2
Предупредив Саньку о своей ночевке, Федор вернулся домой и стал готовиться к походу. Первым делом он привел в порядок оружие - поточил клинок, прочистил шомполом-стержнем ствол фузеи, зарядил два пистолета и после этого отсыпал в железный коробок из запаса пороха, налил свинцовых пуль, и уже хотел было заняться конской сбруей, когда к нему подлетели сыновья казака.
- Папа, возьми меня с собой! - заканючил Петр.
- И меня, тять, и меня… - следом стал напрашиваться и младший Тимоха.
"Наверное, им Наталья донесла о моем отъезде", - ухмыльнулся Федор, а вслух произнес:
- Рано вам! В дороге всякое может приключиться. Вон сколько развелось разбойников. Еще эти проклятые маньчжуры… Так и рыщут, так и рыщут вокруг. То жилища поджигают, то наших людей в плен уводят, а бывает, засады устраивают. Чуть зазевался - и поминай как звали… Нет! Подрастете чуть - тогда и поговорим. Пока сидите дома и объедайтесь белым хлебом в молоке. Если же не хотите - ступайте строить забор возле дома. Все лучше, чем пасть от руки иноземца.
- Не хочу возводить забор, а хочу рубить головы маньчжурам, - капризно заметил Тимоха.
Федор фыркнул.
- Сейчас как тресну! Мало не покажется, - бросил он в сердцах. - Герой нашелся… Ладно, даже и не проси, - заметив слезы в глазах у младшего сына, примирительно сказал он. - Если хочешь врагам головы рубить, то вначале нужно научиться этому ремеслу, а то ведь и свою так можно сложить.
Тут на выручку брату пришел Петр.
- Ты чего, папа! Ведь мы не хуже любого казака умеем махать сабелькой! Считай, каждый день с друзьями рубимся на пустыре, - похвастался он.
- Где ж вы сабли-то взяли? - не понял Федор.
- У нас не настоящие, а деревянные, - моргнул глазами Тимоха.
- Деревянные!.. - вздохнув, передразнил его отец. - Это, сынки мои, не то. С деревянными саблями только игры сплошные, а у вас пока даже нет коней.
- Коней возьмем у соседей! Сабли… У тебя одна лишняя имеется, и другую мы уж как-нибудь отыщем, - тут же ловко нашелся Петр.
Федор и не знал, как ему быть. До встречи с Санькой оставалась еще уйма времени, и солнце говорило лишь о начале дня, но ему нужно было еще побывать в Монастырской слободе, у бронного мастера Платона Кушакова, обещавшего залатать старшему Опарину доспехи. В недавней стычке с маньчжурами старшине помяли обмундирование. Заодно уж пусть кузнец и на подковы Киргиза взглянет, на конскую попону. В дальней дороге все нужно предусмотреть.
- Пошли на задний двор, - неожиданно сказал Федор сыновьям и, сняв со стены обе хранившиеся в доме сабли, пошел к двери. Те, забыв про все на свете, побежали следом.
Наталья, слышавшая весь разговор, всполошилась. Чего извергу-муженьку опять в голову взбрело? Шел бы к своей узкоглазой красавице. Зачем теряет время в нелюбимом доме?
Юная Аришка, заметив тревогу в глазах матери, решила ее успокоить.
- Не переживай, мама, пусть мужчины развлекутся. Ведь папа нечасто находит время на своих детей, - сказала девушка.
Верно, решила мать. Только бы у Федора хватило ума не покалечить ее сыновей.
- Не дай бог, тебе достанется такой же вот гуляка. Наплодил детей, а сам в кусты. То он все по Дону шлялся, заставляя меня по ночам слезы лить, волноваться и молить Бога его спасти и сохранить. Вернулся. И? Нашел себе молодую, да еще несчастную иностранку, - вздохнула Наталья, пробуя на соль похлебку, варившуюся в большом чугуне.
- Ты несправедливо судишь, мама. Мне нравится эта маньчжурка. Она даже меня стала замечать. Сначала все шарахалась, будто я какая прокаженная, - выкладывая из печи подовый рыбный пирог, сказала Аришка.
- Вот-вот, все вы против матери… - мрачно и с упреком взглянула мать на дочь.
- Да нет, мама, мы тебя любим, а маньчжурка… В самом-то деле, не убивать же теперь ее! Раз Бог так распорядился - пусть все остается на своих местах. Тем более, папа не уходит к ней насовсем.
Наталья шмыгнула носом.
- Думаешь, мне нужна такая жизнь? Вот станешь сама женой - тогда поймешь, - сказала Наталья, расстроенно шмыгнув носом.
- Нет, мама, у меня будет домовитый и верный муж, - сказала Аришка, широко улыбаясь.
- Ты говоришь о Мишке Вороне? Любит ли он тебя? - спросила мать, и дочь даже зарделась при этих словах и опустила глаза.
- Ой, мама, любит! Еще как любит! Он такой добрый, такой заботливый… - радостно воскликнула девушка.
- Хорошо, раз так, - ласково взглянула на дочь Наталья. - Пусть хоть тебе в жизни повезет. Только вот… - она вдруг запнулась. - Сама ведь знаешь, какая у казака жизнь. Сегодня жив, а завтра… - начала было мать, но тут же замолчала.
Дочь горестно вздохнула.
- Знаю, мама, знаю, но вдруг Боженька смилостивится над нами, не разлучит нас, и если даже так, то я все равно до конца жизни буду любить моего Мишеньку, - сказала дочь, горестно вздыхая.
Подобные слова растрогали Наталью. Вытерев о передник руки, она обняла дочь и стала нежно гладить ее по русой голове, приговаривая:
- Доченька ты моя ненаглядная, родненькая моя… Вот стукнет тебе шестнадцать годков - пусть твой жених присылает сватов.
3
Опарин жил, старясь не выделяться среди других казаков, а то ведь могли сказать - Федька понабрал где-то чужого добра и теперь жирует.
Дом себе поставили незатейливый, хотя и не самый последний в округе. Крепкий широкий сруб с террасой, сенями и передней, гостиной, спальней и небольшим углом для приготовления пищи. Слева от дверей - лаз в чулан, а напротив - большая печь с подом и камином, который в долгие зимние вечера освещал кухню смоляными шишками. Между стеной и печкой - полати, на которых спали Петр с Тимохой. Вдоль противоположной стены стояли лавки для кухонной утвари, а ближе к переплетенному окну, у широкой лавки для сна, - большой обеденный стол с тяжелой столешницей, две скамьи и сундук. Между лавкой от двери угла напротив печи и горницей - деревянная перегородка, отделяющая одну половину избы от другой.
Справа от дверей - угол в избе с холодным чуланом, кладовой, в котором стояли жернова, а рядом - выдолбленная из целого куска дерева высокая ступа; тут же решето и сито, а зимой еще и кадушка с водой.
Гостиная под стать всему остальному - небольшая, с одним окошком. Поначалу оно было затянуто бычьим пузырем, но позже Федор зашил окно слюдой. В красном углу - полка с иконами, кадило, молитвенники, восковые церковные свечи и поминальные белые хлебцы - просфоры. Под молитвенной полкой - небольшой столик-трехножка, а на нем всегда лежало что-то церковное. К примеру, в Пасху - куличи и крашеные яйца, в Вербное воскресенье - распустившаяся верба в горшке с водой, но чаще всего - принесенные из храма свечи и ладанница с пахучей смолой.
Здесь же стол для занятия рукоделием, и на нем - целая гора тряпичных лоскутков, среди которых затерялся берестяной коробок с иглами, наперстками, нитками и пуговицами. Возле стола - два табурета. Напротив окна на стене - большое овальное зеркало в бронзовом окладе, привезенное Федором из Нерчинска. Под ним - широкая скамья, покрытая овчинной шубой, являвшаяся спальным местом Аришки.
Была еще и небольшая комнатка, смежная с гостиной и отделенная от нее занавеской, где стояла родительская кровать.
Таким же незамысловатым выглядел и опаринский двор, огороженный забором из жердей. В нем - амбар, помещение для коровы, поветь - нежилое помещение для Киргиза, небольшой огород. Тут же баня "по-черному" и сарай, где у хозяина, мечтавшего когда-нибудь заняться пашенным делом, хранились сельхозорудия, конская сбруя, а еще стоял обыкновенный плотничий верстак. В конце огорода - сруб - колодец с ледяной прозрачной водой.
Вот возле этого колодца Федор и устроил испытание своим сыновьям. Чтобы не путаться в рукавах казахского кафтана, он его снял и набросил на колодезный ворот, оставшись в исподнем. Петр же с Тимохой лишь освободили застежки своих косовороток и для удобства закатили штанины брюк.
- Так, кто первый? - протягивая саблю сыновьям, спросил отец.
- Давай мне! - подтянув штаны, выступил вперед Тимоха.
- Ты не подтягивай штаны-то, подвяжи их ниткой, а не то свалятся, и носом не шмыгай - не маленький, - беззлобно укорил его отец.
Петр снял свой пояс с рубахи и протянул его брату. Подвязав штаны, Тимоха смело взял из рук родителя саблю, вынул ее из ножен и принял боевую стойку.
- Чего стоишь, давай, наступай! - велел ему отец. Тимоха, размахивая клинком, смело полетел вперед и тут же, выронив саблю, упал носом на землю.
- Так нечестно! Зачем ты мне, папа, ножку подставил? - закричал парень.
- Ты давай, не гунди, а дерись! На ратном поле тебе не на кого будет пенять. Наступай!.. - прикрикнул на него отец.
…На этот раз Тимоха был осторожен, опасаясь снова попасть впросак. Вместо смелого движения вперед он начал делать какие-то замысловатые движения, и это у него получалось так ловко, что отец был вынужден отступить.
- Давай-давай! - подбадривал Федор сына. - Кистью, кистью больше работай, а то у тебя мертвое лезвие. Так, недурно! Еще давай…
Тимоха в ударе снова и снова пытался загнать отца в угол, но в тот самый момент, когда он уже готов был праздновать победу, Федор, изловчившись, выбил у него из рук саблю.
- Вот так, братец, нужно воевать! - подхватив ее на лету, усмехнулся старший Опарин. - Еще развлечемся? - спросил он Тимофея.
- Нет, теперь давай я! - сказал Петр.
Сын взял из рук отца саблю и начал осторожно на него наступать. В отличие от брата, в стойке Петра присутствовало что-то звериное. Он не шел на противника грудью, а, пригнувшись к земле, мягко подкрадывался к нему, при этом зорко следя за каждым движением человека. Саблю держал жестко, уверенно, но размахивать ею не пытался. Напротив, он будто бы выжидал, когда противник ошибется.
- Давай, наступай, что крадешься, как волк! - зарычал на него отец, но Петр не слушал. Его цель - победить, а если он будет спешить, то папа непременно расправится с ним, как с Тимохой.
В результате отцу надоело наблюдать за волчьей поступью сына, и он пошел вперед. Натиск Федора был таким стремительным и неукротимым, что Петру пришлось нелегко. Он метался из стороны в сторону, делал волчьи прыжки, пытаясь увернуться от ударов, но старший Опарин продолжал наступать. Сабля в его руке была будто бы живая. Она играла, делала невообразимые движения, запутывая противника и принуждая его сдаться.
Петр же не хотел сдаваться. Заколдованный замысловатой игрой отцовской сабли, он вдруг встрепенулся, сделал волчий бросок вперед и достал бы Федора, но отцу помогли бойцовский опыт и прирожденная ловкость. Сделав шаг вправо, он быстро развернулся и, схватив пробегавшего мимо него сына за шиворот посконной рубахи, бросил наземь. Подставленный к горлу Петра клинок говорил о его полном проигрыше.
- Так, воины. Теперь вы осознали свою слабость? Нечего было канючить: возьми нас, папа, с собой… Нет, братцы, вначале научитесь воевать, а уж потом просите, - довольный собой, проговорил Федор.
4
Угрюмые и пристыженные, стояли сыновья, не смея поднять глаза на отца. В это время мимо опаринского недостроенного забора от приказной избы ехал на коне хорунжий Ефим Верига.
- Смену себе готовишь? Давно пора! Как ребятня-то твоя вымахала! - заметил мужчина.
Федор развел руками. Мол, куда денешься, если в их албазинском войске мало ратных людей.
- Чего ты в такую-то рань на коне? К атаману ездил? - спросил Опарин товарища.
- Да, - кивает головой Верига.
- Дела какие были? - продолжил интересоваться Федор.
- Дела, Федя, дела…
- Ты не забыл о завтрашнем походе? - встревоженно спросил Опарин.
- Да не еду я, Федя. Приболел вот что-то, - ответил Ефим.
- Приболел? В такую отличную погоду? - удивленно посмотрел на него старшина.
- Хворь не спрашивает, какое сегодня число. Приходит тогда, когда и не думаешь, - усмехнулся Верига.
- Это точно. Надеюсь, ты предупредил атамана? - согласился Опарин.
- Как же! Он мне и кое-какие распоряжения дал. Пока, говорит, я хожу - оставайся вместо меня в крепости за старшего.
- Вот как! - удивился Федор.
- Да-да… - погладил бороду Ефим.
- Напрасно, Фима, ты с нами не едешь, а то могли бы погулять, как раньше. Обрати внимание, сколько шпионов везде враги понатыкали. Встретим - вот тебе и кони, вот тебе и оружие. Неужели не завидно? - покачал головой его собеседник.
- Завидно, Федя, но ведь грыжа, будь она неладна, вконец замучила. Я вам только в тягость буду, - сказал Ефим.
- Ты нас возьми, папа! - послышался за отцовской спиной голос Петра.
- Ребята, вон отсюда! Нечего подслушивать разговоры взрослых, - приказал Федор сыновьям.
Понурив головы, те побрели домой.
- Ладно, Ефим, давай, выздоравливай, - сказал на прощание Опарин. - Когда вернемся - должен быть на ногах, а то какой воин с грыжей?
Верига ухмыльнулся и стегнул коня, коротко заметив:
- Поеду к бабке Устинье - говорят, она одна тут грыжу заговаривает.
Однако он не поехал ни к какой бабке, а отправился прямиком в тайгу. Где-то там, в непроходимой чащобе, среди лиственниц и сосен с недавних пор раскинуло свой табор придорожное воровское поселение. Поначалу разбойники особенно не хулиганили, а все присматривались и примеривались. Вдруг пошло-поехало… Теперь дня не проходило без причинения вреда другим людям. Грабили обозы торговцев и промышленников, воровали коней у пашенных крестьян и казаков, которых потом сбывали в маньчжурской стороне. Награбленный же скарб, в том числе скот с лошадями, отдавали за бесценок русским торгашам. Так и жили.
Эти волки обитали где-то под Иркутском, откуда вскоре ушли на Лену, где и промышляли до тех пор, пока местному населению не надоело нести урон от бандитов. Наслали на них стрельцов и казаков, а те устроили ворюгам взбучку, и если б не главарь шайки, то могла полететь с виселицы уйма голов. Тот взял и увел их на Амур, где был больший простор для их ремесла и где им ничего не грозило. Здесь же находилось казачье поселение. У вольных казаков также имелись прегрешения, поэтому они смотрели на проказы таежных воров сквозь пальцы.
Вдруг атаману Черниговскому пришла в голову мысль переловить этих дьяволов и устроить над ними жесткую расправу. Об этом они узнали от одного казака, который согласился за определенную сумму помогать им.
Речь шла о Ефиме Вериге. Раньше он и на пушечный выстрел не мог подпустить к себе столь отпетых убийц и разбойников, так как сам был серьезным и богобоязненным человеком, а тут с ним вдруг что-то случилось. Он стал не в меру обидчив, часто злился по пустякам, был груб и дерзок с товарищами. Видно, чувствовал себя обделенным в текущей жизни.
Больше всего он злился на атамана. Как ни старался Ефим, Черниговский так и не произвел его в есаулы, не сделал своей правой рукой, а вот Федьку приблизил. За это Ефим и невзлюбил Опарина. Как иначе? Не успел приехать - тут же попал в атамановы любимчики.
Ох и завидовал же ему Ефимка! У того и должность высокая, и баба-красавица, и куча детей, а теперь еще и молодая наложница… Почему одному полагалось все, а другому - ничего? Как-то несправедливо. Если так, то нужно положить конец подобному беспределу. Предположим, если убрать с дороги Никифора с Федькой - вся власть в Албазине могла перейти к нему, Ефиму. Он здесь третий по старшинству, и не просто так ходил в чине хорунжего. Если станет атаманом, то и Наталью Федорову возьмет себе, и красотку-маньчжурку, а еще приберет к рукам все припрятанные Опариным богатства. Помогут Вериге в столь хитром деле разбойные люди, которые в будущем станут его первыми сподручниками.
На них казак вышел случайно. Как-то июньским вечером, обходя караулы, выставленные вдоль ближних дорог, Ефим с двумя казаками попал в засаду. Тех-то упыри сразу уложили из мушкетов, а его взяли в плен.
- Зачем я вам? Возьмите, дьяволы, мое оружие и коня, а меня отпустите… - спрашивал в страхе Верига, когда злодеи тащили его на аркане в свой бесовский табор.
Его притащили чуть живым - избитым, в крови, с мутными от боли глазами, как у пьяного.
Ефима освободили от веревок и поставили на колени. Услышав голоса, из шалаша, скрытого от чужих глаз молодым ельником, вышел какой-то человек в помятом кафтане и мохнатой шапке. Он был невысок и худ, а сплошь покрытое волосами лицо делало его похожим на лешего.
- Вот, атаман, взяли в плен казака… - иронически проговорил детина с длинной косматой бородой и квадратным черепом, который еще там, на дороге, вместе с товарищами завязал Ефима пенькой.
- В плен, говорите? - наклонившись и внимательно всматриваясь в лицо пленного, спросил тот, кто явно исполнял главенствующую роль среди разбойников. - Кто же ты будешь? - обратился незнакомец к Ефиму.
У того плыли круги перед глазами. Еще бы! Пленника волокли по земле. Как он еще Богу душу не отдал?
- Ефим я… Верига… Хорунжий албазинского войска, - чуть слышно проговорил Верига.
Его слова вызвали громкий смех. Десятка два ворюг стояли вокруг него и весело гоготали.
- Чего смеетесь? Так и есть, - обиженно проговорил Ефим.
Главарь поднял руку, и его люди тут же умолкли.
- Мы тебе верим, казак, только войска-то у вас нет никакого, - усмехнулся он. - Сколь вас там? Сто, двести человек?.. Да разве ж это войско? Мы и не боимся вас, дураков. Чего хотим, то и воротим.
- Точно! - поддакнул злодей с глазами, похожими на шары. - Слышал про Шайтана? Так вот, собственной персоной, - кивнул он на своего тщедушного вожака. - Его теперь вся Сибирь боится, и даже те, что на богдойской стороне.
Ефим взглянул на главаря и удивился. Вроде человек как человек, правда, косматый. Хорошие люди считали его оборотнем. Вроде как бродит по ночам вместе со своими уродами и людей со скотом крадет. Албазинцы не сомневались в вампирской сущности Шайтана, поэтому видели необходимость раскопать его могилу и пробить труп осиновым колом. Только где эта могила? Кто в ней? Бывший упырь. Вот только как его звали-величали?..
- Значит, ты - Шайтан? Слыхали, слыхали - как же не слыхать? Помнится, даже азиатский князь Лавкай о тебе говорил. Вроде как ты у него лошадей увел.
- Было дело, - усмехнулся главарь.
- Я давно с тобой хотел познакомиться, - неожиданно проговорил казак.
Шайтан недоуменно посмотрел на него, медленно произнеся:
- Чего-чего? Наверное, в плен хотел меня взять и вздернуть на березе?
- Да нет, - поморщился Ефим. - Напротив! Хотел воспользоваться твоей помощью.
Он стал с жаром рассказывать ворам о том, как его тяготит казацкая служба, как он ненавидит всех казаков, и особенно тех, кто его оскорбляет. Разбойные люди слушали Ефима, не перебивая, а когда он кончил говорить, то бандит с огромными глазами отрезал:
- Не верю я ему! Давай, атаман, я лучше кишки негодяю выпущу. Если отпустим, то он сюда приведет казаков.
Главарь был неглуп и хитер, поэтому, в отличие от многих своих сподручников-дураков, имел возможность посмотреть глубоко в человеческую душу.