Барбович провожал их взглядом, а затем тронул шпорами своего коня и поскакал следом.
* * *
Повстанцы не избежали на флангах стычки с дроздовцами и донцами. Там же сражались и конники Миронова.
Кто-то из мироновских казаков-кавалеристов увидел рядом с собой конника-махновца. Оба удивленно посмотрели друг на друга.
- А ты откуда, такой красавец, здесь взялся? - спросил казак, время от времени оборачиваясь и стреляя вслед убегающим солдатам противника.
- Мы - махновцы.
- Вижу, шо не беляки. А с чего это вы на нашу полосу залезли?
- Потому, шо вы на нашу побоялысь.
- Мы? Побоялись? Да у нас от роду такого не было!
- фу-ты, ну-ты! - ощерился махновец. - Не будем считаться. Одного свого дроздовця, так и быть, на твой счет запишу.
- Спасибочки! У меня своих уже девать некуда!
Поговорили и разошлись.
…Остатки конницы Барбовича, а за ними дроздовцы и донцы покидали поле боя. Бежали, отстреливаясь.
Постепенно стрельба начала стихать. Но кое-кто из махновцев и мироновцев в горячечном запале продолжали преследовать убегающих белогвардейцев по вымороженной стужей крымской степи.
Обогнав всех своих, пустив коней в карьер, двое всадников - махновец и мироновский казак - преследовали красавца белогвардейца на тонконогом орловском рысаке. Было видно, что он не из рядовых конников. И у каждого их них была своя причина для погони: у одного - пленить офицерика, у другого - завладеть рысаком.
Белогвардейский конь буквально стлался над степью, унося своего хозяина от позора, а возможно, и от смерти. Но эти двое стали замечать: рысак всё чаще сбоил, и расстояние между ними стало сокращаться.
Оба преследователя поравнялись, узнали друг друга.
- Ты, Карета? - удивленно спросил Миронов. - Куда так торопишься?
- Офицерик хороший. Вроде есаул! - ответил Каретников.
- А конь якой? Як с выставки!
- Твой гнедой не хужее.
- Слухай, Карета, а на кой хрен он нам, этот есаулишка? Риску много, живым он не сдастся. А после сегодняшнего боя цена ему - медяк на ярмарке.
- И я про то же. Може, хай тикае?
- Я не супротив. - Согласился Миронов, и затем коротко объяснил: - Азарт, зараза!
Есаул, которого они чуть не настигли, не слыша сзади себя дробного стука копыт, оглянулся и тоже перевел своего рысака на шаг. Конь, слегка пошатываясь, тяжело ступал, роняя с губ на землю крупные хлопья пены.
Миронов и Каретников развернулись и неторопливо поскакали обратно.
Поле боя жило сейчас своей особой короткой жизнью. Казаки из арьергарда сносили в одно место убитых, передавали санитарам раненых, своих и чужих. Бродили по полю потерявшие хозяев кони. Иных, тяжело раненных, пристреливали.
Тяжелая, но нужная работа.
Они доехали до развилки, остановились. Оба были довольны удачным боем, солнечным днем и тем, что в этом бою они были рядом, плечо к плечу.
- Ну что? - спросил Миронов.
- Та ничого, - ответил Каретников, вытирая ладонью пот с шеи коня. - День хороший. Сонечко!
- Ага. Урожайный день, - согласился Миронов. - Поздравляю тебя, земеля!
- С чим? - спросил Каретников.
- С Крымом! - И, широко улыбнувшись, Миронов добавил: - Лихие вы хлопцы! Уважаю! Это ж надо, такой кандибобер Барбовичу придумали.
- А у нас все такие: мозги с вывертом. В батьку! - так же весело сказал Каретников.
- И куда теперь? - спросил Миронов.
- Тоже на поле трошки приберусь, - как-то буднично, по-хозяйски ответил Каретников. - А потом - добивать белых. А куда? - он пожал плечами. - Куда прикажуть. Дорог багато. Якась куда-нибудь выведе.
- Ну, счастливо! - сказал Миронов.
- И тебе удачи!
И они разъехались в разные стороны.
* * *
Конный полк Каретникова под командованием начштаба Гавриленко промчался по опустевшим улицам Юшуни. Оставив в городке небольшой отряд, он продолжил гнать остатки отступавших конников Барбовича.
Каретников вернулся на поле боя. Здесь тоже стояли телеги и санитарные кибитки. Хозяйственники выискивали и собирали военное добро: сабли, оружие, патроны, конскую упряжь, словом, всё, что могло ещё пригодиться в их хлопотном военном хозяйстве.
Остальные махновцы из похоронной команды подбирали своих убитых, санитарам передавали раненых.
- Скилькы убитых? - спросил Каретников.
- Пока четырнадцать.
- Раненых?
- Тяжелых больше двадцати.
Перед Каретниковым едва ли не на версту- на расстояние, которое занимали на поле тачанки, - растянулся зловещий вал из убитых и раненых людей и коней. Этот вал ещё подавал признаки жизни, он ещё шевелился. Тяжело хрипели и тоскливо ржали искалеченные лошади, стонали раненые белогвардейцы. У кого хватало сил, тот ещё пытался выбраться из этой кучи и, подняв руки, просил о помощи.
Раненых постепенно набралось человек пятьдесят, они с трудом держались на ногах и нуждались в перевязке. Они сидели на куче соломы, и возле них суетились махновские санитары в окровавленных халатах, надетых поверх шинелей и полушубков.
И здесь, как и на поле боя у Миронова, носились в поисках своих хозяев выжившие в этом бою кони. Они не понимали, что произошло, и испуганно бродили вокруг этого страшного места. Должно быть, они ещё надеялись отыскать своих хозяев. Лошадиные копыта были окрашены в красный цвет. Мерзлая земля не впитывала кровь, она тонкими ручейками растекалась по полю и, остывая, замерзала. Кони копытами ступали в кровавые лужи.
Каретников в сопровождении нескольких командиров прошел по полю боя, почти вплотную подошел к этому стонущему шевелящемуся валу. Кольцов был с ними.
- Всех легкораненых перевяжить и пускай идуть до своих, тяжелых… - Каретников замялся.
Тяжелораненых противников махновцы, как правило, расстреливали. Незачем переводить на них медикаменты - считали они.
- Всем тяжело раненным оказать медицинскую помощь! - Быть может, впервые за все дни пребывания в Повстанческой армии, Кольцов сказал это в приказном тоне: - Повторяю! Всем!
Каретников поднял на него удивленные глаза:
- Шо-то ты, комиссар, слишком подобрел. Война ще не кончилась, и все белогвардейцы пока шо для меня враги.
- Они раненые и нуждаются в помощи. А враги они или нет, разбираться не нам с тобой, Семен Никитич! - всё так же твердо сказал Кольцов.
- А поить-кормить хто их будет? Харчей у меня и на своих не хватает!
- Ходячих - отпустим, а лежачих пока прокормим. А потом разберемся, кто они есть. Не все же они враги. Да и не с кем им уже больше воевать. Война кончается.
- Не понимаю тебя, комиссар.
- Что тебе непонятно? Половину мужиков война в стране выбила. Кто хлеб будет сеять, кто детей будет рожать? А Россия, она - как в той сказке: от одной до другой границы тыщу дней скачи - не доскачешь.
- Ну, нехай будет по-твоему, - неохотно согласился Каретников.
А над полем всё ещё стоял лошадиный храп и стон. Раненых извлекали из-под завалов мертвых тел. Растревоженные кони, видя людей, тоже просили о помощи.
- Голиков, хоть раненых коней постреляйте, шоб не мучились! - приказал Каретников и скосил глаза на Кольцова. - Надеюсь, тут комиссар не станет возражать.
- Не возражаю.
- Не можу! - покачал головой начальник разведки. - Ни скотыну, ни людыну.
- Я ж только шо бачив, як ты двох "дроздов" зарубав, - сказал Каретников.
- То - в бою. В бою можу, дуже у меня тогда багато ненависти. А так я курыцю не зарежу. Он Гаврюху Трояна пошлить, той дуже любе стрелять.
Откуда-то издалека донеслось:
- Пятнадцатый!
Трое похоронщиков стояли возле убитого.
- Может, хто с беляков? - спросил командир пехотной группы Петренко.
- По одежи - наш! - выкрикнули издалека. Каретников и все, его сопровождающие, направились туда.
Волосы убитого были в крови, и на его шинели на спине все ещё медленно расползалось кровавое пятно.
Несколько махновцев осторожно перевернули мертвого. Удар вражеской сабли пришелся возле шеи. Струя крови омыла подбородок, а лицо осталось чистое, не окровавленное. Голубые глаза неподвижно смотрели в по-весеннему чистое голубое небо.
- Мишка!… Черниговский!… - с печальным удивлением тяжело выдохнул Каретников. И обернулся, позвал: - Комиссар!
- Я здесь, - тихо отозвался Кольцов.
- Як же это, комиссар? Он же до тебя был приставленный. Зачем отпустил?
- Не смог удержать. Люди, говорил, воюют, а я как на курорте.
- Его характер! - отозвался Левка Голиков. - Он и мене просыв: забери от комиссара! Воевать хотив.
- Но як он тут оказался? - спросил Каретников. - Он же в строю недалеко од меня стояв. Я ще хотив его до комиссара отправить, та времени вже не було.
- Я всё видел, - сказал Голиков. - Когда мы тогда в бою повернулы, вин же ничего не знав про наш манёвр. От и рванув. Думав, шо мы сзади. Один по полю скакав. В самую гущу беляков вклинывся.
- Эх, Мишка! - вздохнул Каретников, и на его скулах проступили жесткие желваки. - А ты, комиссар, говоришь: оны - люды. Не, оны - врагы. И до самой моей смерти они будуть для мене врагамы.
Кольцов промолчал. Он смотрел на неподвижное, с каким-то удивленным выражением, лицо Мишки Черниговского, на его широко раскрытые голубые глаза. Вспомнил: Мишка очень хотел увидеть пальмы, какие когда-то в детстве видел в книжках на картинках. Верил, что они растут в Крыму, и хотел привезти в Гуляйполе саженцы. Надеялся там, у себя, вырастить пальмы. А ещё он хотел в ближайшее время жениться, мечтал завести много детей.
Не будут расти в Гуляйполе крымские пальмы. Не будет шумной весёлой Мишкиной свадьбы. И Мишкины дети никогда не будут бегать по пыльным гуляйпольским улицам. Ничего этого уже не будет. И Мишки Черниговского, красивого, непоседливого, веселого, чистого не будет в Гуляйполе.
Будут другие, может, более красивые и более умные. Но Мишка, такой, был единственный на свете. И его уже больше никогда не будет.
Бойцы из похоронной команды сносили к телегам убитых, раскладывали по двое.
- В Гуляйполе отвезем, - сказал Каретников, усаживаясь на коня. - В своей земле похороним.
* * *
О небольших караимских деревушках в северной части Крымского полуострова, не будь Гражданской войны, ещё бы долго никто не знал. И о станции Юшунь, где основным населением были караимы, тоже, хотя она была если не городом, то небольшим городком.
Кто они такие, караимы? От кого пошли, как расселились на крымской земле, достоверно не знал даже узкий круг учёных. Десятилетиями спорили они о том, произошли ли караимы от хазар или, возможно, от тюрков, принявших иудейство во время хазарского здесь владычества. Первые поселения караимов возникли здесь, в Крыму, за несколько веков до Рождества Христова. Тогда же на прибрежье Сиваша и возникла Юшунь, сначала как поселение, а позже как тихий провинциальный городок.
Вошедшие в Юшунь махновские повстанцы застали здесь разгром и разграбление. Их встретили лишь несколько стариков и старух, выживших и одичавших собак, которые лениво гонялись за время от времени проскакивавшими но узким улочкам всадниками. Основное население во время боев где-то спряталось и пока ещё не возвращалось, но незаметно наблюдало за всем происходящим.
Даже несмотря на разгром, было видно, что народ жил здесь аккуратный, домовитый и вполне, по крымским меркам, зажиточный.
Каретников со своим штабом разместился в просторном, почти не пострадавшем ни от войны, ни от мародеров доме, в нём только были кое-где повыбиты окна и изрублена входная парадная дверь.
Хозяин дома, высокий сухой старик с жидкой белой бородой, вздыхая, ходил по подворью, собирал и складывал в кучки всякую разбросанную мелочь, не приглянувшуюся грабителям.
Осколки стекла, которые крупнее, складывал отдельно, вероятно, предполагая ещё пустить их в дело. Стекло пользовалось здесь большим спросом, его хорошо крошили и белые, и красные, и бандиты всех мастей, которые носились здесь в лихие годы.
Махновские умельцы невесть из чего, из кусков горбыля и фанеры, сколотили вполне приличную на вид дверь, позакрывали лошадиными попонами окна и затопили уцелевшую печку - и дом вскоре прогрелся, и в нем можно было жить.
Старик был дряхл и неразговорчив. Он сидел возле печки, подкладывал в топку какие-то щепки и, слегка раскачиваясь и что-то неразборчивое бормоча, неотрывно смотрел на огонь. Освещаемый колеблющимся пламенем, он походил на языческого колдуна.
К старику все привыкли, он ни на кого не обращал внимания, на него - тоже.
Здесь, в Юшуни, Кольцова разыскал Бушкин, который с недавних пор находился в распоряжении Гольдмана. Вскоре по прибытии вместе с Кольцовым в Повстанческую армию он, для начала, попытался участвовать в боях, а затем с присущей ему энергией стал вмешиваться в оперативные дела, чем несказанно рассердил начальника штаба Гавриленко. И Кольцов вынужден был от него избавиться, отправил его обратно, к Гольдману.
Но не так легко было избавиться от Бушкина. Время от времени он являлся с поручениями к Кольцову, либо к Каретникову. На этот раз он доставил приказ командующего Южфронтом: Повстанческой армии двигаться в сторону Айбара, Сак и занять Евпаторию.
Прочитав приказ, Кольцов направился к Каретникову.
Собрав своих командиров, Каретников и Гавриленко, проводили совещание.
Узнав, что пришел Кольцов, Каретников вышел ему навстречу.
- Чего, комиссар, под дверью ошиваешься? Пришел - заходь. У нас от тебя - нияких секретов. Надеемся, и у тебя тоже? А хороший совет мы не супротив от тебя выслухать.
Кольцов передал Каретникову приказ. Тот прочитал его сам, затем зачитал вслух.
- Приказы не положено обсуждать, а только сполнять. Но в связи с им есть у меня вопрос, - сказал Голиков. - Похоже, сильны бои уже не предвидятся. Тикает белогвардеец. А которые в плен сдаются. А шо дальше? Загоним мы их в якусь загородку, ну, дадим воды. А оны ж и поесть попросят. А у нас у самих харчей на сутки осталось. Цэ, если экономно. А в Крыму харчами не шибко разживешься. От я и хочу спросить, на яку завтрашнюю перспективу нам рассчитывать?
Все обернулись к Кольцову.
- Вопрос в точку. Якие планы у советской власти на нашу дальнейшую жизню? - Каретников перевел вопрос Голикова на понятный всем язык.
- Я знаю не намного больше вас, - не сразу нашелся Кольцов. - По примеру прежних войн, надо уладить все дела с военнопленными. Определить их в специальные лагеря.
- Не построили, - буркнул Гавриленко. - Не вспели.
- А на шо оны нужни, эти лагеря? - спросил кто-то из командиров. - В Сиваш их, до второго Пришествия. Воно солёне, не завоняються.
- У всех пленных вина разная. Там, в этих лагерях, с ними проведут работу. Не особо виноватых - отпустят, - пояснил Кольцов.
- Шо ж это за робота така?
- Не знаю. Сам в таких делах не участвовал, - откровенно сознался Кольцов. - Думаю, фильтрация. Самых ярых, самых оголтелых врагов отправят в тюрьмы.
- От так и нас когдась, - сказал Голиков. - Когда уже будем не нужни. Може, через три дня, чи через неделю.
- Этого быть не может, - твёрдо сказал Кольцов. - Вы - союзники, доказали своими делами преданность советской власти.
- Мы то доказали, а советская власть в нашу пользу не сильно старается, - сказал Каретников. - Скажи, комиссар, почему вы так до сих пор и не пидпысалы четвертый пункт нашего совместного Старобельского договора? Я пока не говорю про Крым. Пункт про Крым ваша сторона як-то замылыла. Ладно, будем договарюваться опосля победы. Недовго осталось. Но четвертый пункт в договори був.
Каретников говорил напористо, строго. Говорил не Кольцову: надеялся, что он доведет его слова до Фрунзе. Война была на исходе. До её конца оставались дни, это было уже видно невооруженным глазом. И они понимали, что если и добиваться чего-то у советской власти, то делать это надо раньше. Ещё не поздно и сейчас. Через неделю уже может быть поздно.
- Но ведь договор подписан.
- Пидпысан. Но якаясь падлюка выбросыла четвертый пункт. А там для нас саме главне. - Каретников порылся среди бумаг, извлек одну, процитировал: - "В районе действий махновской армии разрешается местному рабоче-крестьянскому населению организовывать вольные органы экономического и политического самоуправления. Им гарантируется автономия и федеративная связь с государственными органами советской власти". Интересно було б узнать, куда делся этот пункт?
И тут снова вскочил горячий Голиков, закричал:
- А может, прекратим войну? Предупредим товарища Фрунзе, шо если не буде до завтрашнего дня пидпысан четвертый пункт, мы вертаемся до дому, в Гуляйполе!
- Ты шо ж, Левка, войну советской власти объявляешь? - насмешливо спросил Каретников.
- Не! Пока шо только цей, як його… ультимат!
- Раньше надо было про цэ думать, Левочка! А сейчас уже мы будем свою автономию, як милостыню, у советской власти просить. Поздно спохватились.
- Потому я и предлагаю ультимат! - стоял на своем Голиков.
- Не! Пойдем с советской властью дальше, до самого конца. Если есть у большевиков совесть, якось отзовутся на нашу просьбу, - и сказал, как припечатал: - Завтра утром вырушаем. Сперва на Джанкой, а потом на Айбар, Саки и до Евпатории. Кончится война, легшее будет торговаться.
На этом совещание закончилось.
Когда они с Каретниковым остались одни, Кольцов сказал:
- Я, Семен Никитович, пришел попрощаться. Кончилась у тебя моя служба. Отзывают.
- А я думав, ты с нами до конца, до самого Черного моря.
- Сами дойдете.
- Честно тебе напоследок скажу: не понравился ты мне поначалу. Даже не ты, а твое комиссарское звание, - откровенно сказал Каретников. - Шо такое комиссар? Я так думав, это шо-то вроде надзирателя в тюрьме: за всем следить, про всё начальству докладать. А ты не такой. Ты - совестливый, честный.
- С чего ты так решил? - улыбнулся Кольцов.
- Не только я. Сам Нестор Иванович посоветовав тебе до нас попросить. Ты ему поправился. А потом и я до тебе душой потянувся. Особенно, когда мы в Сиваши тонулы. Я боявся, вред от тебе буде, а оказалось, сплошна польза. Спасибо тоби.
- И вам всем спасибо! - И, пожимая руку Каретникову, Кольцов добавил: - Не навсегда прощаемся. Крым маленький. Ещё встретимся.
Кольцов понял: самое время уходить. Он растрогался, к горлу подкатился предательский ком. Он шагнул к порогу.
Но Каретников задержал его.
- Я знаю, вы, большевики, в Бога не верите, - торопливо сказал он и, сунув руку за ворот рубахи, потянул оттуда цепочку, стал снимать её через голову. - Хочу на память… шоб вспоминав…
- Но ты же сам сказал, что я в Бога не верю.
- Не то! - торопливо сказал он. - Не то!
В его руках оказалась цепочка, на которой, припаянная, покачивалась винтовочная пуля.
- Она должна була убить мене, а смилостивилась. В шапке запуталась. А тетка Христина - гадалка у нас в Гуляйполе - сказала: "Ты всегда носи её на себе. Она смерть от пули будет од тебе одвертать". И правда, три раза опосля в мене стреляли. Один раз - с пяти шагов, в упор. И мимо! - Каретников протянул свой амулет Кольцову. - Прими на память. Пускай она тебе храныть. А я всегда буду тебе помныть.