– Прекрасная душа! – уточнил только что вошедший Пейроль.
– Ах, как должно быть трудно жить на свете человеку, опередившему свое время! – дрожащим голосом произнес Ориоль. – Мало, кто способен его понять.
– Ну что, разве я был не прав, когда сказал, что сегодня здесь будет много любопытного? – прихвастнул своей проницательностью кардинал де Бисси. – Однако, давайте, послушаем, – Гонзаго еще не закончил.
Побледнев, от чего его черты стали еще выразительнее, Гонзаго продолжал.
– Я не сержусь, господа. Боже упаси меня от того, чтобы бросить упрек несчастной матери. Да, я страдаю. Но разве можно сравнить мои переживания с теми муками, которые испытывает эта бедная женщина! От нескончаемой пытки даже светлый ум может потускнеть. Ей постоянно все, кому не лень, твердят, что я враг ее дочери, что я, де, – лицо материально заинтересованное. Вы только вникните, господа, я – материально заинтересован! Я – Гонзаго, принц Гонзаго, – самый богатой во Франции человек, за исключением Джона Лоу!
– Включая и Джона Лоу! – ввернул Ориоль.
Ему, конечно, никто не возражал.
– Все говорят, – продолжал Гонзаго, – "Этот человек всюду имеет своих эмиссаров; его агенты беспрестанно бороздят Францию, Испанию, Италию. Он разыскивает вашу дочь, с большими усердием, чем вы сами…".
Он обращался к принцессе:
– Вам это говорили, мадам, не правда ли?
– Говорили, – не поднимая глаз и не поворачивая головы мрачно бросила Аврора де Келюс.
– Вот видите, – заметил Гонзаго, адресуясь в президиум. И затем опять к супруге:
– Вам также жужжат: "Ваши усилия в поисках ребенка напрасны, потому, что вам мешает некий злодей. Он, оставаясь в тени, искусно манипулирует, сбивая ваших людей с верного пути". Разве вам так не говорили, мадам?
– Говорили, – опять отозвалась принцесса.
– Прошу и это принять к сведению, господа пэры и господа юристы.
В таком случае еще один вопрос, мадам. Не пытались ли вас убедить в том, что этот укрывающийся в тени злодей – ваш муж. Не говорили ли вам, что вашей дочери возможно уже нет в живых, потому, что встречаются на свете негодяи, ради корысти способные на убийство ребенка, и, возможно…, не хочу договаривать, мадам. Но говорили вам это?
Побелев, как полотно, Аврора де Келюс ответила в третий раз.
– Говорили.
– И вы этому верили? – срывающимся от сдерживаемого негодования голосом спросил принц.
– Верила, – сипло процедила принцесса.
После ее ответа в зале возник шум. Многие вскочили с мест. В адрес принцессы полетели возмущенные возгласы.
– Зря вы это сказали, принцесса, – шептал на ухо Авроре де Келюс кардинал. – Не знаю пока, к чему ведет Гонзаго, но, похоже, вы проиграли.
Она сидела молча и неподвижно. Председательствующий Ламуаньон открыл было рот, чтобы обратиться к ней с упреком. Но Гонзаго великодушно его удержал.
– Не нужно, господин президент, прошу ваши, – смиренно потупив взор, произнес он. – Всех остальных тоже прошу поберечь силы. Раз что уж я оказался в положении обвиняемого, ту нужно испить чашу до дна. Бог свидетель всем моим стараниям и страданиям. Если быть честным до конца, то сегодняшний торжественный совет я созвал для того, чтобы госпожа принцесса хотя бы один раз в жизни меня выслушала. За восемнадцать лет, что мы в браке, я ни разу не был удостоен этой чести. Восемнадцать лет мои усилия сводились лишь к тому, чтобы она, сбиваемая с толку гнусными наветами, узнала меня, какой я есть в действительности. И вот сегодня, наконец, я имею возможность представить неоспоримое доказательство моей преданности супруге.
После этих слов в зале установилась гробовая тишина. Затем, обращаясь только к ней, он торжественно произнес:
– Клеветники, вам сказали правду, мадам. И во Франции и в Испании, и в Италии мои люди неустанно вели поиски. Но мастера кривотолков по причине скудоумия не верно истолковали причину моих усилий, потому что усилия эти направлялись вам не во зло, а во благо. Я искал без отдыха, без перерыва, пуская в ход мои связи, мои дипломатические каналы, мое богатство, мое золото, мое преданное вам сердце. И вот сегодня, (вы слышите меня?), сегодня, вознагражденный за столько лет неустанного труда, к вам, меня презирающей и ненавидящей, взываю я, вас почитающий и любящий, распахните объятия, счастливая мать, – я нашел вашего ребенка!
Он повернулся к ожидавшему распоряжений Пейролю и отчеканил:
– Пусть сюда приведут мадемуазель Аврору де Невер!
Глава 10. Я здесь!
Нетрудно привести произнесенные Гонзаго слова. Но как описать страстность его речи, широту жестов, пламенеющий самоуверенный взгляд? Это был прекрасный актер, способный проникнуть в исполняемую роль настолько, что сам он начинал верить сочиненной им легенде, действовать в вымышленных обстоятельствах с безукоризненной достоверностью. Будь его талант направлен по назначению, он искусством лицедея покорил бы весь свет, заткнув за пояс самого Жана Батиста Мольера. Среди собравшихся на семейный совет было много тех, кто не носил высоких титулов, – людей циничных, грубых: хладнокровных черстводушных чиновников, ради наживы готовых на все коммерческих воротил. Их успех состоял в том, чтобы удачно обмануть, самим оставаясь не обманутыми. То были профессионалы лжи, и никто в поведении Гонзаго не обнаружил вранья. Ориоль, Жирон, Альбрет, Таранн и другие сопереживали своему шефу не потому, что были им подкуплены, а совершенно чистосердечно. Ему удалось ввести в заблуждение даже тех, кто заранее знал о предстоящей лжи. Они размышляли приблизительно так: "Лгать он будет позднее, но сейчас говорит правду". При этом у большинства возникало недоумение: "Как в одном человеке могут уживаться такая щедрость души с циничным коварством?" Те же, кто в высшем свете был ему вровень, вельможные синьоры, направленные регентом, чтобы разобраться в его делах и вынести беспристрастное решение, теперь почувствовали угрызения совести за то, что прежде ему не вполне доверяли. Благородный поступок, продиктованный, как всем представлялось, бескорыстной, самоотверженной, рыцарской любовью к жене, его великодушие, не смотря на ее к нему неприязнь, необычайно возвысили Гонзаго в глазах присутствовавших. Прежние времена при всех их несовершенствах и пороках имели одно неоспоримое преимущество перед нынешним. В них существовал воздвигнутый на незыблемый пьедестал культ семейной добродетели. Последние слова Гонзаго произвели на собравшихся настоящее потрясение. Никто не остался равнодушным. Президент мсьё де Ламуаньон утер слезу, а прославленный военачальник Вильруа воскликнул:
– Черт возьми, принц, вы – настоящий рыцарь!
Но интереснее всего было конечно наблюдать, как внезапно переменился только что зубоскаливший Шаверни и как, будто от громового удара, вздрогнула принцесса. Юный маркиз на какое-то время просто оцепенел, раскрыв рот, а затем, словно не веря сам себе, прошептал:
– Если он это действительно сделал, то провалиться мне на месте, я прощу ему все остальное!
Аврора де Келюс поднялась из кресла, бледная, как привидение, дрожа всем существом, вот – вот готовая упасть в обморок. Кардиналу де Бисси пришлось ее поддержать. Широко раскрытыми глазами взирала она на дверь, в которую только что исчез мсьё де Пейроль. В каждой ее черте дрожали страх и надежда. Неужели сию минуту сбудется предсказание, написанное неизвестной рукой на полях молитвенника? Там было сказано явиться на совет. Она явилась. Ее душа рвалась навстречу дочери, которую она искала восемнадцать лет. И вот теперь она напряженно ждала ее появления. Остальные – тоже.
Пейроль удалился через дверь, ведущую к покоям принца. Через несколько секунд показавшихся вечностью он возвратился, ведя за руку донью Круц. Гонзаго устремился им навстречу. Вся огромная зала, не сговариваясь, будто по команде, в один голос выдохнула:
– Как она хороша!
Потом, спохватившись о своих обязанностях, наперебой затарахтели клакеры:
– Вы, посмотрите какие глаза!
– А подбородок!
– А лоб!
– Фамильные черты налицо!
Но оказалось, что те, кто имел право высказываться свободно, в чем-то даже опередили содержантов Гонзаго. Президент, маршал, кардинал и все герцоги несколько раз, перекинув взгляд с госпожи принцессы на донью Круц, пришли к единодушному мнению:
– Она похожа на мать!
Значит для тех, кому предстояло принимать решение, уже стало ясно, что принцесса является матерью доньи Круц. Однако принцесса взирала на приведенную Пейролем юную красавицу с тревогой и сомнением. Нет, не такой, вовсе не такой представляла она свою дочь. Она не надеялась, что та будет красивее, вовсе нет, – просто видела ее другой. И потом необъяснимое равнодушие, почти холодность, которую она внезапно почувствовала при виде девушки, в тот момент, когда ее сердце должно было забиться от волнения, привело принцессу в испуг. К этим сомнениям примешался и другой страх: "Какое прошлое у этой девочки с лучистыми глазами, гибкой талией, грациозной поступью, – слишком грациозной для дочери герцога?" Маркиз Шаверни, уже успевший поостыть от мимолетного восхищения "благородным" поступком кузена, (в этом юноша теперь раскаивался), Шаверни подумал то же, что и принцесса, только свою мысль он сформулировал точнее. Узнав красавицу, которую уже видел на пороге кабинета Гонзаго, он заметил Шуази:
– Она – просто прелесть!
– Да ты определенно влюбился! – подтрунил приятеля Шуази.
– Я бы с охотой, дружок, но имя Невера ей совсем не к лицу, – оно ее раздавит.
Он был прав. Если на первого попавшегося мальчишку надеть шлем кирасира, он от этого не сделается гвардейцем, а останется все тем же уличным сорванцом, хоть и в шлеме. Гонзаго этого не замечал, а Шаверни заметил. Как же так? Во – первых, Шаверни был французом, а Гонзаго – итальянцем. Среди всех обитателей планеты французы нежностью своей натуры, способностью ощущать нюансы ближе, чем другие напоминают женщину. Во – вторых, блистательному принцу Гонзаго было без малого пятьдесят лет, а Шаверни еще не исполнилось двадцати. Чем старше мужчина, тем меньше в нем остается от женщины. Гонзаго не смог ощутить того, что с первого взгляда почувствовала Аврора де Келюса, – женщина и мать, и что разглядел своими близорукими глазами юный Шаверни.
Донью Круц с зардевшимися щеками и смущенной улыбкой стояла в проходе между первым рядом партера и подмостками.
– Мадемуазель де Невер, – сказал ей Гонзаго, – обнимите же свою мать.
Ее душевный порыв был настоящим, не показным. В том-то и заключалось коварство Гонзаго, что он для главной роли в своей дьявольской интриге выбрал не актрису, а попросту обманутую девушку. Она занесла ножку, чтобы шагнуть на первую ступеньку и стала раскрывать для объятия руки, подняв, наконец, взгляд на ту, кого она считала матерью. И сейчас же ее руки обвисли, нога в нерешительности опустилась на ступеньку, а глаза от жгучего стыда закрылись. Холодный отчуждающий жест принцессы словно прилепил ее подошвы к полу. Донья Круц почему-то напомнила принцессе о скандале с горничной, которая недавно была уволена за ложь. Обращаясь ко всем и в то же время ни к кому, принцесса спросила:
– Что сделали с дочерью Невера? – и затем, повысив голос: – Господь свидетель, у меня есть материнское сердце. Но если дочь Невера вернется ко мне хоть с малейшим пятном на своей чести, если она хоть на минуту позабудет о своей фамильной гордости, я опущу вуаль и скажу: "Невер умер весь!"
– Черт возьми, вот это женщина! – подумал о принцессе Шаверни. Но в этом обществе он был единственным, кому пришла такая мысль. Суровость принцессы казалось неоправданной и даже противоестественной. Пока она говорила, справа от нее будто скрипнула дверь, но тяжелая портьера поглощала звук, и принцесса на него не обратила внимания. Гонзаго, картинно заломив руки, будто сомнение принцессы представляло нечто кощунственное, страстно увещевал:
– О, мадам, мадам! Неужели сердце, вам не подсказывает? Ваша дочь мадемуазель де Невер чиста, как ангел!
В глазах доньи Круц показались слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс:
– Если у вас нет для недоверия мотивированных причин, то… – начал он.
– Причин? – прервала его принцесса. – Мое сердце холодно, глаза сухи, руки неподвижны. Разве это не причина?
– Дорогая госпожа, если у вас нет других причин, то я, (честно признаюсь), вряд ли смогу изменить единодушное мнение света.
Аврора де Келюс затравленно озиралась.
– Ну вот, видите сами теперь, что я не ошибся, – шептал кардинал на ухо герцогу де Мортемару. – У нее в голове воробышек чирикает.
– Сиятельные господа! – в отчаянии воскликнула принцесса. – Значит, вы меня уже осудили?
– Не волнуйтесь так, мадам, успокойтесь, – сказал президент Лауманьон. – Те, кто находятся в этой зале, вас уважают и любят, все до единого, и, в первую очередь, его сиятельство принц, чье имя вы носите.
Принцесса опустила лицо. Лауманьон продолжала с легким укором.
– Совет не намерен и не имеет права понуждать вашу волю, мадам. Поступайте, как велит вам совесть. Наш суд не для того, чтобы выносить наказание, а лишь для того, чтобы выяснить истину. Ошибка – не преступление. Но она может иметь тягостные последствия для многих судеб, и в первую очередь для вашей, мадам. Вашим родственниками и друзьям будет за вас обидно, если вы сейчас ошибетесь.
– Ошибусь! – повторила принцесса. – О, да, в моей жизни я часто ошибалась; что же, если больше некому меня защитить, то я сделаю это сама. У моей дочери должно находиться свидетельство о ее рождении.
– Свидетельство? – переспросил президент де Лауманьон.
– Свидетельство, на котором есть подпись мсьё де Гонзаго; два листа, вырванных из регистрационной книги в приходской церкви деревни Таррид. Вырванных моими руками, господа!
"Вот это я и хотел узнать", – подумал Гонзаго и затем в голос прибавил:
– Это свидетельство у нее будет.
– Значит, сейчас у нее его нет? – тут же отозвалась Аврора де Келюс.
После ее восклицания в зале начался шум.
– Уведите меня! Уведите меня! – сквозь слезы взывала донья Круц.
От этих жалоб в душе принцессы что-то дрогнуло.
– Боже! – прошептала она, поднимая глаза к небесам. – Если я отвергну свое дитя, это будет страшное злодеяние. Господи Всемогущий! Молю Тебя, вразуми!
Внезапно лицо ее осветилось, а по телу пробежала дрожь. Она взывала к Богу. И вдруг до нее донеслись слова, которые никто кроме нее не услышал. Этот раздавшийся за портьерой таинственный голос, будто отвечая на ее мольбу ко Всевышнему, произнес девиз Невера:
– Я здесь!
Чтобы не упасть принцесса оперлась на руку кардинала. Она боялась повернуть лицо туда, откуда прозвучали слова. Ей казалось, что голос доносился с неба. Гонзаго, удивленный внезапной в принцессе переменой, решил нанести последний удар.
– Мадам, – воскликнул он. – Вы взываете ко Вседержителю. Я почувствовала, что он вам ответил. При вас витает ваш добрый ангел, – он оградит вас от ошибки. После долгих лет страданий, которые вы переносили с таким достоинством, не отвергайте своего счастья. Не думайте о руке, возвращающей ваше бесценное сокровище. Я ничего с вас не требую взамен. Прошу лишь об одном, взгляните на ваше дитя. Вот оно дрожит перед вами, убитое суровым приемом родной матери. Прислушайтесь к своему сердцу, мадам, к голосу своей совести. Они вам подскажут верный ответ.
Принцесса посмотрела на донью Круц.
Гонзаго убежденно продолжал.
– Теперь, когда вы ее увидели, заклинаю вас небесами, ответьте: это ваша дочь?
Принцесса не могла ответить сразу. Невольно она чуть развернулась к портьере. Тот же голос тихий, но ясный, слышимый только ею произнес:
– Нет.
– Нет! – громко повторила принцесса и осмелевшим взглядом осмотрела присутствовавших. Она больше не боялась. Кто бы ни был сей таинственный скрывавшийся за шторой советчик, она ему верила, верила потому, что он в союзе с ней противостоял Гонзаго, и потому что он претворял в жизнь то, что было начертано карандашом на полях часослова. Там было написано: "Вспомните девиз Невера". Таинственный голос, прежде всего произнес его: "Я здесь!"
В зале поднялся шум. Больше других возмущались Ориоль и Жирон.
– Многовато. Вы переусердствовали, – сказал Гонзаго, рукой утихомиривая не в не разбушевавшуюся роковую гвардию, и затем громче:
– Человеческое терпение не беспредельно. В последний раз, обращаясь к мадам принцессе, повторяю. Чтобы отрицать очевидное, нужно иметь причины, причины весомые и уважительные.
– Увы! – негромко ответил на его реплику кардинал. – Я говорил ей то же самое! Но что поделаешь, – если уж женщина что-нибудь себе втемяшит…
– Итак, причины, – продолжал Гонзаго. – У вас они есть, мадам?
– Да, – раздалось из-за портьеры.
– На, – в свою очередь, ответила принцесса.
Гонзаго побледнел. Его губы задрожали. Он вдруг ощутил, что в недрах созванной и неоднократно просеянной им самим ассамблеи зародилось мощное неуловимое, противостоящее ему начало. Он это явственно чувствовал, но не мог понять, откуда оно исходит. За несколько минут вдова Невера изменилась до неузнаваемости. Бездушный мрамор стал живой плотью. Статуя ожила. Как произошло это чудо? Метаморфоза случилась в то мгновение, когда принцесса призвала на помощь Бога. Но Гонзаго в Бога не верил. Он утер со лба холодный пот.
– Вам известны, какие-то новости о вашей дочери, мадам? – обратился он к супруге, пытаясь скрыть волнение. Принцесса не отвечала.
– Вас могут обмануть, – продолжал Гонзаго. – Имущество Невера очень лакомый кусок. Вам показывали другую девушку, выдавая ее за вашу дочь?
Опять молчание.
– Вам будут твердить и не однажды: "Вот она, – настоящая нами спасенная и выхоженная!"
На сей раз голос Гонзаго дрожал. Вопреки его желанию казаться спокойно – рассудительным, он явно нервничал. Несколько дипломатов и президент Лауманьон посмотрели на Гонзаго не без удивления.
– Спрячь клыки! Волк в овечьей шкуре, – бормотал себе под нос Шаверни.
Принцесса не могла дать ответ потому, что выручавший ее доселе голос вдруг замолчал. Гонзаго, теряя терпение, начинал забываться. На его бледном лице огнем сверкали глаза, веки и подбородок дрожали.
– Она где-то поблизости, – хрипел он сквозь зубы. – И в любой момент готова перед вами явиться; – в том вас кто-то убеждает, не так ли, мадам? Они говорят, что она жива. Ответьте же. Жива?
Принцесса оперлась рукой на подлокотник кресла. Она пошатнулась. Она была бы готовы отдать два года жизни, лишь бы заглянуть за портьеру, две скрывался внезапно замолчавший оракул.
– Отвечайте же! Отвечайте! – настаивал Гонзаго.
Теперь ему вторили занимавшие президиум синьоры.
– Отвечайте, госпожа! Отвечайте! Если вам что-то известно, вы должны об этом сообщить.
Аврора де Келюс сидела, затаив дыхание. О, как, медлил ее вещун.
– Сжалься же! – вполоборота к портьере простонала она.
Портьера легонько колыхнулась.
– Как она может ответить? – раздавались скептические голоса в черном легионе принца.
– Жива? – запинаясь от волнения, воззвала Аврора к тому, кто прятался за шторой.
– Жива.