- Однажды мы проиграли войну французам только из-за одной-единственной девушки в армии Франции - Жанны д ’ Арк, - рассказывал Хованскому Лесли, - уж и не знаю, чего в ней было больше, Божьей искры ли, или же дьявольского огня, но только из-за одного присутствия этой юной леди в армии французов мы не могли их победить. Боюсь, этот пан Кмитич из той же породы людей-талисманов.
Поэтому с рассветом взбешенный Хованский вновь приказал открыть огонь из пушек и забрасывать вал ставосьмидесятифунтовыми гранатами. Эти бомбы из глины и стекла взрывались, неся страшные разрушения в городе. Их смоляне боялись пуще ядер. Недалеко от Кмитича упала одна такая граната и с шипением запрыгала, извергая рыжее пламя, сыпля искрами горящего фитиля. Хорунжий успел отпрянуть в сторону, прячась за выступ стены. Бомба со страшным хлопком разорвалась, и Кмитича, хоть тот и успел укрыться, обдало брызгами кирпичных крошек и стеклянных осколков от рикошета. Все его лицо оказалось залитым кровью, и если бы не кольчуга и шлем-мисюрка, которые еще не успел снять Кмитич, возможно, ему пришлось бы куда хуже. Пушкари помогли своему пану канониру спуститься на вал, где лекарь долго обрабатывал его лицо водкой и бинтами. Но рана оказалась не опасной. Горький же опыт Кмитича натолкнул его на способ борьбы с коварными гранатами.
- Старой модификации бомбы! - сказал своим канонирам Кмитич. - Из стекла и глины, похоже. Делаем же вот что: берем мокрую овчину и накрываем эти гранаты. Их можно быстро затушить, ежели проворно все делать. А еще лучше - железными рукавицами хватать их и выбрасывать обратно под стену.
Канониры и в самом деле так делали: намочили куски овчины и набрасывали их на бомбы, отчего эти гранаты не успевали взрываться. Иные, надев панцирные рукавицы, успевали выбрасывать гранаты вниз - на головы московитов.
В отличие от московитского лагеря, в Смоленске пан Кмитич становился все более уважаемым человеком. Его полюбили не только хорошо знающие хорунжего канониры, но и гусары, бердышники, и даже польские и немецкие мушкетеры: со всеми Кмитич находил общий язык, у всех вызывал уважение своей смекалкой и храбростью. На каждую хитрость московитян Кмитич отвечал своей хитростью. Он одинаково хорош был и на стенах у лафетов пушек, и во время дерзких вылазок, и в редкие минуты отдыха, когда веселил всех своими шутками и рассказами… Его уважали Корф, Тизенгауз, а Боноллиус считал его своим другом, Обухович, пусть и был скуп на похвальные слова, восхищался знаниями и мастерством Кмитича в ратном деле.
Весь следующий день захватчики вели огонь по стенам, разрушив некоторые башни. Горожане же, готовые к штурму, притаились на валах и на самих стенах, сжимая бердыши и мушкеты, готовые к новым атакам врага. Кмитич в каске стоял с двумя заряженными пистолетами, заткнутыми за пояс, с саблей и с пищалью в одной руке и куском лаваша в другой - есть хотелось постоянно, но поесть не было ни времени, ни места. По левую руку от него мутно поблескивал ряд медных кабассетов - мушкетерских шлемов немецкого полка. Но штурм не состоялся. Зато на город градом сыпались пули, петарды и ядра. Редкий дом полностью уцелел от их разрушительной силы. Кое-где в домах можно было видеть черное чугунное ядро с большое яблоко, торчащее из кирпичной стены. Более мелкие ядра пищалей и гаубиц посекли резьбу на фасадах костелов, монастырей и церквей. Едкий дым распространялся по улицам и закоулкам всего Смоленска. Все городские монастыри стояли с разбитыми окнами и выщербинами на стенах. Кое-где рухнули крыши. В некоторых монастырях упали алтари, разбились распятия, но монахам и священникам, что бернардинцам, что униатам, что протестантам, было не до этого - они трудились на валу вместе с мещанами города, относили на носилках раненых, перевязывали, а некоторые даже брали в руки оружие и стреляли со стен по людям, объясняя свой "грех" тем, что "нехристи они"…
Кмитич все не ехал к гетману. Ему было невдомек, что Януш Радзивилл, получив-таки булаву Великого гетмана, послал на помощь Смоленску трехтысячный корпус обер-лейтенанта Германа Ганскопфа, которого литвины уже по-своему называли Ганским. Недалеко от Смоленска, под Богдановой околицей, Ганскопф наткнулся на московский полк, и завязался бой. Либо полупьяные, либо пьяные вдрызг ратники московского полка, ранее полагавшие, что кроме охраны этой стороны Смоленска им ничего не предстоит, ничего не смогли поделать с налетевшими на них немецкими рейтарами, литвинскими конными хоругвями и четырьмя ротами драгун. Оставив на поле боя до десяти тысяч убитых человек, побросав знамена, оставшиеся в живых московиты в панике разбежались. Обер-лейтенант, видимо, полагая, что оказал Смоленску действенную помощь, отошел назад к своему обозу под Оршу. Увы, Смоленск так и не воспользовался сей королевской услугой. Кмитич даже не догадывался, что через Богдановую околицу можно свободно выехать из города чуть ли не целому обозу. Он все еще размышлял, как же лучше сделать так, чтобы незаметно улизнуть из Смоленска без риска быть узнанным. Обухович посоветовал ему одеть платье московитского пленного и ночью на коне прорваться сквозь обозы. Если узнают - рубить саблей и бежать во всю прыть коня. Если нет, прикинуться заблудившимся своим всадником.
- У нас есть свободные кони? - спросил Кмитич. - Не жалко?
Он знал, что одного коня кто-то украл, видимо, оголодавшие горожане. Двух жеребцов убило вражескими бомбами, и их тоже съели. И всего в крепости осталось двадцать семь коней, которых рассчитывали в будущем тоже пустить на мясо, ибо с провиантом становилось все хуже и хуже. Первыми нехватку еды ощутили беженцы из ближайших деревень. Среди них участились случаи воровства, перераставшие в банальный грабеж, когда голодные смоляне врывались в амбары более богатых. От различных болезней в день умирало по нескольку человек, в основном также среди беженцев. И это было еще одной головной болью воеводы.
- Так, наверное, и сделаю, - решил Кмитич, выслушивая советы Обуховича по поводу ухода из Смоленска в платье пленного стрельца, - хотя, честно, уезжать не хочется.
- Не думай об этом, - мягко отвечал Обухович, хлопая Кмитича по плечу, - и так провианта нет, а ты голодный постоянно. Жрешь, как не в себя! А помнишь свадьбу! Вот бы сейчас эти лосиные ноздри! - воевода едва заметно улыбнулся в усы. Кмитич тоже усмехнулся. Так и было: есть хотелось постоянно. Дома из еды осталась лишь похлебка из репы, реповые лепешки да солонина, которую старались экономить. Лишь винный склад Подберезских был богат, но на одном вине не продержишься. Скорее, наоборот.
Не хотелось Самуэлю бросать свою Маришку в этом пекле, но еще пуще не хотелось оставлять всех своих боевых товарищей: раненого Тизенгауза, лежащего в монастыре бернардинцев, где пахло обвалившейся штукатуркой и битым кирпичом; не хотелось оставлять забавного и одновременно мудрого Боноллиуса, сменившего свои завитушки на блестящие рейтарские доспехи и каску, но также с перьями; вечно озабоченного Обуховича; шустрого не по формам Корфа, и даже несколько заносчивого командира польской пехоты Мадакаского, который геройски сражался у стен и на валу. Привязался Кмитич и к пану Оникеевичу, безрассудно храброму воину, который всегда находил шутку в самый отчаянный момент боя. Как-то пуля задела бок Оникеевича, вырвав небольшой кусок кожи с мясом. Пока Оникеевича перевязывали, он кивнул на кровавый ошметок своего тела на грязном дощатом настиле и, улыбнувшись, сказал:
- Вось вам i мяса, а вы казалі, што ў горадзе мяса няма!
И уже на следующий день он вновь был на бастионе, как будто и не было никакого ранения.
Златовласую Елену Кмитичу было даже жаль. Ее уже посеревший от дыма и пыли чепец еще мелькал за валом - девушка то махала лопатой, то помогала относить и перевязывать раненых. Но подойти и поговорить с ней у Кмитича абсолютно не было времени.
Это случилось в редкое затишье, когда по договоренности с московской стороной у стены убирали тела убитых. Кмитич провел несколько часов дома с Маришкой, а когда вернулся, то застал своих канониров в большом радостном возбуждении.
- Мы только что черного бусла отловили! - горели счастьем глаза молодого пушкаря Сымона Твардовского. - Сам прилетел и сел около нас! Его девушка первой заметила, беленькая такая, что раненых перевязывает.
- Черный бусел? - Кмитич недоверчиво посмотрел на Твардовского. - Шутишь, что ли?
- Так оно и есть, пан канонир! - кивнул дед Салей. - Прилетел и сел около входа в арсенал. Я к нему, он отскакивает, клювом стучит сердито, но не улетает. А Сымон сзади, боком, боком, подскочил и хвать его! Во вырывался! Но Сымон пусть и худой, молодец, удержал!
- А ну, пошли глянем! - Кмитич с дедом Салеем и Твардовским направились к арсеналу. "Что-то чудят хлопцы", - думал Кмитич, зная, что черные аисты - птицы редкие, человека чураются, и даже если кто-то из людей приблизится к кладке этой птицы, то черный аист никогда больше к этому месту не вернется. И в отличие от белого собрата, коего полно по всей Литве, черного аиста мало кто вообще видел. Тут даже многочисленные стаи ворон, беспрестанно каркающие над крышами города в компании своих тявкающих младших братьев галок, куда-то исчезли. А черный бусел, напротив, прилетел!.. "Чертовщина какая-то", - думал Кмитич, который ранее и сам лишь слышал про черного аиста от более опытных охотников, но ни разу не видел воочию.
Они открыли двери и зашли в арсенал. В углу на соломе стоял на тонких красных ногах аист, черный, как крыло крумкача, лишь брюшко белое да длинный клюв такой же красный, как у обычного белого бусла.
- Невероятно! - выдохнул Кмитич. - Что он делает здесь?! В городе?! Когда пушки громыхают?!
- Наверное, его гнездо войной разорило, вот он и прилетел. Хочет чего-то, да бессловесная тварь, сказать не может, - объяснял как мог Салей.
- Надо его накормить. Тощий какой-то, - заметил Кмитич, слегка приближаясь к редкой птице. Бусел настороженно посмотрел на хорунжего и защелкал своим длинным клювом, явно угрожающе.
- Вот же странно! Боится, но не улетает! - удивлялся Твардовский.
Бусла принялись кормить. Кто-то принес ему рыбешек, которых аист охотно ел, ел он и кусочки хлеба. Съел даже ящерку, которую где-то умудрился поймать ловкий Твардовский. Так и остался черный аист у артиллеристов. Его стали выпускать из темного арсенала, но он, выходя на улицу, все равно не улетал.
- Во как животинку напугали! Не хочет улетать, хоть тресни! - удивлялись канониры. Кмитич также ломал голову над тем, что же заставило такую осторожную и деликатную птицу так запросто прийти к людям и поселиться среди них.
А на следующий день к арсеналу канониров посмотреть на бусла пришла Елена. Это, как оказалось, именно она первой увидела, как прилетел и приземлился странный черный бусел, о существовании которых девушка раньше даже не догадывалась.
- Вот, - она протянула мокрый свернутый платок, - я тут лягушку в городском пруду словила. Да и не пруд, лужа, скорее. Но лягушек там всегда много. Мы там еще детьми их ловили.
- Ого! - Кмитич и удивился, и был рад вновь лицезреть отважную жрицу любви. - Ты и лягушек мастерица ловить? Молодец!
- Молодцы на конюшне стоят, а я просто хорошая, - игриво улыбнулась Елена. Заигрывать с мужчинами у нее получалось, без всякого сомнения.
- И чем же ты хорошая такая? - улыбался Кмитич, думая, как бы деликатней спросить, зачем же она выбрала древнейшую женскую профессию. Но ответ Елены совершенно смутил хорунжего.
- К примеру, к тебе хорошо отношусь. Не делаю людям ничего дурного…
Кмитич слегка покраснел. Все выглядело так, как будто девушка объясняется ему в любви, но тоже осторожно, деликатно, полушутя.
- Буслы лягушек любят, - Елена увидела, что смутила Кмитича, и резко сменила тему разговора, - вот я и решила его попотчевать. Ну, а как ты поживаешь, пан канонир? Как семья?
- Какая тут семья?! Война сплошная! Моя семья - вот, - и он указал на Твардовского и деда Салея, - ну, доставай свою лягушку.
Черного бусла - его уже все называли пан Чернулик - как раз в этот момент вывели подышать свежим воздухом. Елена опустилась перед птицей на корточки. Чернулик не попятился, лишь косо посмотрел на девушку, а та развернула на земле свой мокрый платок. Маленькая серая лягушка, оказавшись на свободе, прыгнула в сторону и замерла. Но аист даже не пошевелился.
Но дед Салей одобрил Чернулика.
- Правильно! - кивнул он. - Нельзя лягушек убивать. К дождю, а то и к беде. Жабки, они животные священные. Старики казывали, что человек после смерти обращается в жабу, а потом она опять в человека! У нас в деревне камень был, там с незапамятных времен дух жабы был изображен, так бабы гадали на камне том!
- Иди-ка ты, дед Салей, со своими паганскими верованиями! - возмутился Твардовский и стал советовать Кмитичу:
- Чернулик глупый еще! Птица молодая, несмышленая. А ну-ка, пан канонир, попробуйте его силой покормить. Как котенка!
Кмитич схватил лягушку за лапку и поднес к самому клюву пана Чернулика.
Но реакция птицы оказалась совершенно неожиданной - аист как-то брезгливо отпрыгнул назад, словно испугавшись излюбленной пищи своих белых братьев-буслов. Кмитич вновь протянул ему лягушку, но аист, словно обидевшись, вновь отпрыгнул, взмахнул крыльями и взлетел. Сделав круг над удивленными людьми, задравшими на взлетевшую птицу головы, Чернулик полетел в ту же сторону, откуда, по словам Елены, и прилетел.
- Ну вот, - всплеснула руками Елена, - обиделся! Хотела сделать ему подарок, а получилось, что оскорбила!
- Точно обиделся, - грустно кивнул Кмитич, - видимо, лесная птица. Лягушек ни разу не ел. Обидели мы его.
- Может, еще вернется? - Елена в надежде посмотрела на оршанского князя. Тот лишь вздохнул:
- Дурной знак, - сказал он, - чтобы черный бусел к человеку вышел!.. Кепска будзе, говорю вам.
- Это точно, - поддакнул дед Салей, - птица, да еще черная - предвестник смерти. Либо плохих новостей. Видимо, хлебнем горя мы все тут. А то, что лягушку не съел - молодец!..
К концу июля Кмитич решился-таки на ночной прорыв. Он долго выбирал платье у пленных московитян - все пленные были в каком-то неприглядном рванье, которое либо не подходило хорунжему, либо абсолютно не годилось. В конце концов он остановился на одном пленном стрельце, родом из-под Курска. Доспех, полагавшийся московским стрельцам, состоял лишь из одной "шапки железной", представлявшей собой простой шлем с небольшими полями, чрезвычайно удобный для стрелка-пехотинца. Правда, по собственной инициативе стрельцы поддевали под форменные кафтаны кольчуги или кожаные латы с нашитыми железными бляхами. Именно такие кожаные латы были и у пленного стрельца, но Кмитич их вернул хозяину. Такая защита спасала разве что от татарских стрел и сабли, но не от пуль. Одежда стрельца состояла из кафтана серой мешковины, простой шапки, какие носили, впрочем, все московитяне и даже некоторые смоляне, и желтых сапог. Стрелец, явно смущаясь недовольной гримасой Кмитича, объяснил, что они воюют в подменке, а на парадах его мундир - ярко-зеленый с золотистыми "снурами".
- У нашего всего приказа такая зеленая форма, как и знамя, - пояснил стрелец.
- Приказ - это полк? - спросил Кмитич.
- Вроде того, или поменьше чуток, - пожимал плечами стрелец, - в нашем приказу пятьсот человек… было. Сейчас, наверное, едва ли половина осталась.
- На войну нужно отправляться, как на парад, - упрекнул стрельца Кмитич, примеряя кафтан мышиного цвета, спускавшийся до самых пят, с широкими, суженными у запястья рукавами, - а то как выглядите, так и воюете, - и он подмигнул пленному. Странно, но Кмитич не чувствовал никакой ненависти к пленным московитянам, хотя в бою готов был рубить их в капусту. Кто-то из пленных протянул Кмитичу шапку побогаче, пояснив, что это шапка "начального стрельца". Кмитич взял из рук московита шапку и покрутил ее в руках. Она отличалась от первой мехом - соболиным, а не овчинным, и нашивкой отличительного знака в виде жемчужного изображения короны.
- Откуда? - посмотрел Кмитич на невысокого замухрышку, протянувшего ему эту шапку. То был молодой паренек со сморщенным скуластым личиком, бегающими лакейскими глазками и серо-желтыми жидкими усишками. Судя по всему, это был простой московитский пехотинец. Парень объяснил, что убил ненавистного ему сотника и сам пошел в плен, ибо страсть как ненавидит московцев за войны и разорение его марийских земель.
Кмитич нахмурился. Уж как-то не вызывало у него доверия то, что этот хлюпик убил сотника. Да и остальные пленные как-то подозрительно косились на тщедушного пехотинца.
- Врешь, - сказал ему Кмитич.
- Пан, не вру, - испуганно заморгал пехотинец, кланяясь хорунжему в ноги, - выстрелил, шапку взял и утек…
Говорил он по-русски неплохо, лучше других, только несколько растягивая слова своим сипловатым голоском.
- Меня зовут Ванька Пугорь, - представился пленный паренек. Лет ему было, поди, не больше двадцати-двадцати двух.
- Из нагорной мари мы, или черемисы, как московцы нас называют, - говорил Ванька Пугорь, - там цари народ наш, как траву косами, косили. Особенно Иван Васильевич. Может, слыхали? Наш богатырь Мамич Бердей против него воевал, да погиб.
Кмитич что-то припомнил. Ах, да! Во время Ливонской войны Иван Ужасный, заключив унизительный для себя мир, вынужден был перебросить из Ливонии войска именно для войны с черемисой.
Ванька Пугорь просился помогать защитникам крепости, рвался убивать "ненавистных царских псов", и Кмитич пообещал отослать его к Корфу. Правда, нельзя сказать, что Кмитичу понравился этот заморыш. Уж какой-то слишком лакейский весь. Просто стало его жаль, его и его горемычный народ. Что касается остальных, то пленные московитяне, пусть и мало кто из них говорил по-русски, понравились Кмитичу. Он был сам пленен открытостью и наивностью этих людей, для которых, в отличие от литвин, не существовало понятий польстить собеседнику или что-то не договорить ему из вежливости. Хотя, наверное, это касалось далеко не всех пленных из этого пестрого многоликого московитского племени. Так, один круглолицый и курносый московитянин повторял на все вопросы одно и тоже:
- Ма ейсаа ару. Ма ейсаа ару…
Стрелец из-под Курска (поэтому говоривший на литовско-русском) объяснил, что парень говорит: "Я вас не понимаю", ибо по-русски не знает ни бельмеса.
- Как же он служил в вашей армии? - удивился Кмитич. Курянин иронично усмехнулся:
- Скорее всего, придуривается, господин пан. Пусть чуть-чуть, но московский диалект русского он точно знает.
- А ты откуда по-фински понимаешь? - поинтересовался Кмитич у курянина.
- Понимать не понимаю, но простые слова знаю, - ответил тот, - у нас ихнего брата хватает.
Пленный русин из-под Курска, похоже, не разделял благодушного мнения Кмитича о наивности и простоте пленных, в частности, о людях из народа мокша или москов.
- Люди они, верно, бедные, но отнюдь не наивные, - говорил курский русин, - хитрые и ленивые. Вы, пан, с ними порезче да поосторожней.
"Вот уж боевое братство", - осуждающе думал Кмитич, косясь то на курянина, то на пленных москов. Один из них на плохом русском кое-как объяснил, что он и его товарищ живут по Москов-реке, которую пленный называл также Коноплевкой.