали для Алана Брека, и убедитесь, что худа вам от этого не будет. Он собой неказист, душа моя, но верен тем, кого любит.
- От всего сердца благодарю вас за ваши добрые слова,- сказала она.- Храброго, благородного человека я так почитаю, что найти подобающего ответа не в силах.
Воспользовавшись свободой, положенной путешественникам, мы не стали дожидаться Джеймса Мора и сели ужинать - все вместе. Алан усадил Катриону рядом с собой, чтобы она за ним ухаживала. Он потребовал, чтобы она отпила из его стакана, осыпал ее галантными любезностями, но ни разу не подал мне хотя бы малейшего повода для ревности. И он все время поддерживал разговор в таком веселом тоне, что и она и я забыли про всякое смущение. Тот, кто увидел бы нас впервые, конечно, подумал бы, что Алана она знает давным-давно, а меня ей представили лишь перед ужином. Да, у меня и прежде было много причин любить этого человека и восхищаться им, но никогда еще моя любовь и восхищение не были столь сильны, как в этот вечер. Я сказал себе (о чем порой был склонен забывать), что он не только обладает большим житейским опытом, но по-своему очень талантлив. Катриона же казалась совсем завороженной. Ее смех звенел колокольчиком, лицо сияло, точно майское утро. И признаюсь, хотя я был очень этому рад, мне слегка взгрустнулось при мысли, каким скучным и неуклюжим выгляжу я по сравнению с моим другом и как мало подхожу для юной девушки: ее веселость, казалось мне, угасала, стоило ей взглянуть в мою сторону.
Но в такой роли я оказался не одинок: неожиданно вернулся Джеймс Мор, и Катриона сразу словно окаменела. До конца вечера, пока она не ушла к себе, сославшись на усталость, я все время следил за ней и могу засвидетельствовать, что она ни разу не улыбнулась, не проронила почти ни слова и почти не отводила взгляда от крышки стола перед собой. Я же только изумлялся тому, как столь преданная в прошлом любовь сменилась столь жгучей ненавистью.
Про Джеймса Мора рассказывать особенно нечего. Вы уже узнали его достаточно хорошо - то, что можно было о нем узнать,- а мне претит повторять его лживые измышления. Достаточно будет сказать, что пил он без меры и не скупился на пустое краснобайство. Разговор же с Аланом он отложил на утро, когда они смогут уединиться.
Мы легко на это согласились, потому что устали после целого дня пути, и ушли спать почти сразу же вслед за Катрионой.
В нашей комнате, где нам предстояло устроиться на единственной постели, Алан поглядел на меня со странной улыбкой.
- Ну и дурак же ты! - сказал он.
- Почему ты называешь меня дураком? - воскликнул я.
- Почему? Почему я тебя так называю? - произнес он.- Даже странно, Дэвид, до чего же ты можешь быть глуп!
Я снова попросил объяснить эти намеки.