На его территории там и сям были возведены декорации, изображавшие поселение колонистов в Луизиане на берегу Миссисипи. Все парижские оранжереи в эту ночь были вынуждены преподнести Пале-Роялю дань в виде диковинных цветов, растений и плодов. Взгляд поражало немыслимое соединение европейского ландшафта с тропической экзотикой. С подстриженных вязов свисали лианы, подвешенные на зеленых шнурках кокосовые орехи, ананасы и апельсины. Бесчисленные фонарики, укрепленные на стволах и колоннах, по утверждению устраивателей были настоящими индейскими. Вот только во множестве разбитые на лужайках вигвамы выглядели, пожалуй, слишком роскошно для жилищ диких индейцев. Приятель мсье Лоу замечали:
– Вы даже не представляете, как сильно ушли вперед аборигены этих заморских краев.
Все же, отдав должное некоторой фантастичности стиля "индейских" шатров, нужно признать, что все остальное было исполнено изысканного рококо. Естественное пространство повсюду расширялось и украшалось рисованными перспективами на огромных холстах с изображением скал, деревьев, водопадов, где из-замаскированных шлангов били потоки настоящей воды вскипавшей и пенящейся сверх всякой меры, так как в нее добавили мыла. Посреди центрального окруженного фонтанами водоема был установлен пьедестал, на котором возвышалось выкрашенное под мрамор изваяние из папье-маше, – аллегория древнего Миссисипи. Говорят, статуя имела некоторое сходство с мсье Лоу. Кумир держал широкий сосуд, из которого в чашу бассейна стекала вода. Позади статуи в самом бассейне лежало несколько нетолстых бревен. Они были связаны стеблями и лианами. Это сооружение означало одну из дамб, которые на реках Северной Америки строят бобры. В то время Бюффон, впоследствии прославленный естествоиспытатель, был ребенком и еще не успел порадовать читателей своим исследованием жизни этих удивительных животных, а потому возводимые ими плотины многими воспринимались как некое крайне курьезное, едва ли не граничащее со сверхъестественным, явление.
Вокруг статуи бога Миссисипи в скором времени должно было состояться танцевальное представление, где нескольким известным артистам: мадам Нивель, мадемуазель Дебуа, мадемуазель Дюплан, мадемуазель Эрну, а также господам Леге, Сальватор и Помпиньян в сопровождении кордебалета в 500 человек надлежало исполнить балет на сюжет из жизни индейцев.
Приятели регента маркиз де Коссе, герцог Бриссак, поэт Лафар, мадам де Тансен, мадам де Руайан и герцогиня де Берри, по правде говоря, посмеивались над всем этим мероприятием, впрочем, не так открыто, как сам регент. И уж конечно, наибольшим скептиком в отношении к празднеству был его главный устроитель мсье Лоу.
Салоны и залы уже были переполнены гостями. Несколько минут назад от имени регента господин де Бриссак на пару с графиней Тулузской открыли бал.
В парке тоже было полно людей. Почти во всех шатрах шла игра в ландскнехт. Несмотря на усиленные караулы переодетых индейцами придворных гвардейцев, (они были выставлены у всех близлежащих домов), многим ловкачам удалось проникнуть в парк. Повсюду попадались домино весьма подозрительного вида. Кругом стоял невообразимый шум. Однако заправлявшие парадом еще не выходили. Ни регент, ни принцессы, ни достопочтеннейший Лоу пока не появились. Все ждали их.
В вигваме из окантованного золотым шитьем красного бархата, где вполне могли бы раскурить трубку мира вожди повздоривших племен, было сдвинуто вместе несколько столов. Шатер размещался недалеко от поляны Даны, остается у самых окон кабинета регента. Дверь собралась немалочисленная компания. За покрытым скатертью мраморным столом шла оживленная игра в ландскнехт. Игроки шумели, золотые монеты сыпались горстями, и тут же в двух шагах у другого стола, ведя игру в реверси, чинно беседовали пожилые аристократы. Стол для ландскнехта окружали маркиз Шаверни, Шуази, Навай, Жирон, Носе, Таранн, Альбрет и другие. Мсьё де Пейроль тоже был среди игравших. Он выигрывал, постоянно выигрывал. Все это знали и изо всех сил следили за его руками. Впрочем, следи не следи, во время регентства шулерство было распространенным явлением и не считалось за преступление. Игра шла напряженно. Вслух произносились только цифры, означавшие ставки и согласия или отказ участвовать в очередном розыгрыше: "Сто луидоров! Пятьдесят! Двести!" Проклятия проигравших и смех выигравших. Игроки, разумеется, были без масок. В аллеях же, наоборот, разгуливали и беседовали бесчисленные домино и маски. Лакеи в парадных ливреях, зачастую выглядевших наряднее костюмов хозяев, держались поближе к малому крыльцу у апартаментов регента. Многие из них тоже были в масках, блюдя инкогнито своих господ.
– Выигрываете, Шаверни? – заглянув в вигвам звонким женским голосом поинтересовалось голубое домино в натянутом капюшоне.
Шаверни выкладывал из кошелька на стол остатки денег.
– Сидализа! – воскликнул Жирон. – Поспеши нам на выручку, о нимфа девственной рощи!
Из-за спины первого домино появилось второе.
– О чем вы тут? – спросило оно.
– Ни о чем особенном, милая моя Дебуа, – расплылся в невинной улыбке Жирон. – О девственной роще.
– Так, так. Впрочем, мне все равно, – с безразличием бросила мадемуазель Дебуа и вошла в шатер. Сидализа отдала свой кошелек Жирону. Один из старичков, игравших в реверси с осуждением поцокал языком.
– В наше время, наедине де Барбаншуа, все было по-другому.
– Увы, мсьё де Юноде, – ответил сосед. – Все испортилось.
– Измельчало, мсьё де Барбаншуа.
– Выродилось, мсьё де Юноде.
– Извратилось!
– Опошлилось!
– Изгадилось!
И, тяжело вздохнув, в один голос:
– Куда мы идем, барон, куда идем?
Теребя агатовую пуговицу, украшавшую, старомодный кафтан барона де Юноде, барон де Барбаншуа продолжал:
– Кто эти люди, барон?
– Я сам хотел об этом спросить.
– Ты ставишь, Таранн? – крикнул в этот момент Монтобер. – Пятьдесят!
– "Таранн", – пожал плечами Барбаншуа. – что за чудовищное имя. Для какой-нибудь улицы оно еще, куда ни шло, но для человека – фи!
– Ставишь, Альбрет?
– Час от часу не легче, – не переставал изумляться Юноде, – а этот украл имя у Жанны д'Альбрет, матери Генриха IV. Нет, право, откуда они откапывают такие странные фамилии?
– А откуда Бишон, спаниель баронессы взял свою кличку? – отозвался Барбаншуа и открыл табакерку. Проходившая мимо Сидализа бесцеремонно запустила в нее пальцы. Старый барон опешил, открыв рот.
– Ничего, табачок! – похвалила оперная красотка.
– Мадам, – галантно сдерживая возмущение, произнес барон Барбаншуа. – Я не люблю, когда в мою табакерку суются посторонние. Извольте ее принять.
Ничуть не смутившись, она приняла подарок и, ласково потрепав старика по подбородку, удалилась.
– Куда мы идем? – от негодования барон Барбаншуа задыхался. – Что сказал бы покойный король, если бы увидел все это?
За ландскнехтом:
– Проиграл, Шаверни, опять проиграл!
– Ну и что из этого? У меня еще есть земля в Шаней. Иду на все!
– А ведь отец этого юноши был достойным человеком, храбрым воином его королевского величества, – вздохнул барон Барбаншуа. – Интересно, у кого на службе сынок?
– У господина принца де Гонзаго.
– Упаси, Господь, нас от итальянцев!
– Да и немцы не лучше, скажу вам, барон! Взять хотя бы графа Хорна, недавно колесованного в Гревской тюрьме за убийство.
– Родственник его высочества, прошу заметить! Куда мы идем?
– Скоро дойдет до того, что будут убивать средь бела дня на улице!
– Уже началось, барон. Вы, наверное, слышали, что вчера у Тампля убили женщину, – ее кажется, звали Лове, – она занималась перекупкой акций.
– А сегодня утром из реки в районе Собора Парижской Богоматери вытащили тело сиера Санбрье. Он был чиновником военного казначейства.
– Его убрали за то, что он слишком вольно высказывался об этом пресловутом шотландце, – почти шепотом заключил мсьё де Барбаншуа.
– Т-с! – предусмотрительно остановил друга Юноде. – За неделю это уже одиннадцатое убийство.
– Ориоль! Ориоль! Иди на помощь! – закричали в этот момент игроки. В вигваме появился пухленький откупщик. Он был в маске. Его броский до нелепости наряд привлекал внимание, вызывая не то восторг, не то насмешку.
– Вы только подумайте! – удивлялся он. – Меня сразу узнают!
– Еще бы! Второго Ориоля нет, – заметил Навай.
– Дамы, поди, считают, что и одного достаточно, не так ли? – оскалился Носе.
– Завистник! – засмеялись игроки и болельщики.
– Господа, кто-нибудь видел Нивель? – спросил Ориоль.
– Подумать только, – с сочувствием заметил Жирон, – с каким благородным рвением наш бедный друг стремится занять место того незадачливого финансиста, что дражайшая Нивель не так давно, превратив во всеобщее посмешище, сожрала с потрохами!
– И этот завидует! – опять засмеялись кругом.
– Ну что, повидался с Озье, Ориоль?
– Получил грамоту дворянина?
– Ориоль, узнал имя своего пращура, участника Крестовых походов?
Мсьё де Барбаншуа оставалось лишь в меланхолическом недоумении заламывать руки и возводить взор к небесам.
Мсьё Юноде сказал:
– Эти, с позволения сказать, аристократы насмехаются над самым святым!
– Куда мы идем, Боже правый. Куда идем?
– Пейроль! – сказал толстенький откупщик, подходя к столу. – Поскольку сдаете вы, я готов поставить против вас пятьдесят луидоров, но при условии, что вы закатаете рукава.
– Куда как вы смеете! – вспыхнул фактотум принца де Гонзаго. – Зарубите себе на носу, любезнейший, я позволяю себе шутить только с равными.
Шаверни, посмотрев на столпившихся у крыльца регента лакеев, оживился:
– Право, эти бедолаги у крылечка явно скучают. Тараннчик, приведи парочку из них сюда, чтобы у господина де Пейроля было с кем перекинуться шуткой!
Остроту Шаверни фактотум оставил незамеченной. Он возмущались лишь, когда его в чем то уличали. К тому же игра опять складывалась в его пользу. Он выиграл у Ориоля пятьдесят луидоров.
– И бумажки, бумажки! – продолжал старый Барбаншуа. – Везде и всюду одни бумажки!
– Пенсию нам платят бумажками.
– Арендную плату – тоже. А что стоят эти бумажные клочки?
– Серебро исчезает.
– Золото тоже. Если сказать начистоту, то мы приближаемся к катастрофе.
– Увы, мой друг, мы к ней неудержимо катимся, – Юноде с пониманием потиснул руку Барбаншуа. – Баронесса тоже так считает.
Внезапно общий шум прорезал голос Ориоля:
– Вы слышали новость? Совершенно грандиозную?
– Ну-ка, ну-ка?
– Что там еще за новость?
– Готов поставить тысячу, что не угадаете.
– Мсьё Лоу постригся в монахи?
– Мадам де Берри отказалась от вина и пьет только воду?
– Герцог Мэнский попросил у регента приглашение на празднество?
И еще сотня самых невероятных предположений.
– Не угадали, милейшие, не угадали, и никогда не угадаете. – Ориоль, предвкушая эффект, потер руки. – Безутешная вдова герцога де Невера, облаченная в пожизненный траур. Артемиза, мадам принцесса де Гонзаго…
При этом имени все замолчали, и даже старые бароны навострили уши.
– Так вот, – заключил Ориоль, – Артемиза до конца испила скорбную чашу с пеплом своего незабвенного Мавзола. Мадам принцесса де Гонзаго сегодня на балу.
В вигваме повисла тишина. Затем раздались восклицания недоверия. Действительно, в такое трудно было поверить.
– Я сам ее видел, – продолжал откупщик. – Она разговаривала с принцессой Палатинской. Но это не все, господа. Я узнал кое о чем, еще более невероятном.
– Что же это?
– Говори! Не томи!
Ориоль, чувствуя себя хозяином положения, не спешил.
– Будучи в здравом рассудке и твердой памяти, я собственными глазами видел, как лакей секретарь регента не пропустил к нему принца Гонзаго.
Все ошеломленно замолчали. Большинство из окружавших картежный стол зависели от Гонзаго, уповали на его богатство и дружеские связи с регентом.
– Ну и что в этом необычного? – вмешался Пейроль. – Государственные дела.
– В этот час его высочество не занимается государственными делами.
– Возможно, иностранный посол…
– У его высочества не было никаких послов.
– Может быть, дама.
– У его высочества не было дамы.
Ориоль говорил коротко и категорично, отвергая любую версию. Общее любопытство возросло до предела.
– Так с кем же он был?
– В этом и вопрос! – отозвался откупщик.
– Раздосадованный Гонзаго поинтересовался у секретаря.
– Что же ему ответили?
– Тайна, господа, сплошная тайна! Получив какое-то послание из Испании, регент последнее время пребывал в меланхолии. А сегодня он велел провести через служебный вход, тот, что с Фонтанного двора, какого то человека, которого никто из лакеев не видел, кроме Блондо, заметившего во втором кабинете невысокого одетого в черное горбуна.
– Опять горбун! – зашумели присутствовавшие. – Не слишком ли много горбунов!
– Его высочество регент заперся с ним. В течение часа в кабинет никто не мог войти: ни Лафар, ни Бриссак, ни даже герцогиня де Фалари.
Опять воцарилась тишина. Сквозь вход в вигвам были видны освещенные окна кабинета его высочества. Случайно взглянув в ту сторону, Ориоль воскликнул:
– Глядите! Глядите! Он еще там!
И он указал на тени. Все посмотрели в указанном направлении.
На белых занавесках явственно виднелся силуэт Филиппа Орлеанского. Тень передвигалась. Он прохаживался у окна. За ним следовала другая тень, менее четкая. Наверное, гость находился дальше от источника света. Потом обе тени пропали, а когда опять возникли, то поменялись местами. Силуэт регента стал размытым, тогда, как тень его таинственного компаньона четко вырисовывалась на гардине. В ней было нечто отменно уродливое, – громадный горб на невысокой фигуре; непропорционально длинные руки неистово жестикулировали.
Глава 2. Разговор наедине
Силуэты исчезли. Филипп Орлеанский опустился в кресло, горбун стал напротив в позе, выражавшей почтение и одновременно непоколебимость.
В кабинете регента имелось четыре окна, два из которых выходили на фонтанный двор, и три двери. Одна, будучи официальным парадным входом, открывалась в смежную комнату, где размещался лакей секретарь. Две других играли роль потайных выходов. Но это был секрет полишинеля. По окончании оперных спектаклей примадонны, не смотря на то, что им не разрешалось входить в покои, иначе, как через Двор Радости, светя себе фонарями, спешили напрямую к "потайным" дверям герцога Орлеанского и начинали в них барабанить, что есть мочи. Коссе, Бриссак, Гонзаго, Лафар и маркиз де Бонниве, (побочный сын Гуфье), обычно навещали регента тоже через боковые двери. Но они приходили днем. Перед каждым из двух неглавных входов имелась небольшая прихожая. Первый был со Двора Радости и находился на попечении пожилой консьержки, бывшей оперной певицы; второй – с Фонтанного двора, (уже в то время начинавшего вырисовываться между домом финансиста Маре де Фонбон и особняком Рео), охранялся Лё Бреаном, бывшим конюхом Месье. Бреан кроме того служил парковым садовником, где за Поляной Дианы у него имелась коморка. Это его голос мы услышали в темном коридоре, когда горбун постучал в дверь с Фонтанного двора. Горбуна ждали; регент был заметно взволнован. Не смотря на то, что бал уже начался, регент еще находился в домашнем халате. Его густые шелковистые волосы были закручены на папильотки. Чтобы беречь кожу на руках он носил лайковые перчатки. Его мать в своих мемуарах упоминает о том, что такую щепетильность в отношении к своей внешности он унаследовал от отца господина Месье. И действительно до своих последних дней он в кокетстве, мог с успехом потягаться с любой домой.
Регент уже переступил сорока пятилетний рубеж. Но выглядел старше, из-за не проходящей усталости, которая отражалась в каждой его черте. Тем не менее, он был красив. Его лицо являлось воплощением благородства и обаяния. Он обладал мягким умиротворяющим, как у женщины, взглядом, в его глазах светилась доброта. Она была настолько очевидна, что могла показаться слабостью. Когда его никто не видел, он немного сутулился. От своей матери принцессы Палатинской он унаследовал немецкую прямоту и способность быть экономной в деньгах. Встречаются крепкие, словно выкованные из железа натуры, на которых разгульный образ жизни не оставляет следов. Филипп Орлеанский к ним не относился. И лицо и осанка красноречиво свидетельствовали, как тяжело на нем отражаются постоянные оргии. Можно было предсказать, что его блистательная расточительно веселая жизнь на износ вот-вот себя исчерпает, и, что где то на дне бутылки шампанского уже притаилась смерть.
Горбун у порога кабинета встретил камердинера, который его немедленно впустил.
– Это вы мне писали из Испании? – спросил регент, окинув взглядом посетителя.
– Нет, монсиньор, – почтительно ответил горбун.
– А из Брюсселя?
– И из Брюсселя не я.
– И из Парижа не вы?
– Нет, монсиньор, из Парижа тоже не я.
Регент еще раз измерил горбуна взглядом.
– Я бы очень удивился, если бы вы оказались Лагардером.
Горбун, улыбнувшись, поклонился.
– Боюсь, сударь, вы меня неверно поняли. Я никогда не видел этого Лагардера.
– Монсиньор, – заговорил продолжавший улыбаться горбун. – Когда этот человек служил в кавалерии вашего августейшего дядюшки, его прозвали Лагардер Красавчик. Я же никогда не был ни красавцем, ни кавалеристом.
– Как вас зовут?
– Дома меня называют мэтр Луи. А вне дома такие люди, как я, обычно имеют прозвище.
– Где вы живете?
– Очень далеко.
– Вы отказываетесь назвать свой адрес?
– Именно так, монсиньор.
Филипп с удивлением поднял брови и тихо произнес:
– У меня имеется полиция, сударь! Она слывет достаточно расторопной. Полагаю, для нее не составит особого труда узнать…
– Едва вы упомянули о полиции, ваше высочество, я тут же раскаялся в моей попытке навести тень на плетень, – поспешил объясниться гость. – Я живу во дворце мсьё принца де Гонзаго.
– Во дворце Гонзаго? – удивился регент.
Горбун утвердительно кивнул, и не то с сожалением, не то с гордостью прибавил.
– Мне пришлось заплатить высокую аренду.
Регент задумался.
– Давно, – сказал он, – очень давно я впервые услышал об этом Лагардере. Тогда о нем говорили, как об отчаянном сорвиголове и скандалисте.
– С тех пор он много сделал, чтобы избавиться от пороков юности.
– Кем вы ему приходитесь?
– Никем.
– Почему он сам ко мне не явился?
– Потому, что под рукой оказался я.
– Если бы мне захотелось с ним повстречаться, – где его искать?
– На этот вопрос я не могу ответить.
– В таком случае…
– У вас есть полиция, ваше высочество, она слывет расторопной, не так ли? Пусть разыщет.
– Это вызов?
– Предостережение, монсиньор. Не больше, чем через час Лагардер исчезнет из пределов досягаемости французской позиции, и после этого уже никогда не повторит свой рискованный шаг, который предпринял, чтобы снять груз со своей совести.
– Значит, он его сделал против собственной воли?
– Именно так, монсиньор, вы верно заметили.
– Что его останавливает?