- Вы знаете, - продолжал Штапс, - что при мне нашли женский портрет?
- Да, сударь.
- Я попросил, чтобы мне оставили этот портрет до момента моей смерти.
- И ваша просьба была удовлетворена без колебаний.
- Так вот, сударь, когда я умру, этот портрет будет у моего сердца.
И узник прижал руку к груди.
- Вы желаете быть похороненным вместе с портретом?
- Нет, я желаю, чтобы после моей смерти какой-либо друг взял его и передал его раньше или позже моей невесте и рассказал ей о том, как я умер, а особенно о том, что, умирая, я думал о ней.
- Она живет в Баварии?
- Нет, сударь, в результате ужасной катастрофы ее отец и она покинули Баварию и уехали жить в Вольфах, маленький городок в герцогстве Баден; именно там вы ее и найдете.
- Хорошо, перед смертью вы мне отдадите портрет.
- Я сказал вам, что хочу умереть, прижимая его к сердцу: вы его возьмете с моего трупа, после моей смерти.
- Имя девушки?
- Оно написано на обратной стороне портрета.
- Это все, сударь?
- Нет, последняя услуга. Я хочу, сударь, чтобы меня не уравняли с обыкновенными убийцами. После того как вы возьмете портрет на моей груди, раскройте мою правую руку, в ней будет бумага, которую вы любезно передадите офицерам, входящим в состав военного суда, слушавшего мое дело, и полковнику - его председателю.
- Я сделаю, как вы пожелаете. Теперь все?
- Да.
- Тогда мне остается только пожать вам руку, сударь, и пожелать мужества.
- Согласен пожать вашу руку и принять пожелание, сударь, хотя пожелание мужества, как вы можете это видеть, вряд ли необходимо. Где я вас снова увижу?
- На месте казни.
- То есть на эспланаде?
- На эспланаде.
Молодые люди пожали друг другу руки в последний раз, и офицер ушел.
Военная тюрьма, где находился Штапс, была расположена на самой площади. Казнь должна была происходить в восемь часов, а без четверти восемь вся площадь была уже заполнена народом.
Эту толпу составляли наполовину французские военные, наполовину население Вены.
Когда там увидели Поля Ришара, выходящего из тюрьмы, его окружили и стали расспрашивать о заключенном.
Поль ответил, что заключенный, узнав его, так как однажды они встречались в Абенсберге, попросил быть доверенным своих последних желаний.
- Его действительно казнят сегодня утром? - спросил капитан, входивший в состав военного суда.
- Да, - ответил ему Поль, - вы же знаете, капитан, что приговоры военного суда подлежат исполнению немедленно.
- Конечно, но я знаю также, что полковник довел до сведения заключенного о возможности просить о помиловании у маршала Бертье; и полковник сказал мне лично после зачтения приговора, что в случае такого прошения князь Невшательский получил все полномочия от императора.
- Ну что ж, - сказал Поль, - осужденный не воспользовался этим советом полковника.
- И он им не воспользуется? - спросили сразу несколько человек.
- Нет, мне кажется, что у несчастного есть какая-то известная только ему и Богу причина желать смерти.
В эту минуту пробило восемь часов.
Дверь тюрьмы открылась.
Первым вышел сержант, за ним четыре солдата.
Позади этих четырех солдат шел осужденный.
Он оставил свой сюртук и жилет в тюрьме, на нем были только рубашка, облегающие панталоны и сапоги.
Его лицо было бледным, но спокойным, без тени надменности, но и без тени слабости.
Было видно, что этот человек хладнокровно приготовился к смерти.
Он и раньше знал, на что идет, хотя и жертвовал жизнью в двадцать лет, что, конечно, совсем не вызывало у него восторга. Но если раньше именно такое чувство заставило его совершить преступление, то теперь напускное и лихорадочное возбуждение уступило место непоколебимому решению, которое можно было прочесть по его слегка нахмуренным бровям и складкам подбородка, придававшим его губам подобие улыбки.
За осужденным следовала остальная часть взвода, то есть еще шесть человек.
Едва выйдя из здания, он огляделся вокруг себя, будто искал взглядом кого-то.
Его глаза встретились с глазами лейтенанта Ришара, казалось, говорившими ему: "Вот, видите, я держу свое слово".
Тогда он слегка кивнул ему, и легкая тень беспокойства, омрачившая было на мгновение его лицо, исчезла.
Группа вместе с осужденным продолжала двигаться к месту казни.
Вдруг раздался пушечный выстрел.
- Что это там? - спросил Штапс.
- Сегодня ночью подписан мир, и пушечный выстрел извещает об этом Германию.
- Мир? - повторил приговоренный. - Вы мне говорите правду?
- Конечно, - ответили ему.
- Тогда, - сказал он, - дайте мне поблагодарить Бога.
- За что?
- Зато, что он, наконец, возвращает Германии спокойствие.
И молодой человек, встав на колени между двумя рядами сопровождающих его солдат, произнес короткую молитву.
Когда он поднимался с колен, Ришар подошел и сказал ему:
- Это меняет что-нибудь в ваших распоряжениях?
- По какому поводу вы задаете мне этот вопрос, сударь?
- Дело в том, что если вы попросите о помиловании, возможно…
Приговоренный его остановил:
- Вы знаете, какой услуги я жду от вас, лейтенант?
- Да.
- Вы все еще расположены сдержать свое обещание?
- Несомненно.
- Тогда дайте вашу руку.
Ришар протянул ему руку.
Штапс переложил из правой руки в левую какой-то предмет, который Ришар не мог видеть, после чего сердечно пожал руку молодого офицера.
Все это было сделано просто, без рисовки, но с той же твердостью, которую Ришар заметил в нем и раньше.
Затем кортеж продолжил свой путь.
От двери тюрьмы до места казни было приблизительно триста шагов.
Этот путь занял не менее десяти минут.
В течение этих десяти минут пушка стреляла регулярно каждую минуту. Штапс мог видеть, что его не обманули, и по регулярности выстрелов убедился, что речь шла о каком-то большом торжестве.
Подошли к гласису. Отряд остановился.
- Это здесь? - спросил Штапс.
- Да, сударь, - ответил сержант.
- Могу ли я выбрать сторону, к которой мне хотелось бы повернуться, умирая?
Сержант не понял, о чем его просят.
Ришар снова подошел.
Штапс повторил свою просьбу, а Ришар объяснил ее сержанту: осужденный хочет умереть, повернув глаза на запад, то есть глядя на Абенсберг.
Эта его просьба была удовлетворена.
- Сударь, - сказал Штапс Ришару, - я понимаю, что становлюсь назойливым, но, поскольку я не могу претендовать на то, чтобы командовать расстрелом, не будучи военным, то хотел бы, чтобы это было сделано голосом друга, находящегося среди тех, кто пришел посмотреть, как я буду умирать.
Ришар посмотрел на сержанта.
- Выполните его просьбу, мой лейтенант, - сказал тот ему.
Ришар ответил Штапсу кивком, что означало: его желание будет выполнено.
- Теперь я готов, - сказал осужденный.
Один солдат подошел к нему с платком.
- О лейтенант, - спросил Штапс, - вы полагаете, что в этом есть необходимость?
Лейтенант Ришар сделал знак.
Солдат удалился и унес платок.
Тогда менее уверенным голосом, чем он сделал это для самого себя в развалинах Абенсберга, лейтенант скомандовал:
- Слушай мою команду!
В полной тишине, царившей на откосе, был слышен только стук ружейных прикладов.
- Ружье на руку!..
Вдали раздался пушечный выстрел.
- Изготовься!.. Целься…
Затем, увидев как лейтенант не решается произнести последнее слово, Штапс твердым голосом дал приказ:
- Огонь!
Солдаты, не обратив внимания на то, кем была отдана команда - лейтенантом или осужденным, - выполнили ее.
Раздался ружейный залп - Фридрих Штапс упал, пораженный восемью пулями.
Лейтенант Ришар отвел глаза.
Когда он взглянул на осужденного, еще живого минуту назад, а сейчас уже ставшего трупом, то увидел, что левая рука молодого человека была прижата к груди, а правая крепко сжата.
Он подошел к трупу.
- Друзья, - сказал он, - этот несчастный возложил на меня обязанность выполнить его последние поручения. У него на груди женский портрет, а в руке письмо.
Солдаты с уважением расступились.
Тогда Ришар опустился на одно колено, приподнял тело Фридриха Штапса, расстегнул пуговицу его рубашки, заметил маленькую цепочку из волос, тонкую, как ниточка, и снял ее с груди молодого человека.
На этой цепочке висел медальон.
С некоторым колебанием лейтенант поискал глазами портрет и, увидев его, воскликнул:
- Маргарита Штиллер! - сказал он. - О! Так я и знал!..
Затем, торопливо взяв правую руку трупа, он раскрыл ее с некоторым усилием, вытащил лист бумаги и развернул его. На бумаге было только три слова:
"Я дарую помилование.
Наполеон".
- О, несчастный! - воскликнул Поль Ришар. - Он хотел умереть!
Потом добавил мрачным голосом, конвульсивно сжимая медальон и бумагу:
- И это я, я причина его смерти!..
XII
ОТСТУПЛЕНИЕ
Четырнадцатого сентября 1812 года, с высоты Поклонной горы Наполеон видел, как в лучах яркого летнего солнца сверкают золоченые купола святого города; вся французская армия, поредевшая на четверть после битвы на Москве-реке, но еще насчитывающая девяносто тысяч человек, била в ладоши при виде этой картины и кричала: "Москва!", как четырнадцать лет назад - в противоположной части мира, у ворот Востока - она кричала: "Пирамиды! Пирамиды!"
В тот же вечер Наполеон вошел в покинутую жителями Москву. Галлы, овладев Капитолием, куда их привел неизвестный бренн, то есть царек, от звания которого латинские историки произвели имя человека, называя его Бренном, - галлы, повторяем, овладев Капитолием, обнаружили там, по крайней мере, сенаторов, сидящих в своих курульных креслах: было кого убивать.
В Москве же ничего подобного не было: здесь нашлись только французские негоцианты, пришедшие в большой ужас и сообщившие эту странную новость: "Москва пуста!"
Затем, той же бессонной ночью, Наполеон услышал удививший его крик: "Пожар!"
При этом крике он подошел к одному из окон Кремля, возвышающегося над городом: Торговые ряды были объяты пламенем!
Сначала он приписывает этот пожар неосторожности, обвиняет Мортье в плохой организации военной полиции; обвиняет пьяного солдата в совершении поджога; он приказывает отыскать этого солдата, наказать, расстрелять! Но ему объясняют, что все это не так, что между полночью и часом ночи на один из дворцов с воздуха спустился огненный шар, и в результате это не только вызвало пожар, но и, вероятно, послужило сигналом для поджигателей.
Действительно, это был сигнал, так как почти одновременно в трех других точках города возник и стал разрастаться огонь.
Наполеон еще сомневается, но сообщения следуют одно за другим. Только что вспыхнул пожар на Бирже, и было замечено, как полицейские солдаты поджигали ее смоляными фитилями на длинных палках! В двадцати, тридцати, сотне различных домов взрывались мины, спрятанные в печах, когда в них разводили огонь. Французских солдат убивало и ранило, дома загорались! Еще хуже того: шайки бандитов бегают по улицам города с факелами в руках. Они распространяют огонь с каким-то ожесточенным упоением, быть может упоением патриотизма; вид французов их только вдохновляет, угрозы поощряют к разрушению; ударом сабли невозможно вырвать эти факелы, и приходится вместе с ними отрубать руки.
Наполеон слушает все эти рассказы с глубоким изумлением, он не хочет этому верить, отвергает очевидное и только восклицает:
- О, несчастные! Варвары! Скифы!
Наступает день, но менее ясный, чем ночь: ночь освещалась пламенем, день был затемнен дымом.
Наполеона невозможно было оторвать от этого зрелища; он ходил от одного окна к другому и кричал:
- Погасите этот огонь! Да погасите же его!
Вот уже второй раз его голос, так сильно действующий на людей, не мог укротить стихию.
Примерно так же кричал он в Вене в день битвы под Эслингом, когда Дунай вздыбился и снес мосты, но в конце концов Дунай ему удалось победить!
Укротит ли он огонь, как укротил воду?
Нет; словно питаемый невидимой силой, огонь разрастался, его огромное кольцо все приближалось. Наполеон был буквально окружен морем пламени: каждый дом был как поднимающаяся волна, и ужасный прилив непрерывно приближается и уже начинает биться у стен Кремля.
День проходит в созерцании этого ужаса. Все толпятся вокруг императора и умоляют его покинуть Кремль, но он, будто боясь, что его хотят увести силой, цепляется за оконные рамы. Наступает ночь, а огонь уже так близок, что отражение пламени мечется на разгневанном лице этого второго Юпитера, осажденного титанами.
Все, кто считает, что имеют какое-то влияние на него, собрались здесь: его ближайший наперсник князь Невшательский, его зять Мюрат, его пасынок принц Евгений - все на коленях умоляют его, но он кажется глухим, бесчувственным, немым! Все его способности свелись лишь к одной - видеть! Скрещенные руки; непокрытая голова; лицо, позолоченное отблесками медного цвета… Он смотрит…
Вдруг из уст в уста пробежал шепот, каждый передает его как можно быстрее своему соседу и толкает перед собой, чтобы он скорее дошел, наконец, до императора.
- Огонь в Кремле!
Но этого все еще недостаточно.
- Пусть его потушат! - приказал император.
Повиновались: огонь потушен.
Десять минут спустя тот же шепот, еще более угрожающий, возобновляется.
- Потушите! Потушите! - повторяет Наполеон.
Но в третий раз пожар вспыхивает уже в Арсенальной башне. На этот раз схватили поджигателя: это полицейский солдат.
Его приводят к Наполеону, и тот ведет допрос.
Человек подчинился полученному приказу. От кого он получил приказ? От своего начальника. А тот от кого? От своего начальника.
Таким образом, приказ поступает сверху; значит, это не индивидуальный фанатизм каких-то мерзавцев, поджигающих столицу России: выполняется полученный приказ, выполняется заранее составленный план.
Наполеон пожимает плечами и с брезгливым жестом дает знак, чтобы увели с его глаз поджигателя. Того уводят во двор и закалывают штыком; он умирает, но при этом смеется и произносит по-русски какую-то угрозу.
Один поляк услышал ее. В ужасе он поднимается по лестнице дворца и достигает комнаты, где упорно продолжает оставаться Наполеон.
- Кремль заминирован! - сообщает он. - Русские надеются взорвать императора вместе с его штабом!
- Сир, - сказал Евгений, - против людей борются, как Цезарь и Александр; против богов борются, как Диомед и как Ахилл; но с огнем не борются.
- Хорошо! - сказал, решившись наконец, Наполеон, - где Северная лестница?..
Двери быстро раскрываются, гиды бросаются вперед, чтобы указать дорогу, торопятся, так как сами подвергаются опасности, спускаются по знаменитой Северной лестнице, увековеченной избиением, которое учинили там стрельцы.
- Куда император желает перевести свой штаб? - спросил Бертье.
- На петербургский тракт, - сказал Наполеон, - в Петровский императорский замок.
Таким образом, несмотря на пожар и заложенную мину, несмотря на разверзшийся под его ногами вулкан, он не отступит, не пойдет назад в сторону Франции, наоборот, он продвинется хоть на одно льё по дороге к Петербургу.
Но доберутся ли они до Петровского замка? Слишком долго ждали! Только что они были осаждены пожаром, теперь они просто блокированы огнем.
По коридору, проложенному через каменистые породы, им удается достичь потерны и выбраться, наконец, из Кремля.
Но, выйдя из Кремля, они оказались еще ближе к пламени, в центре огромного горящего костра; улицы, окутанные облаками дыма, не видны; воздухом, насыщенным пеплом, невозможно дышать: он обжигает легкие.
Наугад спустились куда-то, что походило на улицу. По счастью, это в самом деле была улица, но узкая, извилистая, с двух сторон охваченная огнем.
Император шел пешком в окружении человек двадцати; впереди него находились Мюрат и Евгений: они размахивали своими шляпами, чтобы легче было дышать; Бертье следовал за Наполеоном - всегда одинаковый: оставаясь позади, как и везде, проходя там, где шел император, но не впереди и не сбоку, получая от него импульс, но никогда не проявляя инициативы.