- Странно, что молчала собака. - Посмотрев в сторону конуры, я убедился, что это вовсе даже не странно. Несчастный пес лежал на боку с высунутым языком, открытые глаза мутно глядели в пустоту, но пес дышал и даже тихонько вяло ворчал, выглядел он будто с жестокого похмелья. А ведь, пожалуй, он был в таком состоянии уже тогда, когда тут блуждали мы с Огюстом. Все-таки, для порядка, ему следовало бы тогда пошуметь.
Калитку мы закрыли, от греха, и вернулись в дом тем же манером, что и выбрались - через перила. Внизу уже собрались абсолютно все, - наспех одетая растрепанная Диана не расставалась с пистолетом, - и встревожено пересчитывали друг друга. Кто-то пытался возражать, но едва мы вернулись, отец, уже совершенно проснувшийся и, как обычно, мысливший стратегически, велел нам с Раулем, раз уж мы начали и уже видели и знаем больше остальных, вместе с мэтром Гастоном осмотреть весь дом, тогда, как остальные должны были никого пока не выпускать. Кроме зятя мэтра Гастона, отправившегося за священником и за местной стражей. Мысль о неслучайности произошедшего, пока мы тут находились, явно настигла не только меня.
Ни в одном помещении кроме одного не обнаружилось ничего предосудительного - исключением была комната покойного и его компаньона, того самого шумного бородача, обожавшего анекдоты про графа де Люна. Здесь окно оказалось распахнуто настежь, постели не тронуты, оставшиеся вещи, в основном, принадлежавшие покойному, перевернуты, ничего ценного среди них не обреталось, но на столе, как верх гротеска, были оставлены несколько золотых монет.
- Как я понимаю, господин весельчак оставил их за себя и за того парня? - предположил Рауль.
Мэтр Гастон сосредоточенно уставился на монеты, ничего не понимая. Если это было ограбление, то с какой стати тут оставлены деньги? И впрямь, весельчак.
Мы оглядели окно, и Рауль ткнул пальцем в зацепившуюся в раме, где торчала полуотколотая длинная щепка, синюю нитку.
- Зачем ему понадобилось лезть в окно?
Я пожал плечами.
- Чтобы застать приятеля врасплох, зайдя с другой стороны, ведь тот ждал у двери.
- Ждал? - спросил Рауль.
- Да, мы его там видели.
- Странные бывают на свете приятели. - Рауль оглядел комнату.
Как бы то ни было, стало ясно, что мы не досчитались не одного, а сразу двух постояльцев, и второй, предположительно, ушел на своих двоих или не своих четырех.
- Вы помните, какая у него была лошадь? - спросил я мэтра Гастона.
- Что?.. А, разумеется! Да, сюда, сюда!.. - сказал мэтр Гастон в коридор, и под нашими с Раулем слегка опешившими взглядами, конюх и еще кто-то из прислуги, внесли в дверь завернутый в холстину не совсем распрямленный труп и, отдуваясь, свалили его на кровать. Все правильно. Не двадцатый же век. Оставлять труп на ступеньках - это было бы, по мнению мэтра Гастона, да и любого другого нормального человека, не по-людски. И ступеньки наверняка уже тщательно отмывали. Что ж, прекрасно, хотя бы жуткая оргия мух на крыльце, под уже наливающимся сиянием солнцем, отменяется.
Мэтр Гастон дал указание конюху, и уже с этим парнем мы отправились на конюшню - и правильно, мэтр Гастон был все же слишком велик для того, чтобы перекидывать его через перила, а на оттираемых ступеньках пока творилось полное безобразие. Осмотрев свое хозяйство, конюх сообщил, что пропала только одна лошадь. Принадлежавшая именно Весельчаку, как мы его окрестили. Далее конюх радостно запричитал, что злодей проявил истинное душевное благородство, не причинив иного ущерба. Тут, пожалуй, к нему стоило присоединиться. Не хотел бы я таким образом потерять своего Танкреда. На этом, видимо, можно было остановиться. Когда мы вернулись, мэтр Гастон удалился распоряжаться на кухню, а все остальные отправились умываться.
Вскоре, когда мы уже приканчивали завтрак, пожаловали дружным отрядом стражники, священник и отправленный за ними зять мэтра Гастона. То, что никто не тянул с приездом, говорило о том, что стражникам, а может и священнику, понравилась идея позавтракать за счет заведения в приличном месте.
- Ну, что тут у вас? Ни пройти, ни проехать! - радостно заржал сержант Дюпре, созерцая изгаженное крыльцо. - Что, добрый хозяин, и на старуху бывает проруха? Давненько у вас такого не случалось!..
- Сержант Дюпре… - укоризненно всплеснул руками зять мэтра Гастона.
Нос мэтра Гастона возмущенно задергался, даром что его нельзя было назвать ни длинным, ни особенно подвижным.
- Да что вы говорите, сержант?! Давненько! Да у меня никогда такого не случалось! В моем-то доме! Какая неслыханная подлость!..
Сержант с большими, совершенно выгоревшими усами, кирпично-красным лицом и хитрыми глазками протопал прямо по разведенной жиже в дом, как и его ребятки, впрочем, у самой двери они остановились и чуть-чуть потоптали положенную тряпку.
- Сержант Оноре Дюпре, - кратко, но громогласно представился сержант. - Мое почтение, господа и дамы. Ну что, что… - нетерпеливо прибавил он, - пойдем, посмотрим, что ли?
За ними, со всяческими церемониями, бочком, приподняв полы рясы, крыльцо героически преодолел священник.
- Мир вам, господа, хозяин, добрые люди… Благослови Бог вашу трапезу. Где новопреставленный?
Новоприбывшие дружной гурьбой, вместе с трактирщиком устремились на верхний этаж. Оттуда вдруг послышался торжествующий вопль и смешок сержанта:
- Эх, старикан, вот и тебя догнала… - остальное он говорил уже тише.
- Похоже, наш новопреставленный был узнан, - заметил отец, посмотрев наверх. - Уже неплохо. Все же, печально, когда хоронят без имени.
- Да, хоть это слава богу, - согласился я.
Вскоре раздался вновь приближающийся дробный топот. Сержант и его люди вместе с мэтром Гастоном скатились по лестнице вниз. Пока без священника.
- Дениза! - позвал мэтр Гастон свою пока еще не столь дородную как он дочь, даже если сделать скидку на возраст. Рядом с батюшкой она, хоть и пышная, выглядела почти изящной. Дениза выбежала из внутреннего помещения в ожидании отцовских указаний.
- Да, да, - говорил Дюпре на ходу. - Непременно надо выпить за упокой. Какой был человек… Ах, какой был человек!
- Сержант, присоединяйтесь к нам! - пригласил отец. - Мэтр… Дениза, принесите нам самого лучшего, я угощаю.
- Вот спасибо! - еще больше обрадовался сержант. - Господин граф, я ваш до самых печенок, не сочтите за грубость слова честного человека!
- Не сочту, - сказал отец. - Так значит, это был ваш знакомый? Примите мои соболезнования.
- Эх… - сержант проводил плотоядным взглядом бутылки, принесенные и выставленные на стол Денизой. - Мда, мда… люди приходят, люди уходят…
Исчезнув, Дениза тут же вернулась с удивительным проворством, снабдив бравых вояк внушительными порциями яичницы с овощами и поджаренными колбасками.
- Спасибо, деточка… - нежно проворковал сержант, готовый смахнуть "скупую мужскую слезу" от такой трогательной заботы. - Да, господин граф, я знал его… - "Горацио…", невольно мысленно добавил я к его реплике. - Редкий был человек, хотя… - Дюпре помолчал, сосредоточенно хлопая совершенно выгоревшими ресницами. - Шут его знает. Я его знал, но знал мало. Да вряд ли кто знал много. Может, помните? О нем порой всякое говорят - Моревель, неприкаянная душа.
Отец моргнул, на мгновение став похожим на самого сержанта Дюпре.
- Кто-кто?! - возопил вдруг осознавший сказанное Огюст. Готье, с не менее изумленным видом, почти рефлекторно цапнул Огюста за плечо. Мол: "тихо!" Огюст внял, но вид у него был потрясенный, губы подрагивали, будто он произносит про себя какой-то бешеный монолог. Я даже мог себе представить, о чем именно он говорит. По его перекошенному лицу было ясно, что если бы он знал вчера, кто перед ним, он разорвал бы его в клочки не раздумывая, без всякой посторонней помощи.
- Да, мы о нем слышали, - проговорил наконец отец задумчивым голосом, пока мы, внезапно потеряв дар речи, таращились на сержанта.
Было дело, слышали и даже читали. Но нет больше сомнительно прославленного в романах "королевского убийцы", и значит, не стрелять ему уже двадцать второго числа в адмирала Колиньи, чтобы, посеяв ветер, пожать бурю.
Какое странное чувство… Хотя в последние два дня странных чувств и так с избытком хватало.
- Эх, с опасными делами старина знался!.. - доверительно продолжал сержант. - Вот его наконец и уговорили… Сколь веревочке не виться, а все там будем… - И он хватил залпом большую кружку.
Я только через секунду поймал себя на том, что сделал почти то же самое, и остановился. Вина в кружке разом осталось меньше половины.
Убийственно. Может, я был не так уж неправ, когда вдруг вообразил, что повинен в смерти этого человека? Может, ее следовало предотвратить? А мы этого не сделали. Но как, во имя всего… да гори оно все в аду! Как мы могли это сделать? Ясновидящими мы все-таки не стали. Хотя мы были близки, очень близки к тому, чтобы… кого-то спугнуть? Помешать? Или прикончить его самим? Тут дело ясное - стоит только посмотреть на Огюста…
Кто же ты такой, Весельчак? И где тебя теперь искать?
Я принялся нетерпеливо подпрыгивать на месте. Сержант начал плести какую-то житейско-философскую чушь о жизни, убийствах, вспоминать молодость, а мне казалось, если мы проторчим тут еще хотя бы пять минут, я окончательно рехнусь, и кого-нибудь все-таки убью. Там, рядом с нами, что-то происходит, что-то творится, а мы не видим, не замечаем, но надо же посмотреть, попробовать уловить!.. Каждое мгновение, пока мы еще оставались в этом гостеприимном доме, по капле выдавливало из меня душу.
Наконец мы все вырвались на воздух. Мертвое тело возложили на телегу, рядом пристроился уже совершенно сентиментально настроенный сержант с травинкой в зубах, и его скорбный кортеж двинулся в одну сторону, а мы - в противоположную, с мертвецом нам было уже не по пути. А может быть - еще не по пути.
VII. Грифоны и бабочки
Мы подъезжали к городу с востока и садящееся за ним солнце превращало его в мрачную, устрашающую готическую игрушку, тонущую во тьме, крови и славе. Мост с тяжелыми цепями, решетка ворот. Если исключить спешащую через них разношерстную толпу, да если и не исключать - чем не дверца гостеприимно распахнутой мышеловки?
Едва мы миновали ворота, Мишель поскакал вперед, чтобы наши парижские домочадцы успели подготовиться к торжественной встрече.
Несмотря на вечер, город еще шумел как разворошенный улей. Более или менее, он таков всегда, город ведь и есть настоящий улей - есть рабочие пчелы, хотя большая часть их обитает за его стенами, но зато исправно носит мед. Ремесленники превращают добытое в "воск" и прочие полезные вещи, есть пчелы-стражи, есть трутни, есть заботливо опекаемые личинки и, конечно, куда же деваться от королевы?.. - Я понял, что думаю обо всяких пустяках, чтобы поменьше думать о том, о чем думать было выше человеческих желаний и сил. - А накануне праздников улей и впрямь был разворошенным. Кто-то искренне радовался, что хроническим гражданским войнам придет конец, кто-то недовольно ворчал по углам. Как бы то ни было, тишины ни в одном углу уже было не доискаться. А уж какие в этом улье были улочки… Извилистые коридоры с небесами над головой, кажущиеся игрушечными. Да весь город казался сегодня просто маленькой затейливой пряничной игрушкой, хотя, порой, с совершенно непряничными запахами, но и их радостно подавлял всепобеждающий запах свежей выпечки.
- Вот и относись после этого к жизни серьезно, - уныло пробормотал Рауль, оглядываясь по сторонам.
- Какое все маленькое… - проговорила Изабелла, будто удивляясь. - И тесное… - Что ж, если сравнивать с мегаполисами другого времени… - но их ведь теперь и вовсе не существует.
- Все относительно, - сказал отец загадочно, будто имел в виду не только то, что говорил. - Все относительно.
Диана засмотрелась на кошку, засевшую на умытом солнцем карнизе. Кошка жмурилась в теплых лучах, но заметив слетевших откуда-то голубей, мигом раскрыла глаза и принялась подкрадываться к ним на мягких лапках. Остановилась, села, поводя ушами. А когда мы уже проехали, послышался боевой мявк, отчаянный шорох и, оглянувшись, мы увидели как непонятный клубок, похожий на грифона, скатился с карниза на мостовую, роняя перья, и рассыпался.
- А еще говорят - эффект бабочки, эффект бабочки… - проворчал Готье.
- Эффект скатившегося с крыши грифона куда интереснее, - с готовностью подхватил я. - Да и что могут значить какие-то бабочки? - К чему бы не привело легчайшее движение их крыльев. Подумаешь, планетой больше, планетой меньше?! В бесконечности никто ничего не заметит.
- С чего это ты взял, что в бесконечности? - подозрительно поинтересовался Огюст.
- А где же еще? - Я пожал плечами. - Два прошлых, о которых мы знаем, в чем-то разнятся. Почему не предположить, что все и всегда изменяется - на каждом шагу. Каждое мгновение - только чуть измененный вариант предыдущего. Просто делаешь шаг, вперед или в сторону, - я взмахнул рукой, - а вариантов направлений - тысячи или на самом деле бесконечность! И от каждого шага меняется не только будущее, но и прошлое, в зависимости от того, куда шагнешь, вдохнешь или выдохнешь, откроешь глаза или закроешь!.. Жив или мертв несчастный закопанный кот Шредингера, когда неизвестно, будет ли хоть когда-нибудь жив сам Шредингер?
- О господи!.. - выдавил Огюст, слегка задыхаясь и посерев лицом. Ему действительно было худо. И в простой логике бывают свои штормы. - Хватит!..
- Ты сходишь с ума или просто устал? - подозрительно поинтересовалась Диана.
- Хорошо, - я пожал плечами, перехватив пристальный взгляд отца, и замолчал. А ведь какая захватывающая получилась бы картина. Если представить, что все меняется постоянно. И именно поэтому ничего нельзя изменить - ведь ничто ничего не исключает. Невозможно ничего потерять. Все - где-то есть. Всегда - где-то. И тогда где-то, быть может, всего за несколько вселенных от нас живы все, кого мы когда-то знали, любили и потеряли. Мы просто случайно, по какой-то оплошности разошлись в бесконечности схожих дорог. И может быть, когда-нибудь, все мы встретимся снова, когда время будет течь для нас по-другому.
Далеко слева над крышами едва возвышались шпили собора Нотр-Дам, с разных концов выглядывали кончики других шпилей. А справа показался наш особняк, окруженный обвитой диким виноградом стеной, скрывавшей небольшой сад, где, как в саду шекспировского Тампля, росли алые и белые розы. Она так любила их… "Теперь ее сверкают ризы, в садах, где мирт, где кипарисы?.." Ну, нет. Может быть, эта вечность ближе, чем мы думаем. Всего лишь за стеной из воздуха.
Или меня действительно заносит? Это было бы слишком хорошо для правды. И при чем тут бы было изменение истории? Ведь тогда это было бы невозможно?
Тогда снова - либо все ложь, либо все возможно лишь до какой-то степени. В каком-то ограниченном пространстве. Может быть, если ничего нельзя "изменить", то можно - увеличить или уменьшить вероятность того, что может случиться. Ведь мы делаем то же самое всегда и в обычной жизни, мы не знаем всего, не знаем всех фигур и движущих сил, всех переменных и даже постоянных в уравнении, но стремясь к чему-то, мы увеличиваем его вероятность. Удача или неудача - всегда лотерея, но чем крепче и шире сеть, тем выше возможность удачи. Удача и тогда еще может легко ускользнуть. Но повсюду ли в "бесконечности", или пусть даже не в бесконечности так случится? Может, где-то окажется, что все было не зря.
Витые ажурные ворота приглашающе распахнулись при нашем приближении, и мы не без торжественности проехали сквозь строй встречающих в парадных ливреях. Мне показалось или в этой давно ставшей обыденной помпе действительно было сейчас что-то особенное? По-настоящему радостное? Что-то от пальмовых ветвей. Что-то зловещее. В пальмовых ветвях всегда есть что-то зловещее. Не всем ведь дано воскресать на третий день.
Врата за нами закрылись, кто-то принял запыленного страждущего Танкреда, нетерпеливо грызущего удила, кто-то принялся разбирать весь прибывший караван. Я подал руку совершенно не нуждавшейся в помощи Диане, и мы направились к дому под порыжевшими небесами, разрисованными закатной кистью - двухэтажному зданию с небольшими подобиями башенок, колоннадой у входа и каменными львами, сжимавшими в лапах щиты, "совсем не такими, как в львином дворике Альгамбры…" С чего бы мне припомнилась Альгамбра? Я же там никогда не бывал? По дороге Диана сорвала алую розу. Изабелла, улыбнувшись, сорвала белую. Камешки и песок под ногами похрустывали как тонкий лед. Вдохнув воздух, показавшийся мне невероятно свежим, я вдруг бездумно пробормотал под нос:
Вечер вытканный златом-серебром,
Месяц сотканный из прозрачности…
Диана посмотрела на меня, выгнув тонкую бровь, кажущуюся в подступающих издали сумерках почти прозрачной. На небе никакого месяца не было, если бы и была луна, она была бы почти полной, пусть уже убывающей. И день убывал, превращаясь во что-то мертвенное, если вглядеться сквозь его истончающуюся бледность.
Бледность светится гладким черепом,
- продолжил я, -
Мед - в дыхании однозначности.
Глаза Дианы расширились, но она по-прежнему ничего не спрашивала. А то, что я нес… Я никогда этого не придумывал, по крайней мере, не в таких словах. И нигде не слышал. И не читал. И в то же время, слова, которые могли прозвучать здесь и сейчас, подбирались именно здесь и сейчас, сплетая словесную форму призраку, у которого она уже когда-то была, но превратилась в какие-то абстрактные образы, снова оживающие, строка за строкой.
Сад печалью окутан сладостной,
Грез несбыточных слышно пение.
Отчего тишиною радостной
К нам приходит мысль о забвении?Эта радость - страшна, пронзительна,
Будто гибель сама невестится.
И с овчинку нам Вечность кажется.
И зовет красота - повеситься!
Я криво усмехнулся. Последняя строчка была насмешкой, как, в сущности, и все эти строчки, но насмешкой только наполовину.
- Какая гнусность, - с чувством произнесла Диана.
- Это не мое, - сказал я, и с удивлением, каждой клеточкой почувствовал, что солгал. Вопрос стоял не в том, мое это было, или не мое, а где, когда и который именно "я" это когда-то придумал. Ни в одном из своих прошлых я этого не помнил.
- А по-моему, очень даже ничего, - задумчиво кивнула головой Изабелла, опираясь на руку укоризненно глядящего Рауля и крутя в пальцах белую розу. - В этом есть свой смысл.
- Ты слышала? - удивился я. Мне показалось, я говорил тихо.
- Да, кажется, когда-то я это уже слышала, - довольно загадочно откликнулась Изабелла и вздохнула. - Даже не хочется заходить в дом. Но неизбежного это не оттянет.
Я пристально посмотрел на дом.
- В нем нет ничего страшного. И львы не злые.
- Нет, - меланхолично сказал Рауль. - Но это будет значить, что мы окончательно и фатально прибыли на место действия.
- Городские ворота не только позади, но уже должны быть заперты, - негромко и зловеще напомнила Диана, - на ночь.