На это он рассмеялся так сильно, что его широкие плечи затряслись. Напичканный до бесчувствия лекарствами, разодетый как девица на выданье, разъяренный словно бык и украшенный красной лентой по вороту, я, должно быть, являл собой жалкое и смехотворное зрелище. Наверное, именно поэтому Полуночник посматривал на меня украдкой, перешагивая через непроходимый бурелом, коим был в ту пору наш сад, а на пятки ему наступала любопытная Фанни.
Я бесшумно пробрался в дом, чтобы подслушать, что говорят родители. Мама приглушенно рассказывала о моем падении с крыши. Она высказала опасение, что это был не просто несчастный случай. Затем она перешла к тому, что в результате всего этого ей приходится каждое утро давать мне ложку опиумной настойки. Это вывело папу из себя, и он обвинил ее в попытке отравить меня.
- Ты же приучила его к этой отраве, безмозглая баба!
- Я боролась за него, как могла. - Мама заплакала. - Тебе легко упрекать меня, но что бы ты сделал на моем месте?
Папа извинился почти сразу, и родители отправились в свою комнату. Не слыша продолжения ссоры или беседы, я предположил, что отцу стало совсем невмоготу бороться со сном после утомительного путешествия. Ворча себе под нос, что, мол, никто меня не любит, никто не замечает, я вернулся в сад, где и обнаружил африканца, сидящего на пятках, на прогалине среди сорняков, достающих ему до плеча. Глаза у него были закрыты, он ровно дышал.
Нарочито громко, чтобы обидеть его, я проворчал:
- Так, наверное, все африканцы спят. Прилечь-то им ума не хватает.
Он не открыл глаза, но по его губам скользнула улыбка. Я был готов убить его.
Кое-как дойдя до дома, я уселся на персидский ковер в гостиной, пристроил голову на подушку, которую мама недавно расшила тюльпанами, и впал в забытье. Я слышал во сне, как приглушенно хлопали двери и шуршали мыши, и мне казалось, что набухающий потолок вот-вот раздавит меня.
Скоро я очнулся, чувствуя неприятные ощущения в животе, которые, впрочем, не могли сравниться с невыносимой болью в голове, - словно какой-то дьявольский призрак вворачивал мне в шею ржавый болт.
Вскоре папа скатился вниз по лестнице в необычно хорошем расположении духа.
- Привет, Джон! Как ты, сынок?
Я сел и потянулся.
- Хорошо, папа. Только устал.
При встрече с ним я не почувствовал того восторга, какой часто воображал себе до его приезда. Мне показалось, что он слишком изменился. Яркие синие глаза, длинные волосы, туго стянутые на затылке… В те годы я еще не знал, что после долгой разлуки людям часто необходимо заново привыкать друг к другу. Тогда мне казалось, что я уже никогда не буду любить его так же сильно, как прежде.
- Как ты находишь нашего Полуночника? - спросил он.
- Очень темный, - ответил я.
Отец рассмеялся.
- Конечно, темный. Просто чернее ночи по сравнению с таким бледным шотландцем как ты…
Мама спустилась к нам, скрепляя волосы шпильками. Она улыбнулась папе, а он подмигнул ей. Он взял одну из своих трубок с каминной полки, красивую, цвета морской пены, вырезанную в виде головы летучей мыши. Много лет назад отец купил ее в Глазго. Доставая кисет из кармана жилетки, он вздохнул:
- Как все-таки хорошо дома.
Мама объявила, что собирается приготовить для нас чай.
- А вы пока побудьте наедине, - она улыбнулась и вышла в сад, чтобы набрать воды в чайник.
Папа приветливо пригласил меня сесть рядом, в сине-зеленом парчовом кресле, в котором обычно сидела мама.
- Думаю, Полуночник еще в саду, - сказал он, наклоняясь ко мне и закладывая в трубку щепотку табака. - Прости, что тебе пришлось грустить, келпи. Я постараюсь все исправить теперь, когда снова я дома.
- Со мной все было хорошо, - ответил я.
- Да уж, вижу, насколько хорошо. И что за лекарство давала тебе твоя мать. - Он стряхнул с брюк крупицы табака. - Знай, что мне знаком каждый волосок на твоей голове. Я еще пересчитаю их, чтобы убедиться, что ни один из них не выпал в мое отсутствие!
Он ласково улыбнулся. Я приложил все усилия, чтоб разделить его радость, но ржавый болт все сильнее врезался мне в шею.
- Насколько я понимаю, аппетит ты тоже потерял. Мне это совсем не нравится, Джон. А как ты посмотришь на то, что мы больше не будем пить это лекарство? Думаешь, тебя снова будет донимать эта… твоя проблема?
Мысль о том, что меня лишат ежедневной ложки опия, встревожила меня.
- Так что ты скажешь? - настаивал он.
- Я постараюсь больше не видеть и не слышать Даниэля, - пообещал я, чтобы не портить ему хорошее настроение от возращения домой.
- А знаешь, Полуночник мог бы тебе помочь. Что ты о нем думаешь?
- Ничего не думаю, папа.
- Не лукавь. - Он наставил на меня черенок своей трубки. - Выкладывай все начистоту, парень.
В худшем случае меня могли отправить в кровать, а поскольку я был совсем не против того, чтобы улечься спать, я ответил:
- Он мне не нравится. Мне кажется, что он - настоящий урод.
- Почему, сынок?
- Понятия не имею, зачем он здесь, - отвечал я. - Согласись, что он - странный.
Папа задумчиво попыхивал трубкой, а потом промолвил:
- А для какой-нибудь маленькой птахи он мало чем отличается от нас с тобой.
Я не разделял его уверенности.
Вернулась мама, чтобы поставить на наш круглый деревянный стол чашки и блюдца, разрисованные ветряными мельницами.
- Подождем, пока вода закипит, - сказала она. - У вас тут все в порядке?
Я кивнул, а папа поцеловал ей руку. Потом он повернулся ко мне и сказал:
- Сынок, тебе недостаточно того, что он мой друг?
Мама закусила губу, колеблясь, стоит ли высказывать свое мнение.
Я уже собирался соврать, чтобы избежать ссоры, но она ответила за меня:
- Джеймс, давай будем рассуждать трезво. Мы ведь с Джоном еще совсем не знаем его.
- А если бы он был моим другом из Лондона, Мэй, ты бы тоже вела себя так холодно?
- Не знаю. - Она раздраженно махнула рукой. - Вопрос спорный, Джеймс, и я думаю, что Джон прав. Он слишком темнокожий для англичанина, и наши соседи могут оказаться не столь… гостеприимны, как мы с тобой.
Я почувствовал, что она совершила тактический промах, упомянув о соседях. Отца ничуть не волновало их мнение о наших гостях или о чем-то другом.
Он слишком резко вдохнул дым и поперхнулся. Прокашлявшись, он попытался привести последний довод:
- К твоему сведению, Мэй, Полуночник был подданным Британского королевства на мысе Доброй Надежды.
Мама опустилась на один из своих виндзорских стульев, придвинув его к моему креслу, словно вставала на защиту домашнего очага.
- Но это, мой дорогой супруг, еще не делает его британцем.
- Тогда к черту всех британцев и к черту соседей! И тебя к черту, Мэй, раз ты такая умная.
Папа раздраженно дымил своей трубкой, едва не удушив нас клубами дыма. Но потом он снова обратился к нам мягким тоном:
- Я убедился, что он - очень хороший человек. И никогда не соглашусь с вами. Но если через три недели он будет вам так же неприятен, я оплачу ему дорогу до Мыса, и вы его никогда больше не увидите.
- Все дело в том, что он появился в очень неподходящее время, - сказала мать, чувствуя, что обидела отца сильнее, чем хотела. - При других обстоятельствах я бы приняла его с радостью.
- Напротив, Мэй, сейчас самое время. Я ведь уже сказал тебе.
- Да. - Она крепко скрепила руки на коленях. - Очень надеюсь, что ты прав.
- Три недели - это все, что я прошу. Разве это так много для мужа, который долго был в отъезде и ужасно скучал по жене и сыну?
Эти слова остудили мамин пыл, как, впрочем, и мой. Мы приняли его просьбу.
Папа погладил меня по голове.
- Не бойся, Джон, - сказал он, потрепав меня по волосам. - Теперь я дома, и тебе станет лучше. Я позабочусь об этом, даже если это будет последним, что мне суждено сделать в своей жизни.
От его слов меня пробрал озноб, ибо они говорили о том, какую долгую войну нам предстоит вести, чтоб победить мою болезнь. Но даже несмотря на это, я был рад, что он вновь набил свою трубку и продолжал гладить меня по волосам; его уютный запах и успокаивающие прикосновения, наконец, позволили мне осознать, что он вернулся домой. Я допил свой чай и приложил теплую чашку к вискам, чтобы унять пульсирующую боль. Я молился, чтобы Даниэль не появился снова.
Около пяти часов вечера папа ушел, забрав с собой Полуночника. Он пояснил, что в Винодельческой компании Дуэро ему предстоит деловая встреча, которую он не может пропустить.
Едва они переступили порог, мать обернулась ко мне и сказала:
- Я скоро вернусь. Никуда - я повторяю - никуда не выходи и не делай глупостей.
С этими словами она тоже покинула дом.
Я сидел в саду, бросал в траву кожаный мячик, чтобы Фанни приносила его обратно, и боролся с дурнотой, переполнявшей меня изнутри. Через полчаса вернулась мама, и я спросил ее, не связано ли появление Полуночника в нашем доме со мной. Она ответила, что африканец приехал помогать папе, хоть и призналась, что понятия не имеет, что это может означать. Кроме этого она поведала мне, что несколько женщин уже расспрашивали ее на улице, что это за странное чернокожее "существо" вышло из нашего дома.
- Все эти три недели, Джон, нам придется выслушивать разные досужие домыслы, - добавила она, предупреждающе подняв палец. - И я не собираюсь подливать масла в огонь.
Отец и наш африканский гость вернулись только к ужину. Полуночник был совсем не в восторге от ботинок, поэтому оставил их у дверей вместе с носками. Ступни у него были маленькие и изогнутые, совсем как у эльфа.
За ужином я ковырялся вилкой в сардинах и умудрился даже через силу съесть одну из них вместе с парой вареных картофелин, хотя у меня совсем не было аппетита.
Перед тем, как сесть за стол, Полуночник вынул из кармана детскую погремушку, вроде той, что забавляли меня, когда я был младенцем.
Она представляла собой ряд мелких металлических шариков, привязанных на цепочке к трубке. Он вертел ее в руках, и звон, который она издавала доставлял ему огромное удовольствие. Наверное, он ожидал, что мы разделим его восторг по поводу этой трещотки, но единственным, кто улыбнулся, был отец.
Африканец положил свою игрушку рядом с тарелкой и сел за стол - очень прямо и с необычным достоинством. После папиного приглашения он принялся за еду. Мы с мамой пристально наблюдали за ним, ожидая обнаружить недостаток хороших манер.
Руки у него были сильные, но изящные, как у ткача. Хотя он управлялся со столовым прибором с быстрой элегантностью, все же он пару раз придержал пальцем кусок картошки, насаживая его на вилку. Мать вскинула брови, словно собралась замечать каждый его промах. Но что действительно раздражало ее, так это то, что он ни разу не сказал спасибо - ни когда его пригласили за стол, ни когда ему передали масло, ни когда налили бокал вина.
В ответ на все эти знаки внимания он просто улыбался. Мать искоса посматривала на него - верный знак, что она собирается прочесть ему нравоучение. Я готов был поддержать ее в любом споре, поскольку мои родители всегда настаивали, чтобы я говорил спасибо на каждом шагу.
- Супруг сказал мне, что вы родом из Южной Африки, сударь, - начала мама.
- Верно-верно, мадам, - улыбнулся Полуночник.
- Что?
Папа заключил мамину руку в свою ладонь и пояснил:
- Полуночник часто удваивает слова для большей выразительности, Мэй.
- Ах, вот оно что. Хорошо, так откуда-откуда вы приехали?
Папа рассмеялся ее шутке, но прервал свой смех, заметив ее недовольство.
- Я родился у Небесной Горы.
- Небесная гора? - пренебрежительно повторила она, накалывая кусок сардины на вилку. - И что это за место?
- Это - большая-пребольшая гора, которая светится синевой на закате.
- Синевой? Как же она может быть синей на закате, сударь?
- Синяя-пресиняя, - горячо закивал он. - Синее не бывает.
Мать снова сузила глаза и облизнула губы, словно собиралась съесть нашего гостя на ужин.
- Синяя-пресиняя, - саркастически повторила она. - Синее не бывает. Наверное, так оно и есть.
Я понял, что она нарочно привлекает внимание к его странным фразам, повторяя их. Но эта мудрая тактика возымела на меня обратный эффект чем дольше я слушал, тем больше убеждался в его остром уме и творческом мышлении.
- А сколько же вам лет, сударь? - не унималась мама.
Именно тогда Полуночник сообщил нам, что он - ровесник тех диких цветов, которые распустились в год, когда буря с градом пронеслась в долине Сернобыка. Оставаясь глухой к его очевидному затруднению в общении, в определенной степени из-за того, что английский язык был чужим для него, мать настаивала на более подробном объяснении.
- Но если считать по годам, то сколько? - уточнила она, раздраженно постукивая вилкой.
Полуночник улыбнулся и виновато покачал головой.
Отец проглотил дымящийся кусок картошки. Перекатывая его во рту, чтобы не обжечься, он проговорил:
- Сложно сказать, милая. Бушмены не исчисляют свой возраст годами, - он осушил бокал одним глотком и вздохнул с облегчением.
- Как глупо, - ответила мать.
Отец промокнул губы салфеткой.
- Можно спросить, сколько шагов ты проходишь отсюда до дома своей матери?
- Разумеется, можно. Только я понятия не имею.
- Это потому, что ты измеряешь расстояние в минутах. Вот и бушмены измеряют возраст иначе, чем мы, но для них это вполне естественно и разумно.
- Какой вздор! - воскликнула она.
- Может, это и смешно, Мэй, но это гармонично вписывается в их образ жизни.
Они хмуро уставились друг на друга и замолчали.
- А кто такие бушмены? - спросил я. - Никогда не слышал о таком народе.
Отец подлил себе вина.
- Бушмены первыми поселились в Южной Африке. Они были кочевниками и охотниками, они преодолевают сотни миль, следуя за великими дождями через пустыню, саванну и джунгли. Я наблюдал за их образом жизни, и уверяю тебя, на земле нет более быстрых и метких охотников. Но сегодня они подвергаются гонениям; их истребляют сотнями - и голландцы, и англичане, и даже другие африканцы.
Он с нежностью посмотрел на нашего гостя, который сидел, устремив растерянный взгляд себе в тарелку.
- Полуночник был еще ребенком, когда его украли из племени. Его родители погибли от руки голландского командира по имени Нэл - этот гадкий изверг убил тысячи людей из народа Полуночника. Мальчика отвез к себе на ферму один из офицеров Нэла и сделал своим слугой. Потом его бросили на произвол судьбы. Благодаря своим врожденным навыкам следопыта он нашел дорогу домой, к своему племени. Но через несколько лет вновь произошло нападение, и все его новые собратья были убиты. Тогда он был уже юношей, и его опять продали, на сей раз - йоркширцу по фамилии Рэйнольдс, который держал там виноградник. Там я и встретил его. Как видишь, у него есть веские причины не знать свой возраст в том смысле, как мы это понимаем.
- Если они такие великие охотники, папа, то как же его родители дали себя убить? - В тот момент мне было даже приятно, что мои нескромные вопросы могут кого-то задеть.
Отец наложил воображаемую стрелу на невидимый лук, прицелился через окно в сад и выстрелил.
- Лук бессилен против мушкетов, Джон. Даже ты это знаешь, - он подмигнул мне, и я понял, что слово "даже" было наказанием за мою нескромность.
- Это был неравный бой. Но уверяю тебя, сынок, - он подкрепил серьезность своих слов, поднося кулак к моему носу. - Если бы бушмены сходились с англичанами на равных, Полуночник и его люди всегда бы одерживали победу. Так же, как и шотландцы, - закончил он с гордостью и откинулся в кресле. - Недавно я видел, как человек его племени свалил газель со ста ярдов, стрелой прямо в сердце. Нет, любой, кому дорога жизнь, не стал бы связываться с Полуночником и его родичами.
Наш гость все сидел, понурив голову, явно взволнованный. Мелкие морщинки, как спицы колес, появились вокруг его миндалевидных глаз.
- И что вы можете нам сказать об Африке, сударь? - спросила мать.
Полуночник никогда не бывал за пределами Африки, так что просить его рассказать о своем континенте было все равно, что требовать от него рассказа о целом мире, поэтому он вознес руки к потолку и воскликнул:
- В небе есть звезды, они великие и могучие охотники. Они танцуют, чтобы призвать солнце; бушмен танцует так же, чтобы призвать луну.
Он поднял ладони, раскрывая их навстречу маме, словно преподнося ей драгоценный дар, и добавил:
- А потом приходит Богомол. Он нисходит с небес в пустыню.
Было видно, что маму поразила красота его слов, до такой степени, что мне показалось, будто он выиграл этот спор. Но, прокашлявшись, она бросила отрывисто:
- О, да, это все очень красиво, но я не могу понять, какое это имеет отношение к Африке.
- В Африке знают обо всем этом. Африка - это память.
Это было как звук трубы над полем великой битвы, призывающий всех воинов сложить оружие. Никто не проронил ни слова. Думаю, каждый из нас имел свою причину впасть в молчание. Из речи Полуночника я не понял ничего, но сами слова его казались волшебными, как заклинание. Мама, очевидно, просто подумала, что этот африканец - безнадежен, и лучше ему было оставаться на своей жалкой родине.
Что касается отца, то глаза его светились гордостью, как будто ему выпала честь принимать в своем доме самого Роберта Бернса.
После десерта из груш в вине, любимого папиного лакомства, он развел огонь в камине и позвал всех посидеть с ним.
Полуночник отказался и попросил разрешения забраться на нашу смотровую вышку, чтобы посмотреть на город. Из вежливости папа удалился вместе с гостем на пару минут. Вернувшись, он поведал нам, что африканец смотрел сквозь желтое и красное стекло витража так, словно заглядывал через порог в мир будущего. Еще раньше, во время экскурсии по дому, он был заворожен этими стеклами и сказал, что нам удалось похитить кусочки от сына Богомола, Радуги, и оставить себе. Богомол, как мы узнали позже, был верховным божеством в пантеоне бушменов.
При таких речах Полуночника отец начинал что-то одобрительно бормотать, а мать осуждающе щелкала языком.
- Думаю, он просидит там ночь напролет, - сказал папа.
Затем он собрал свой кисет, огниво и трубку и уселся в кресло. Я боролся со сном, но зевота одолевала меня. Я улыбался, когда мама или папа смотрели на меня, не желая портить семейный праздник после долгой разлуки своими жалобами на здоровье.
И все же вскоре я зашелся в судорожном кашле, и меня вырвало прямо на персидский ковер.
- Это он так разволновался из-за того, что ты приехал, - сказала мама, подавая мне стакан воды.
Папа пощупал мой пульс. Он оказался слабым и угрожающе быстрым.
- Тебе целый день нездоровилось, - сердито сказал он. - Ты - храбрец, но глупо было ничего не говорить нам. - Он отвел меня наверх в мою комнату.
Когда я лег, мама отвернулась и схватила отца за руку. Слух у меня всегда был первоклассный, и я расслышал, как она шепчет:
- Господи, помилуй, ведь он может нас покинуть. Возможно, он даже сам этого хочет.