За поворотом мы выехали на дорогу, где уже собрались вместе две разных компании - отец и Изабелла оказались в сопровождении троих взволнованных молодых людей, которые, увидев нас, тут же успокоились и разразились веселыми приветствиями. Одним из этой троицы был старший брат Жанны Бертран, барон дю Ранталь, остальные - его ближайшие друзья. Бледного худощавого кавалера лет восемнадцати, с цветком, заткнутым за ленту шляпы, тихим голосом и немного печальными разноцветными глазами человека, живущего лишь потому, что самоубийство - грех звали Гиасинт д’Авер. А румяного крепыша, этакого Фальстафа в молодости, который сидел сейчас в седле, подкидывая в воздух и ловя маленький кожаный мячик Шарль де Лигоньяж. Они замечательно друг друга дополняли. Сам дю Ранталь был человеком спокойным и уравновешенным, его характер можно было бы назвать пуританским, но мягче, чем то, что обычно обозначается этим словом. Как и у сестры, у него были темные волосы и светлые глаза, но при миниатюрности Жанны, он был крупнее ее почти вдвое. Насколько я его знал, Бертран был очень заботливым братом, и последние полчаса наверняка дались ему непросто. На его лице было написано невероятное облегчение.
Голос Лигоньяжа, как обычно, гремел громче всех:
- Я знал, что ничего плохого не может случиться! - сообщил он своим друзьям и тут же, через некоторое, еще не преодоленное расстояние обратился к Жанне: - А куда же это запропастилась наша прекрасная дама?! Разве вы не знаете, что в этом лесу водятся драконы?!
- Одного я уже встретила, - ответила Жанна - тем временем мы уже подъехали поближе. - Хорошо, что рыцарей в этом лесу водится больше, чем драконов!
- О да, - воскликнул Лигоньяж с готовностью. - Целая толпа! Шарди, ловите! - он бросил мне мячик и я его поймал. - Ба, сколько прекрасных дам я вижу одновременно! - возопил Лигоньяж, переводя восхищенный взгляд с Изабеллы на Диану. - Как не ослепнуть от сиянья стольких солнц?!.. - Лигоньяж осекся и снова обратил внимание на Жанну. - Э… дракон, вы сказали? Какой еще дракон?
- Вилохвостый, - со знанием дела ответил Рауль.
- Редкий скользкий чешуйчатый гад, - добавил энциклопедическое описание Готье.
Услышав короткий пересказ состоявшегося происшествия, восхищенный Лигоньяж протолкался к Диане, громогласно умоляя ее оказать ему честь, позволив облобызать ее отважную ручку.
А потом разговор перешел к предвкушаемой всеми поездке в Париж. Рантали и компания тоже собирались выехать на днях.
- Да, разумеется, пропустить такое событие никак невозможно, - говорил отец Жанне не так непринужденно, как это обычно было ему свойственно. - И вы собираетесь затем долго пробыть в Париже? Все время празднеств?
- Да. Бертран говорит, что если уж ехать в Париж, то не на день, - отвечала Жанна, с улыбкой глядя на брата. - Надо успеть насладиться жизнью столицы и празднествами. По его мнению, мы и так слишком много времени проводим в провинции.
Бертран ответил ей кивком и улыбкой:
- Действительно, дорогая сестрица, слишком много!
Насладиться жизнью можно порой и через край… - подумал я. - Но ведь так и должно быть! Какая может быть осторожность, если ничего не знаешь? Ведь и мы не знаем будущего, ни своего, ни чужого - уже то, что мы здесь произошло оттого, что история изменяется. И никто не пишет ее в одиночку - она складывается сама - из всего наличествующего прошлого, от бесконечного числа чьих-то планов, желаний, интриг и тысяч случайностей. Никто не может знать всего, ни заранее, ни даже потом. Но это ведь не значит, что надо вообще прекратить жить, действовать, стремиться к счастью, настолько, насколько можешь…
- Жаль, что Нострадамус уже умер, - пробормотал Огюст. - Он бы, наверное, знал и сказал бы, чем все кончится. - Огюст встревожено поглядывал то на Бертрана дю Ранталь, то на Лигоньяжа - они ведь тоже были кальвинистами.
- Чем все кончится? - переспросила вдруг Жанна, хотя Огюст думал, что она его не слышит. - Все надеются на долгий мир.
- Навряд ли все, - вслух усомнился Огюст.
- Но все же многие, - вежливо ответила Жанна.
Возможно, доживи Нострадамус до этого дня, он бы только выругался, да и сжег все свои "Центурии" в жаровне на треножнике. Впрочем, кто знает.
- У вас нет никаких дурных предчувствий? - спросил Огюст. Готье тихо кашлянул и принялся оттирать Огюста в сторонку.
- Не знаю, - задумчиво сказала Жанна, и глаза ее подернулись сиреневой дымкой. - Просто не знаю…
Предчувствия у нее бывали, и порой удивительные. Но кажется, она все же не почувствовала, что с нами всеми что-то не так. Только этого не хватало… с самыми мрачными чувствами я отодвинулся подальше и обнаружил, что зачем-то все еще сжимаю мячик Лигоньяжа. Подбросив мячик, я перебросил его назад хозяину. Лигоньяж же вдруг воодушевился при мысли о намечающемся праздничном турнире.
- Нет, правда, Шарди, - возгласил он, снова швыряя мне мячик, который я запустил на этот раз Огюсту. - Нам с вами надо непременно сойтись в благородном поединке, чтобы выяснить, кто же из нас достойней благосклонности мадемуазель Жанны!
- Последнее слово я бы оставил все же за самой дамой, а не за каким-то поединком, - заметил я, и похоже, Жанна этим словам обрадовалась.
- Браво! - похвалил Лигоньяж. Огюст решил мячик не отдавать - подкидывал и ловил его, кажется, окончательно сосредоточившись на этом занятии. - Кстати, об этом недоноске Дизаке. Я тоже хочу принять участие, черт побери! Знайте, я всегда готов отомстить ему за вашу смерть и стать вашим наследником относительно вашей дамы сердца!
- Размечтались! - возмутился за меня Готье, отбирая мячик у Огюста.
- Сердечно благодарен, Лигоньяж, - усмехнулся я, - но я справлюсь сам. И довольно об этом.
Этот разговор явно не нравился Жанне. Зачем же и дальше ее расстраивать? Готье снова бросил мячик Огюсту.
Лигоньяж расхохотался, будто сморозил хорошую шутку. Будь мячик у меня, сейчас он летел бы ему в нос, а мячик был твердый, плотно набитый конским волосом… Огюст посмотрел на Лигоньяжа, взвесил мячик в руке, но в весельчака все-таки не запустил. И Лигоньяж набился мне в компанию вторым секундантом. А ведь разговоры разговорами, но мы и правда уже убивали, не раз, и даже этим самым оружием - этот испанский клинок, мирно покоящийся в ножнах на моем бедре, мой беспечный и коварный сообщник, верный друг, красивый и опасный. Диана-охотница - она смела и решительна, и ее пистолет был заряжен. Но она еще никогда не стреляла в человека. И мне показалось, что граница, пролегающая между нами, стала еще шире и глубже. Я вздохнул и посмотрел вокруг.
Воздух был пьяняще свеж, с нотками еще далекой осени, а свет прозрачен и золотист как нежный мед, как золотое шампанское. Ветер продолжал раскачивать вершины, сходящиеся и расходящиеся в древнем танце. Листва, бурая и желтая, багряная и зеленая, понемногу осыпалась вниз, устилая землю драгоценным ковром из старинных монет, еще ярких и уже слежавшихся и потемневших, никому не нужным кладом. Мы тоже листья, цепляющиеся за ветки, осыпающиеся, гонимые ветром или давно превратившиеся в смирную темную твердь и все наши сокровища, мысли, действия, жизни, тоже по большому счету никому не нужны. Я встретился взглядом с Жанной, с ее зелеными и такими живыми драгоценными глазами.
Колдовская мечта о лесных песнопеньях,
О круженьях дриад в светлом меде лучей,
О мерцании звезд в тайне этих очей,
И об омутах тьмы в колдовских сновиденьях…
И я еще спрашивал: "осталось ли хоть что-то?" Быть может, даже стало глубже и сильней оттого, что теперь ко всему примешивалась смертельная тоска и боль - не придется ли бросить все, отказаться от всего на свете ради того, о чем я даже не имею представления. Ради того, что ужасно началось для всех, кого мы знали и помнили в совсем другом мире, тех, кто еще не родился и, возможно, не родится никогда, ради того, что наверняка обернется и кончится самым скверным и гнусным образом для нас самих. Нет, если в мире такое возможно, он не достоин души, жизни и смерти ни одного смертного!
Но вокруг лился золотистый свет. Нет, я был не прав. Не нужно ждать следующего столетия. Шампанское пьянило и играло - и готово было разорвать бочку, со всеми ее стальными обручами.
III. Quo non nata iacent
Черные решетки ворот раскрылись как пасть чудовища. На воротах красовался тот же герб, что и повсюду в замке - коронованный золотой лев, с камнем в лапах, в пурпурном поле.
- А ведь мы даже не в настоящем прошлом, - задумчиво проговорил отец, покусывая фигурную золотую зубочистку. - Ты заметил?
- Не в настоящем? - переспросил я. Мне казалось, что если и осталось что-то настоящее, так только то, что нас окружает.
- Взгляни хотя бы на этот герб, - он кивнул на ворота. - И скажи мне - ты его помнишь? Не зря же мы изучали геральдику в двадцатом веке.
Я удивленно посмотрел на щит, щурясь против солнца, потом бросил взгляд на перстень с гранатовой печаткой на собственной руке. Тот же герб, только с графской короной над щитом и без положенного мне "турнирного воротника", был вырезан на аметисте, оправленном в золото, на руке отца. Хоть аметист камень скорей епископский, но в высшей геральдике пурпур зовется именно аметистом, если не брать в расчет еще более высшую, где он звался бы Меркурием, а золото - Солнцем. Помимо этих размышлений, занятие оказалось бесполезным.
- Не уверен, - сказал я наконец. - Слишком мешает, что я хорошо его знаю - как наш собственный.
- Значит, не помнишь. Я такого точно не припомню. Как и вообще нашей фамилии. Это, конечно, не особенный показатель - мало ли, чего мы не знаем, но пурпур - крайне необычный цвет для этого места и времени.
- Но меньше ста лет назад поле герба не было пурпурным, оно было алым, - возразил я с сомнением. Сомнение это ничуть не относилось к тому, был ли на самом деле в поле герба алый цвет. Еще как был. Но наш прадед, старший сын в семье, избрал карьеру священника, и чуть было не стал кардиналом. Однако, оба его младших брата погибли на войне не оставив наследников и наш прадед, добившись на то позволенья Рима, снял с себя сан, женился и продолжил свой чуть было не угасший род. Тогда же, вернувшись к светской жизни, он и сменил алый цвет на пурпурный, напоминавший о его изначальных устремлениях.
Но если призадуматься… пурпурный цвет для этого времени и места и впрямь совсем не типичен.
- И это не единственное, что меня смущает, - продолжал отец. - Какие-то мелочи, что-то из того, что я помню из двух разных времен или, конечно, только думаю, что помню, не совпадает. Прямо сейчас не скажу, все это довольно смутно, дальше, наверное, будет яснее, но я почти уверен, что то место, где мы находимся - не настоящий шестнадцатый век, если считать настоящим наш век двадцатый. Другой вариант истории, можно сказать, смежное измерение. Хотя очень и очень похожее.
Через пару минут я переварил это заявление. Отец покачивался в седле с самым беспечным видом, но золотую зубочистку, похожую на маленькую алебарду покусывал как-то свирепо.
- Черт… - мне показалось, что почва становится зыбкой и выскальзывает из-под ног. Уже который раз за этот день, но чтобы еще и так… Я перевел яростный взгляд на землю, чтобы убедиться, что она еще никуда не подевалась и не вытворяет сверхъестественных фокусов. На вид она была твердой и надежной. - Но как это возможно?.. - Идиотский вопрос - в этом мире, как выяснилось, слишком многое возможно. - Почему? Значит, история уже изменилась? Или она была изменившейся, когда затем пришла к тому двадцатому веку, который мы знаем?! - У меня вырвался безумный смешок. - И что теперь, нам предстоит все исправить так, чтобы самим в двадцатом веке никогда уже не родиться? Так?!
- Не знаю. Может, и нет, - отец покосился на меня с насмешливой улыбкой. Но взгляд его зеленых в коричневых и золотистых крапинках глаз был взглядом задумчивого дракона, разъяренного где-то в самых глубинах своего огненного нутра, только слишком мудрого или усталого, чтобы попусту сжигать города. Девиз под нашим гербом гласил: "Пусть грянет гром!" и гром нас всех поразил.
- Черт возьми, почему все-таки, мы?! Мы не играли с историей ни в какие игры!
- А вдруг, играли? Возможно, то место, в котором мы остановились, чтобы вернуться назад на четыре века, не предел. Откуда ты знаешь, что мы тут совершенно ни при чем?
Я посмотрел на отца пораженно.
- Вот это мысль… Она мне даже нравится. Действительно, шут его знает, что мы там натворили в будущем.
А может, это пресловутое будущее - одно лишь дьявольское наваждение?
Мы уже въехали во двор, и наш разговор закончился. Я бросил слуге поводья, потрепал на прощание гриву Танкреда, такую же рыжую как моя собственная, и в задумчивости отправился приводить себя в порядок. Никто не был особенно разговорчив. Кажется, мы все сильнее осознавали, что произошло нечто ужасное и непоправимое.
Говорят, бывают случаи, когда человек чудом не попадает под поезд и ему словно море по колено, а на следующий день его сваливает инфаркт. Так что же будет на следующий день?..
Мои комнаты доверху заливал солнечный свет, непростительно теплый, торжествующий и реальный. Да как вообще что-то может быть реальным, когда вселенная так безумно непостоянна?! Куда провалился хваленый божественный порядок вещей? Хотя, все ведь на свете непостижимо. Мне вдруг показалось нелепым, что я живу, что время моей жизни течет именно сейчас. Ведь среди бесконечности так трудно найти такой ничтожный отрезок времени как человеческий век. По теории вероятности… Ох, да ну ее, к дьяволу! А из чего вообще возник мир, где его начало? Должно же где-то быть начало! Не рассказывайте мне о богах и большом взрыве! Скажите мне, что было до них, откуда они взялись? И откуда взялось то, откуда они взялись? Представить бесконечное будущее - еще куда ни шло, но безначальное прошлое - совсем уж безнадежное дело… Довольно! Я же еще в детстве избавился от подобных идиотских мыслей!
Злясь, я сорвал осточертевший плащ и швырнул его на кресло. Рапира полетела на кровать, отчаянно сверкнув солнечным золотом насечки, перекликающимся с дневным светом. Иногда так хочется кого-нибудь убить - так нет же! Я с тоской оглядел спальню, одержимый навязчивым желанием что-нибудь сломать. Неправильное желание. Не могу сказать - почему, но неправильное. С трудом я взял себя в руки, подумав, что если и нужно что-то сломать, то лучше попробовать переломить хребет собственным эмоциям. Тяжелая задача для холерика, но как раз то, что надо, если хотите довести себя до полного изнеможения.
Мишель уже заботливо приготовил воду и полотенца и ждал, должно быть, что я позвоню, но звать я никого не стал, чтобы не дай бог не искушать судьбу тем, что под рукой кто-то есть, и привел себя в порядок самостоятельно. Движения мои были нарочито замедленны и осторожны, чтобы предупредить всякие поползновения сорваться и устроить разгром, от которого все равно легче не станет. Хорошее упражнение - ходить во взбешенном состоянии на цыпочках - если не сойдете с ума, одержите над собой колоссальную победу. Победа, как водится, оказалась пирровой. Ярость сменилась глубокой депрессией. Не стоит передавать, с каким мертвым чувством я долго смотрел на висящее над кроватью золотое распятие, видя только головокружительную черную бездну, разверзающуюся в моей душе. Если, конечно, у меня вообще есть душа. Сейчас мне казалось, что это уже и сомнительно и неважно.
За обедом у всех наблюдалось удрученное состояние духа. Возбуждение утра прошло. Мы почти не разговаривали. Потому и слуг можно было не отсылать. Зато аппетит у меня улучшился. Не испытывая никаких чувств, я умял целого цыпленка и еще пару каких-то блюд, не потрудившись их опознать. Потом мы опять разошлись, а вернее сказать, расползлись по своим углам, не проявляя ни к чему никакого интереса. Прошли страшные, бесконечные как вечность, часы, ничем не наполненные и вязкие как трясина, которые я провел неподвижно лежа поверх постели и воображая, что уже несколько столетий лежу в гробу.
Наконец, вскочив, я снова вцепился в книгу на столе и, отыскав "Пророчества Мерлина", попытался прочесть несколько строк. Но, как обычно, не нашел в них смысла: "Колесница луны приведет в смятение Зодиак и Плеяды обольются слезами". Замечательно. Но возможно, от этой бессмыслицы мне стало немного легче. Посмотрев еще раз на цветную гравюру изображавшую сцепившихся белого и красного драконов, я захлопнул книгу и отправился в галерею, где долго бродил в сумраке среди портретов на досках и уже на холстах, удачных и не очень, кажущихся живыми и не кажущихся. Мой дед, увлекавшийся всевозможными науками, книгочей, оставивший пространные личные трактаты в нашей фамильной библиотеке, смотрел с картины весело и хитро - сразу было видно, что к собственным роскошным доспехам, в которые он облачен, он относится совершенно несерьезно. Бабушка, настоящая английская леди, от которой мне и достался в наследство медный цвет волос, взирала спокойно и властно, и вряд ли жемчуга в ее прическе могли поспорить с белизной ее кожи. Эти два портрета были писаны с натуры, отцом, как и третий, - моя мать смотрела задумчиво и мечтательно куда-то вдаль, ее глаза были цвета фиалок, а тонкие пальцы рассеянно сжимали флейту. Я долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить и понять, была ли она похожа на мою мать в другом мире. Кажется, нет. Но возможно, в чем-то да. Как бы то ни было, ее не было уже пять лет. Отец не считал этот портрет удачным, но другие ее портреты казались ему еще менее удачными, и их не было в галерее. Я смотрел на картину, пока не понял, что больше не могу дышать, сморгнув, смахнул целые озера слез и поспешил уйти, но перед самым выходом остановился. Не стоило рисковать попасть кому-то на глаза с еще не просохшими веками. Постоял, не оглядываясь несколько минут, стараясь ни о чем не думать, затем на мгновение все же обернулся и заметил в другом конце галереи чью-то тень. Отец? Я слишком быстро отвел взгляд и вышел, чтобы сказать точно.
Нет, в семейный склеп я не пойду… И никаких часовен - мне там мне не место.
Затем последовал кошмар с бумагами, сминаемыми и швыряемыми в камин и сломанным пером. Как говаривал отец, чтобы привести мысли в порядок, надо их просто записать - условия задачи, имеющиеся данные, цели, средства их достижения. Но сейчас не выходило ровным счетом ничего. Только перепачканное чернилами, выводящее из себя рванье. Это - просто невозможно было перенести на бумагу. По крайней мере, не сейчас.
Может, зря мы здесь остались и не тронулись в путь? Хотя, что бы там с нами было, в пути? Не знаю. Может как раз и утопились бы, завидев подходящую реку.
Когда уже стемнело, мы сидели с Огюстом перед камином в оружейном зале. В руках у нас были большие кубки с хересом, в головах - совершенная жуть. Огюст долго сидел, уставившись в одну точку, потом пошевелился и со вздохом отчетливо пробормотал, по-моему, не сознавая, что говорит вслух:
- Они все мертвы…
- Абсолютно, - сказал я тихо, но зло.
Огюст вздрогнул.
- Ты слышал меня?
- Да.
- И знаешь, о чем я?
- Нет. - Мне пришло в голову, что Огюст мог думать и о другом. Он мог думать о том, что произойдет через две недели. Не хотел бы я быть на его месте. Хотя и на своем бы быть не хотел. Но Огюст думал почти о том же, о чем и я.