- Ты думаешь, что Яценко кто-то предупредил, что ты выедешь на тачанке? - спросил Гольдман у Кольцова.
- Даже предупредили, куда я еду. Яценко долго меня высчитывал. Тачанок в то утро было мало, и ехали в них, на его взгляд, явно не те. Значит, как-то он меня себе представлял. А вот за "форда" он зацепился глазом, чем-то он его заинтересовал, охраной, что ли. Долго ко мне присматривался, пытался заговорить. Видимо, сомневался. Лишь когда мы свернули на Громовку, он понял, что я - это я.
- Ладно. Допускаю, - задумчиво сказал Гольдман. - Допускаю, что ты ни в чем не ошибся. Кстати, ты при допросе Яценко присутствовал?
- Нет. Но все, что знал, Яценко рассказал. В этом я не сомневаюсь.
- Ответь мне в таком случае внятно на главный вопрос: зачем ты нужен сейчас Врангелю? Рушится всё дело его жизни. Его загнали в Крым, и, надо думать, у него сейчас одна-единственная забота: как спастись? И в это же время он вдруг вспоминает о тебе: подайте мне сюда Кольцова! Ни Блюхера, ни Вацетиса, ни Германовича, а тебя? Как-то несерьезно всё это выглядит. Ты так не считаешь?
- Считаю. Но есть факт: такой заказ на меня поступил. Кому я там нужен - не знаю. Зачем - тоже, - обескураженный напором Гольдмана, вяло ответил Кольцов.
Они долго сидели молча. Наконец Гольдман, тяжело вздохнув, сказал:
- Я, конечно, приму твой рассказ к сведению. Доложу Менжинскому. Ещё кое с кем посоветуюсь. Словом, не выброшу из головы. Но на мой взгляд…- Гольдман запнулся, отыскивая нужные слова. - Скажу тебе жестко. На мой взгляд, сегодня ты - свет далекой звезды. Тогда, раньше, ты для многих представлял определенный интерес: бывал в штабах, владел какой-то секретной информацией. Но сейчас ситуация и в штабах и на фронте меняется с огромной быстротой. А вчерашние сведения, как вчерашняя газета, годится лишь для того, чтобы в неё завернуть селёдку.
- К чему такая пламенная речь? - с некоторой обидой спросил Кольцов.
- Ты больше месяца отсутствовал в России. Вот и подумай: для кого ты сейчас можешь представлять интерес? Кроме, разве что, для автора остросюжетных романов.
- Не знаю, - качнул головой Кольцов. - Я и пришел к вам в надежде прояснить это: кому я нужен?
Расстались они, впрочем, по-доброму и весело. Гольдман проводил их во двор. Следом вышла Мария. Она держалась чуть сзади Гольдмана.
Когда Кольцов и Бушкин стали отвязывать своих коней, она встала рядом с Гольдманом и робко спросила:
- Так, может… той… "на коня"?
- На какого ещё коня? - рассердился Гольдман.
- До чого довели Украину! - всплеснув руками, с грустью сказала она. - Это ж надо! Сидають мужики на коней, а ни "на коня", ни "стременну" не выпылы!
- Не горюй, хозяйка! Скоро выпьем! - Весело сказал Кольцов и, коротко взглянув на Гольдмана, подмигнул: - Надеюсь, серьезная причина появится!
Гольдман с нарочитым гневом выхватил из-под ног хворостину и слегка ударил по крупу коня Кольцова. Застоявшийся конь взял с места в карьер. Вдогонку за ним помчался Бушкин.
Гольдман и Мария, стоя рядышком и взявшись за руки, провожали их взглядом до тех пор, пока они и не скрылись за дальними строениями.
* * *
Запорожская Сечь, на которую так смахивала Повстанческая армия, с крестьянской основательностью готовилась к предстоящим боям. Махновцы чинили сбрую, ковали коней, смазывали дёгтем колеса телег, чинили пулемёты. Они пока не знали, когда поступит приказ вновь форсировать Сиваш, но были уверены, это произойдет сегодня или завтра.
Начав дело, им хотелось быстрее его завершить. Кроме того, им уже до чертиков надоела эта голая, скучная, поросшая полынью степь, неприветливая свинцовая вода Сиваша. Надоели низкие мрачные облака, которые днем сеяли мелким дождем, а ночью посыпали белой крупкой или снегом, надоела голодная жизнь и бескормица, потому, что края были здесь бедные, и основательно за время войны ограбленные. Всё, что надо было армии, приходилось тащить с родных мест, с Гуляйпольщины. Практически, армия разделилась надвое: одна её половина только и занималась снабжением второй её половины. А на той стороне Сиваша, куда были направлены их взоры, каждый день, будто издеваясь над ними, светило солнце. Там была обетованная земля - Крым.
Каретников встретил Кольцова на улице. Вместо приветствия, задал короткий вопрос:
- Ну, шо там? Когда?
- Сказали, будьте наготове, - ответил Кольцов. - Сказали, что приказ получим своевременно.
- Не доверяють, - хмыкнул Каретников, - В военну тайну играють.
- Не в этом дело.
- А в чем же? - настойчиво спросил Каретников. - Я гак понимаю, мы с вамы договор заключили, печатямы скрипылы. Значить, вместе и до конца. Я правильно понимаю?
- Конечно, - согласился Кольцов.
- А получается, як в той семье. Поженились молодята, в церкви повенчалысь. Невестино придане до жениха перевезлы. Живуть. День, неделю, может, и месяц. Семья! А только невеста свой сундук с приданым под замком держит, не отпирает. Боится свои ложки-вылкы на общий стол выложить. И получается: всё женихово - общее, а все невестино - её. Али я шо-то неправильно понимаю?
- В данном конкретном случае - неправильно, - сказал Кольцов. - Сказано: готовьтесь! Это значит: скоро. Но когда конкретно - объявлять опасно. А ну как ветер опять в Сиваш воду нагонит, как тогда. На этот раз надо так подготовиться, так подгадать, чтоб без осечки.
Ответ Кольцова Каретникова удовлетворил, он подобрел лицом. Предложил:
- Идём до штабу. Посидим в тепле. Погутарим.
Они зашли в хату. В большой штабной горнице сидели трое махновцев, видимо, писаря и корпели над какими-то бумагами.
- А ну, босяки, ослобонить кабинет! - нарочито грозно приказал Каретников. - Мы тут с комиссаром серьезным делом займемся, свидетели не нужни! А ты, Стёпка, - обернулся он к пожилому, седому, но с детским лицом махновцу, - мотнись до Григория, хай передасть отчет. И - бегом!
Степка исчез вслед за остальными двумя писарями.
Каретников усадил Кольцова, сам обошел стол и уселся напротив. Стал деловито и молча сдвигать в стороны какие-то бумаги, освобождая между ними пространство.
Вернулся Степка, поставил на стол перевязанный шпагатом фанерный ящик, взглянул на Каретникова:
- Григорий Иванович пыталы - лично вам воны нужни?
- Лично - не нужен.
- А я?
- И ты тоже - лично - иды до коней. В штабе ошиваешься, а кони не кормлены. Ездовой!
Пристыженный Степка удалился.
Каретников стал неторопливо выставлять из ящика на стол миски с квашеными помидорами, солеными огурчиками, вареным картофелем. Появился солидный, в пять пальцев толщиной, шматочек сала, завернутый в тряпицу, и в придачу к нему большая луковица и головка чеснока.
Извлекая и раскладывая всё это, Каретников между тем говорил:
- Я подумал, комиссар, мы с тобой ещё ни разу не выпили. Не по-нашему это, не по-махновски.
- А говорили, Махно не пьет.
- Сам в рот не берет, но другим, если всё по уму, с хорошей закуской, не возбраняет. И в компании посидеть любит, но в рот - ни капли. Хворый он. Падучая у него.
Появилась на столе и бутылка горилки с запечатанным сургучом горлышком.
- Заметь, комиссар, казёнка! - сказал он. - На сто верст вокруг тут казёнки не найдешь, а у меня для дорогих товарищев всегда есть. Такой у меня народ: шо скажу - достанут, куда пошлю - пойдуть. Про себя скажу. Лично я тебе во всем доверяю, ничего от тебя не скрываю. Не скажешь, шо брешу. А ты всё больше стороной, на откровенность не идешь. Все равно, як чужие.
Каретников красиво, с каким-то вывертом, ударил кулаком по донышку бутылки, и сургучная пробка, описав дугу, шлепнулась в дальнем углу горницы. Бутылку движением фокусника он тут же поставил вертикально, и из неё не вылилось ни капли.
Кольцов едва ли не впервые оказался в положении, при котором не мог отказаться составить Каретникову компанию, сославшись на занятость, болезнь или какую-то другую причину. Даже если бы был действительно болен или крайне занят, то и в этом случае не мог бы, не имел права отказаться от угощения, потому что в одночасье потерял бы к себе уважение и доверие Каретникова, и его пребывание здесь, в Повстанческой армии, было бы бессмысленным.
Каретников острым тесаком отрезал тоненький пластик розового сала, положил его на черный хлеб, и накрыл этот бутерброд мелко нарезанным лучком. После чего он разлил водку и поднял стакан:
- Шо хочу сказать тебе, комиссар. Я первое время к тебе приглядывался. Не сразу раскусил, не в один день. А после той нашей неудачной переправы почему-то уверился: ты - свой, без червоточины. В том смысле, шо не носишь в сердце подлость. Давай, комиссар, выпьем за то, шо я не ошибаюсь!
И едва только Кольцов сделал последний глоток и отнял от губ стакан, Каретников, как высочайшее уважение, поднес к его рту заранее заготовленный бутерброд.
Потом они выпили ещё. И ещё.
Кольцов понимал, что Каретников попытается испытать его на алкогольную прочность - обычные мужские игры. Но Кольцов также знал: почти никогда не употребляя крепкие напитки, он в трудную минуту мог выпить много, и при этом удержать себя в подобающем виде.
- А ты мужик наш, запорожских кровей! - похвалил Кольцова Каретников.
- С чего ты так решил?
- Пьешь по-нашему, до капли, и не морщишься, закусывать не торопишься. Так когда-то наши запорожские деды пили. Должно, у тебя в жилах тоже течет ихняя кровь, только ты про это не знаешь.
- Может быть, - согласился Кольцов. В самом деле, кто из простых людей знает свою родословную? В лучше случае, до прадеда. Сам он родился в Севастополе. Отец - откуда-то с Таврии, и его родители оттуда же. По материнской линии, насколько простирается семейная память, все из Таврии и Екатеринославщины, где на вольностях запорожских, вдоль Днепра, располагались казацкие Сечи. От Самарской, выше Екатеринослава и до Алешковской в низовьях Днепра их было семь или даже девять. И кто знает, может, кто из родни Кольцова и породнился с казаками?
Каретников наклонился поближе к Кольцову, доверительно спросил:
- Скажи мне откровенно, комиссар, шо твои большевики думають насчет Крыма. На Старобельском совещании, я так поняв, нам его вроде как пообещали. А мои хлопцы очень сомневаются. Говорять, мы постараемся, поможем большевикам взять Крым, а оны нам потом дулю с маком.
- Если откровенно, Семен, ничего тебе не могу сказать потому, что ни с кем об этом не говорил. Но думаю, раз пообещали, то не обманут. Одного человека обмануть - и то подлость, а стольких людей - это уже, я думаю, клятвопреступление.
- Вы, большевики, в Бога не верите. Шо вам та клятва? Так, пух на ветру.
- Но есть же ещё честность, порядочность. Её большевики не отменили.
- Но почему ж они в договоре ни слова про Крым не записали, вроде як и не договаривались? Может, не слыхали они нас?
- Не знаю, - сказал Кольцов. - Но я так думаю, не могут они обмануть. Не должны.
- Ладно. Поверю тебе, комиссар! - Каретников разлил остатки казёнки в стаканы. - Давай, выпьем за то, шоб сбылись твои слова, шоб не обманули нас большевики!
Глава третья
Пакет с приказом о форсировании Сиваша нарочный привез седьмого днем. По рекомендации штабных, он отыскал Кольцова и хотел отдать пакет ему. Но Кольцов его не принял. Он отправил нарочного отыскать Каретникова и вручить пакет ему. Он понимал, что не имеет права подменять Каретникова, ущемлять его самолюбие, особенно в таких важных делах. Тем более, что суть приказа он знал.
Каретникову этот поступок Кольцова понравился. Уже через полчаса он пришел к Павлу и положил перед ним полученный приказ. В нём говорилось:
"Армиям фронта ставлю задачу: форсировав Сиваш по всему Крымскому перешейку выйти в Крым и, энергично развивая наступление, полностью овладеть всем полуостровом.
Повстанческой армии (махновцам): переправиться через Сиваш в районе Владимировка - Строгановка - М.Кугаран овладеть Литовским полуостровом, выйти к Юшуни и с тыла ударить по Перекопским позициям. Наступление провести всеми наличествующими силами. Иметь дальнейшую задачу: решительное наступление на Евпаторию.
Начало форсирования - 22.00".
По озадаченному лицу Каретникова Кольцов понял, что пришел он не для того, чтобы сообщить ему о приказе, но, вероятно, посоветоваться.
- Что-нибудь не ясно? - спросил Кольцов.
- Ясно-то ясно. Но обещали поддержать переправу артиллерией, а где она? А шо, если после той нашей переправы берег укрепили? Я б, на их месте, так и сделав.
- А что разведка?
- Разведка говорит, шо ничого на том берегу не изменилось. Но я ей не верю. Не такый же Врангель дурень, шоб выставлять свою оборону напоказ.
- А, может, они решили, что второй раз ты сюда не сунешься?
- Ты, як та цыганка, комиссар: моглы так решить, моглы по-другому, - с легким раздражением в голосе сказал Каретников. - Я думав, ты шо дельное присоветуешь. К примеру, як бы ты поступыв?
- Я? - Кольцов задумался. В самом деле, что решили врангелевцы? Прошлый раз форсирование провалилось из-за высокой воды и плохого знания махновцами брода. Вряд ли это ускользнуло от внимания противника. И поэтому, вероятнее всего, он постарался укрепить берег. А разведку мог обмануть.
По своему опыту ещё той, Первой мировой войны, он знал, что противник часто пытается вводить разведку в заблуждение. Поэтому её данные всегда перепроверяли самыми разными способами. Но сейчас времени на это не было. И всё же…
- Знаешь, - после долгого молчания сказал Кольцов, - я тоже не стал бы до конца доверять разведке.
- Я с этим до тебя и пришел.
- Поначалу рискни небольшой группой. Человек в двадцать, - посоветовал Кольцов. - Устрой так называемую разведку боем. Если врангелевцев там нет, двинешь вслед армию. Если же там засада, будем надеяться, хлопцы с нею справятся.
- А если их там тьма-тьмущая? Шо тогда может получиться? Всю армию на том берегу положу и с позором до батька Махна возвернусь.
- А ты особенно не торопись, - посоветовал Кольцов. - Слева от тебя пойдет Пятьдесят вторая стрелковая дивизия, справа - Пятнадцатая. Иди ноздря в ноздрю. По крайней мере я бы так поступил.
- До чего ж ты разумный хлопец, комиссар! - похвалил Павла Каретников. - И чего ты не с намы, махновцами?
- Да с вами я! С вами! Пока что у нас с тобой, как ты уже успел заметить, никаких разногласий, - сказал Кольцов. - А после войны доспорим, что лучше: социализм и богатство на всем земном шаре или власть стариков в одном хуторе.
- Ну, это ты перегнув, комиссар! Мы, анархисты, тоже за то, шо б на всей земле не было богатых и бедных, шоб у всех был одинаковый достаток и шоб все жили под одним лозунгом - "справедливость".
- Мне нравятся твои слова. Об остальном когда-нибудь доспорим, - Кольцов вынул из кармана гимнастерки часы, положил их перед собой. Сказал Каретникову: - Не теряй времени. Световой день короткий.
* * *
Кончилось томительное ожидание.
Ещё накануне отыскались несколько опытных проводников через Сиваш. Они промерили несколько бродов, и Каретников приказал незадолго до начала штурма, обозначить их вешками с намоченными керосином тряпками.
Каретников решил, что первой через Сиваш пойдет, сопровождаемая проводниками, разведрота Левки Голикова. Она попытается зачистить от противника побережье. Подготовленные махновцы по их сигналу зажгут на вешках факелы. И лишь затем, уже без особого риска, от Владимировки до Малого Кугарана через Сиваш двинется вся Повстанческая армия. Пехота будет сопровождать неповоротливую армаду телег с провизией и боеприпасами, а также около четырехсот пулеметных тачанок.
Наученные недавним печальным опытом, махновцы были намерены переправить на ту сторону даже дрова. Каретников понимал: если не разжечь костры и не обсушить и не обогреть бойцов, уже через короткое время армия станет практически не боеспособной.
Кто запасливее и дальновиднее, те разжились у снабженцев промасленной бумагой и запаковали в неё запасные комплекты сухой одежды. Таких, впрочем, было немного.
С наступлением глубоких сумерек махновцы стали подтягиваться к берегу, хоронясь за близко стоящими к воде хатам и сараям. На самом берегу заняли свои исходные позиции только разведчики и те, кому было поручено расставить вдоль бродов факельные вешки.
Пятеро всадников спустились к берегу в то самое время, когда трое махновцев выходили из воды после установки вешек. Мокрые, посиневшие, они выскочили на берег и, стуча зубами, стали переодеваться в сухое. Другая тройка тем временем готовилась уйти в воды Сиваша с новыми вешками. Они несли их на плечах, словно вязанки дров.
Всадники были в комсоставской красноармейской одежде. Один из них подъехал к переодевающимся махновцам.
- Зачем купаетесь? - не слезая с коня, с сильным латышским акцентом, добродушно спросил он.
- Рыбу ловим.
- Какая в этой соленой воде рыба? - поняв издёвку, нахмурился всадник.
- Селёдка! - серьезно ответил махновец, и добавил: - Малосольна.
- Зачем так глупо шутите? - рассердился всадник.
- Як умеем, так и шутим. А вы, дядя, извиняюсь, хто такой будете? - в свою очередь, спросил укутанный в конскую попону махновец.
- Это - командир Латышской дивизии Стуцка, - ответил за своего командира один из всадников.
- И что ему от нас надо? - недружелюбно спросил настырный махновец.
- Где ваш командир? Почему не начинаете форсирование?
- Якие-то вы все непонятлыви. От поймаем рыбку, зварым юшку , повечеряем, а тогда уже можно буде и той… трошки пофорсировать.
Латыши перебросились несколькими фразами на своем языке. Затем один из них вплотную подъехал к отогревающимся повстанцам, зло сказал:
- Не имеете права так разговаривать с командиром дивизии. Где ваш командир?
И тут на берегу появился Каретников.
- Шо за люди? - обратился он к своим бойцам, затем оглядел всадников, спросил у них: - Хто такие?
- Командир Латышской дивизии Стуцка. Карл Стуцка.
- А я - командующий Повстанческой армией Семен Каретников.
- Махновцы? - спросил Стуцка.
- Шо, слово не нравится?
- Нет, почему же! Слово хорошее, дисциплина плохая. Почему не форсируете Сиваш? Срываете общее наступление.
Каретников извлек часы, поднял их за цепочку и покачал перед глазами Стуцки.
- Время не вышло. А вы шо, с инспекцией?
- Приданы вам для помощи.
- Пока, извиняюсь, помощи не просыв. Постараемся без чужой помощи.
- Почему "чужой"? Взять Крым - наше общее кровное дело.
- Ваше кровное дело там, на Балтике. А здесь - наше кровное дело.
- Не совсем вас понимаю, - растерянно сказал Стуцка. - Но по приказу комфронта товарища Фрунзе мы вместе с вами обязаны занять плацдарм на Литовском полуострове.
- Спорить не буду, приказу подчиняюсь. Но ваш интерес до Литовского полуострова мне не по душе. Вы там - литовцы, латыши - одна семья. У вас там своя земля, на нашу не претендуйте. Не уступим.