Глава 4. Париж
"– У меня плювиоз. – Плювиоз – это месяц".
Из французского анекдота начала XIX в.
Осень 1807 г. Франция.
Последние числа ноября пришли в Париж порывом жары. Почти египетской. Над бульварами кружили воронки пыли, поднятые сухим, обжигающим ветром. Остряки называли каждый прожитый день битвой у пирамид.
К полудню улицы пустели, и лишь в кафе под полосатыми маркизами собиралась публика. Еще больше людей искало уединения на каштановых аллеях Пале-Рояля. Фонтан пересох, пушка палила в шесть вместо двенадцати, когда солнце начинало путь с эмалевого, грязно-голубого неба к расплавленному горизонту.
В одну из таких пятниц двое молодых людей сидели на летней террасе кафе "Фраскати" и наблюдали, как нарядная публика в поисках тени слоняется от одного навеса к другому. Их круглый столик засыпали жухлые цветы глицинии, и девушка в длинном переднике, туго перетягивавшем грудь, то и дело сметала мусор чистой тряпицей себе в подол. При этом она грациозно приподнимала край глазетового платья, демонстрируя изящную ножку в туфельке с трехцветным республиканским помпоном.
– Какая козочка, – вздохнул один из посетителей, вытирая пот со лба.
Второй неодобрительно покосился на товарища и заерзал.
– Я вас умоляю, Александр Христофорович, мы говорим о серьезных вещах…
Собеседник смерил его презрительным взглядом.
– Мы говорим о деньгах. Если их, конечно, можно назвать серьезными.
Оба уставились друг на друга, едва сдерживая неприязнь. В иное время они не решились бы разделить трапезу. Один считал другого неразборчивым и опасался за пищеварение. В ответ его самого подозревали в намерении подлить цикуту.
Но сейчас перед спутниками мирно стояла бутылка шабли. В вазочках плавилось мороженое с воткнутыми вафельными кокардами. Есть по жаре не хотелось. Но и сидеть просто так не принято. Им принесли ведерко льда и кувшин с нарезанными лимонными дольками.
– Я слушаю вас, Карл Васильевич. – Неразборчивый любитель "козочек" взял серебряные щипцы и начал укладывать лед в кувшин. – Сколько?
– Двести наполеондоров. – Собеседник снял круглые очки, отчего его лицо приобрело выражение фальшивой беспомощности. – Или триста. Ассигнации не нужны.
– Почему не счет в банке? – насмешливо осведомился товарищ.
– Лучше ваши связи, – парировал очкастый.
Они разговаривали в открытую. Отчего взаимное нерасположение становилось только очевиднее.
Трудно было представить двух более несхожих людей. Один, высокий и худой, даже костлявый, бесцветностью лица походил на моль, которую хозяйка чудом не прибила, перетряхивая шубу по весне. Второй, маленький, юркий, смуглый и носатый, напоминал попугая. В его черных глазах, увеличенных до неправдоподобия толстыми стеклами окуляров, дремала безмятежность южной ночи. Мало кто замечал, что на самом деле они лишены не только теплоты, но и всякого выражения.
– Никогда не поверю, будто государь вместе с инструкциями не снабдил вас нужной суммой.
Собеседник поморщился.
– Наши казенные средства хороши только для недорогих борделей. Я же встречаюсь с господином Талейраном в игорных домах высшего разряда. У графини Тышкевич, например.
– Займите, – равнодушно протянул товарищ.
Носатый скрипнул зубами. Признание было унизительным: ему никто не стал бы открывать кредит. Но именно он – скромный труженик, бумажный червячок, чернильная душонка – был едва ли не главным действующим лицом русского посольства. Незаметный, вкрадчивый, возведший аккуратность в принцип, а профессионализм – в перводвигатель Вселенной, Карл Васильевич Нессельроде поднимался по дипломатической лестнице, преодолевая каждую ступень с заметным усердием. Его отец был послом в Лиссабоне, а мать – португальской баронессой. Но Нессельроде всеми силами показывал, что опирается только на себя. И много выигрывал от этого. По рождению он принадлежал к высшей бюрократии. Тем не менее его считали парвеню, с самого начала предполагая, что для "приказного" совесть – недопустимая роскошь.
– Поймите, за каждым шагом министра иностранных дел следят. Мы можем встречаться только за карточным столом…
– А вы не преувеличиваете усердие Фуше? – Бенкендорф прищурился. – У страха глаза велики.
Карл Васильевич поморщился. Они были одних лет, но сколько же наивной спеси, самоуверенности, дилетантства демонстрировал его товарищ!
– Взгляните на тот стол, – попросил Нессельроде. – Этот ленивый детина уже час потягивает одну чашечку. Не жарковато ли для шоколада? А знаете, почему он не закажет мороженого? Министерство полиции заранее оплатило прейскурант для своих сотрудников. На год вперед. Вне зависимости от погоды…
Товарищ с интересом воззрился на посетителя за соседним столом. Отчего тот занервничал, подавился горячим глотком и покраснел до ушей.
– Нет-нет, – взмолился Нессельроде. – Вы спугнете его, а нового мы можем не распознать. Да и ваша "козочка" уж слишком усердно вертится возле нас.
Бенкендорф победно покрутил ус. Уж он-то знал, зачем женщины пускаются вокруг него в хороводы.
Карл Васильевич обреченно вздохнул. Товарищ не понимал самых элементарных вещей. И понимать не хотел! Его считали баловнем судьбы, аристократом, чей графский титул был вывезен предками с родины в Лифляндию, а потом в Россию. Великосветские манеры открывали перед ним двери салонов Сен-Жерменского предместья, а репутация – карманы обитателей банкирского шоссе д’Антен. Пресыщенные дамы из окружения императрицы Жозефины слетались попробовать непривычного лакомства и передавали новичка с рук на руки, из объятий в объятия. Они перезнакомили его с половиной города, укутали связями, окружили нужными людьми. Ах, если бы половина этого везения досталась Карлу!
– Мы делаем одно дело, – убеждал он.
– У вас своя миссия. У меня своя, – возражал остолоп. – Ведь я не спрашиваю, что именно вы обсуждаете с Талейраном. Вам не подозрительно, что министр иностранных дел вдруг изменил Бонапарту и продался нам?
– Я лишь исполняю приказы государя. Так вы мне поможете?
– С какой стати? – Бенкендорф откровенно издевался.
Он терпеть не мог советника посольства, но это была не горячая ненависть, а отвращение солдата к вше. То, что этой вше доверили тайные переговоры, оскорбляло честную душу Шурки. Вот такие крючкотворы неизменно проигрывали в кабинетах войны, уже выигранные на поле боя. Растворяли победы, купленные кровью, в море чернил…
Особенно остро Бенкендорф ощутил неприязнь в Люневиле, по дороге в Париж. Толстой пригласил секретаря к себе в карету, чтобы уточнить кое-что в документах. Нессельроде пришел с поклонами и самыми заискивающими улыбками. Сел напротив посла и зашуршал бумагами. Александр Христофорович зевнул и уставился в окно. Ему было скучно, он слабо понимал дипломатические термины.
Экипаж уже подъезжал к городу. Поля продолжали зеленеть, и, казалось, на дворе не октябрь, а июль. Словно посольский поезд, миновав Померанию, вкатил обратно в лето. Еще цвела акация. Желтые шпалеры кустов держали дорогу в вечной тени, и можно было даже в полдень не опускать занавески на окнах кареты.
О, бель Франс! Есть ли хоть один путешественник, не готовый кричать от восторга, пересекая твои границы?
Оказалось, есть.
Шурка даже поперхнулся собственным дыханием. По дороге брели пленные. Свои. Резкий звук русской речи ударил Бенкендорфа по ушам. Он уже расслабился, уже подружился с офицерами почетного эскорта. И вдруг… Понурые, оборванные, в сапогах без подошв, в опорках, многие босиком.
Происходил размен: наши отдали французов, Наполеон вернул тех, кто очутился у него после Эйлау и Фридланда. Но не всех. Часть осталась за ним как страховка от непредсказуемых действий русского друга. Побежденные вынуждены были терпеть. А победители могли себе позволить.
Раненые, контуженые люди тупо переставляли ноги и, даже завидев посольский поезд, окруженный блестящей французской свитой, не проявили особого интереса. Понукаемые конвоирами, они подались к обочине и, с трудом переводя дыхание, выплевывали короткие ругательства в адрес соотечественников.
Карета ехала через частокол "матери". И еще через запах – вонь немытых человеческих тел и прокисших в крови бинтов. Кого другого бы замутило. А Бенкендорф покрылся мертвенной бледностью и попытался дернуть за ручку двери.
– Что вы им скажете? – граф едва заметно сжал локоть адъютанта. – Не смотрите.
Он сам уставился на обивку кареты, будто не видел ее двести верст подряд. И только монотонный голос Нессельроде не изменился ни на одну ноту. Он все так же нудно бубнил, перекладывая один документ под другой, точно не замечая происходящего. Только достал из кармана платок и прикрыл им нос. Могло показаться, что секретарь не видит посла с адъютантом. На самом деле Карл Васильевич глубоко презирал обоих. Хуже институток!
Именно тогда Нессельроде навечно погубил себя в глазах товарища. Безотчетная гадливость – вот что Александр Христофорович испытывал к этой рептилии. И вскоре наградил секретаря обидным прозвищем Рыбий Глаз.
Теперь он ни при каких условиях не собирался предоставлять Карлу ни своих кредитов, ни своих знакомств.
– Очень жаль, что вы не хотите помочь, – вздохнул Нессельроде. – Тем не менее я вынужден настаивать. И, поверьте, у меня есть способ изменить ваше отношение.
* * *
"Везде французские командиры встречали графа Толстого с военными почестями, демонстрировали самую живую радость. Мы постоянно вынуждены были делать вид, что принимаем их любезности".
А. Х. Бенкендорф
"Полюбить – так королеву. Проиграть – так миллион!" Шурка предпочел бы выиграть. Но в Париже легче спустить деньги. И нужно быть очень везучим или очень богатым, чтобы не выйти из этого города голым. Ни той, ни другой добродетелью Бенкендорф не обладал. Он знал, что уступит соблазнам, как только встретит их, и заранее ликовал по этому поводу.
Одно портило картину – французы. Их вопиющее к небесам могущество!
При взгляде на беспечные толпы, наводнявшие Елисейские Поля, перекусывавшие в тысячах кафе на открытом воздухе, проливавшие на землю шамбертен и крошившие птицам красно-белые мазаринетки в обливной глазури, трудно было поверить в рассказы о голоде, терзавшем город всего лет пять назад. Говорили, что тогда люди ринулись по улицам к бойне и лизали кровь, вытекавшую за ворота по желобам. Эти очаровательные женщины? И их веселые поклонники? Полно! Да можно ли такое представить?
Каждое утро по улицам прогоняли стада быков. Зеленщицы надрывались от крика. Требуху за бесценок отдавали бродягам. Кофе с молоком пили как воду. Город откровенно жирел, да и остальная страна, по слухам, поднималась как на дрожжах. Мало кто задумывался, что деньги на расчистку дорог и строительство мостов – трофейные. Как картины из Италии. Или лошади из Пруссии. Чтобы жить, нужно воевать. И воевать удачно.
В Страсбург русское посольство въезжало через ворота, именовавшиеся Вратами Аустерлица. Еще на немецких землях французы вели себя как хозяева. Они действительно хотели мира. Ибо всех победили. И сделали свою родину госпожой Европы. Им казалось таким естественным, что весь мир с ними согласен. Особенно русские. Ведь их молодой царь так любит своего брата – французского императора!
Посольство везли, не давая ни на шаг уклониться в сторону. Но и без этого было видно, что шоссе расчищены от волчцов, которыми поросли в дни революции. На реках порты и гавани, заиленные и засыпанные песком, теперь приводились в порядок. Как сказали сопровождающие, император оплачивал общественные работы для 50 тысяч человек, которые каждый день благословляли его имя.
– Вы не поверите, дорогой друг, что здесь было раньше!
Бенкендорф сошелся с капитаном Жубером из почетного эскорта и теперь с любопытством выслушивал его разглагольствования. Жубер был маленький, черный, очень подвижный болтун, способный уговорить кого угодно купить двадцатилетнюю лошадь или обменять золотой луидор на ассигнации. Словом, настоящий южанин с усищами, как у жука, и бараньей шапкой вместо волос. Он восхищался Францией, Бонапартом, строго после него Мюратом и самим собой. Счастливое дитя эгоизма! Впрочем, парень добродушный. На словах готовый покорить вселенную, а на деле мечтавший поскорее вернуться в Тулузу к жене и пятерым ребятишкам.
Александр Христофорович сразу смирился с тем, что Жуберу нужен слушатель, а не собеседник, и умел к месту мычать и удивляться, чем купил сердце простодушного капитана. Это было выгодно, ибо русский друг без видимого любопытства узнал у приятеля тысячи важных мелочей. Благослови, Бог, любовниц, приучивших Шурку слушать! Ибо Жубер, как женщина, загорался и сразу остывал, рассыпая пыл искрами красноречия.
– При королях за дорогами следили! Да зря! Встретятся одна-две старухи на ослах, и только. Кому нужны шоссе без торговли? Но когда путей не стало, – Жубер страшно завращал глазами, – вдруг выяснилось, что всем надо куда-то ехать.
"Какое откровение!"
– И вот садитесь вы в дилижанс. Пускаетесь в путь. Двигаетесь только по обочинам. Там где камень, еще римский! Но в центре и его нет! В паре лье от Парижа сворачиваете на поле. Вязнете по спицы. Всех выгоняют на воздух. Дамы визжат, но терпят. Платья в грязи, ноги мокрые. Мужчины толкают экипаж часа два безрезультатно. Наконец, лошади, надорвавшись, вытаскивают проклятый рыдван. Все садятся. Едут еще часа три. На горизонте лес. Вы достаете пистолеты. Другие – ружье или палаш. Но что толку? Разбойников все равно больше. И появляются они внезапно. Ближе к чаще. Вы кричите, ругаетесь, доказываете, что у вас ничего нет. Женщинам задирают юбки. Узлы вспороты. Деньги отобраны. Редко кто решается защищать себя. У того луидоры зашиты в пояс. Этот проглотил свое золото и если раньше боялся отойти за куст, то теперь наложил в штаны! Ха-ха! Все побиты. Ограблены. Если встретился чиновник или кюре, зарезаны. И вы благополучно едете дальше. Заметьте, благополучно! – Жубер моргал карими ресницами, всем видом показывая неодобрение. – А шуаны?
– Кто? – осторожно подал голос Бенкендорф.
На лице капитана отразилось презрение: "Вот провинциал!" Но все же ему не терпелось рассказать.
– Ужасные люди! Сторонники короля! У них были целые отряды. С офицерами, флагами, музыкой. Вообразите, в Париже Директория или Консулат, а в двадцати лье… О, Боже! Белые знамена с лилиями, флейты и барабаны. Разворачивают линию из солдат, опускают штыки и идут, чеканя шаг, на деревню или маленький городок. Только император сумел с ними сладить! Войска, жандармы – все отступились. Но его величество воззрел. И воцарился порядок.
Шурка уже привык, что французы при каждом удобном случае повторяют: "Vive l’Empereur!" – как раньше: "Хвала Господу!" Да здравствует Наполеон! Он починил дороги! Преобразовал почты! Переустроил земледелие! Наладил финансы! Очистил государственную машину от коррупции! Et setera, et setera, et setera… На все лады.
А мимо по дороге тащились пленные. На сей раз пруссаки.
– Послушайте, ведь это бесчеловечно! – наконец восстал Бенкендорф. – Зачем бить их прикладами? Они без сил и не пойдут быстрее!
Жубер воззрился на нового друга с крайним удивлением. Французы не питали ненависти к русским. Другое дело – англичане, немцы или испанцы – старые враги. А русские – что за зверь? Живут далеко, дерутся храбро (конечно, ничто не сравнится с доблестью императора!), но с ними можно иметь дело. Прямодушные варвары! Почему они заступаются за пруссаков?
– Это же немцы! – возмутился Жубер. – Сколько они здесь разоряли и грабили?
Александр Христофорович взялся рукой за горло.
– Заедем-ка лучше вон в тот кабак, – предложил капитан, – выпьем шамбертена. Любимое вино императора!