* * *
"Она пружина, которая приводит в движение салоны. Только во Франции такая женщина опасна".
Наполеон Бонапарт
В Париже русское посольство для начала разместилось в отеле "Бетельер" – "Лодочница". Который остряки тут же перекрестили в "Бель бетельер" – "Прекрасную лодочницу". Стояли двадцатые числа октября, и вся Сена напротив Нового Моста, куда выходили окна гостиницы, еще по-летнему была запружена легкими суденышками. Их разноцветные паруса мелькали перед глазами, как юбки гуляющих по набережной красавиц.
В Париже, казалось, пропадало деление на дам и женщин, на светских и простолюдинок. По манерам и платью можно было поручиться за благородство избранницы, а назавтра узнать, что она певица или дочь булочника. Путаница воцарилась в головах молодых дипломатов, и они без зазрения совести пустились на поиски легкой любви в аллеях Пале-Рояля, где чистенькие с виду барышни предлагали ее по сходной цене.
Эти длинноногие девочки в колониальных тюрбанах на головах резко отличались от крестьянок, привозивших в город тыквы и битую птицу. Те носили деревянные сабо, а плечи перетягивали клетчатыми шотландскими косынками. И вместо сдачи обслуживали клиентов прямо на траве, между матерчатыми навесами своих передвижных прилавков. Каждый проходящий мог бесплатно еще и поглазеть на цирк, от чего непривычные к здешним нравам дипломаты отнюдь не отказывались.
Вообще, на взгляд Бенкендорфа, Париж жил весело. Так весело, что хотелось остаться здесь навсегда. Если бы не хозяева.
– В мое время Дидро говорил, что русским нравится во Франции все кроме французов, – как-то бросил Толстой.
Адъютант от души согласился. Французы раздражали легкомыслием и сбивали с толку. Только что их резали на улицах и кидали в Сену. Теперь они хохочут и прогуливаются там, где кровь текла по желобам для грязи. Вчера с криком: Свобода! Равенство! Братство!" – отрубили голову законному королю. Сегодня не без наслаждения пресмыкались перед новой знатью – такими же трубочистами и сапожниками, только поудачливее – и благоговейно внимали приказам узурпатора. Что творилось в их головах? Что в сердце?
Через пять дней посольство представили Бонапарту в Фонтенбло. Корсиканец сначала воззрился на дипломатов с сумрачным недоверием. Но, разглядев Нессельроде, ужасно развеселился. Неужели так мал? Ниже самого императора французов! Высочайшее благоволение было секретарю обеспечено. Наполеон несколько раз прошелся мимо ряда верзил-адъютантов, подмигнул носатому карлику и вдруг, сменив обычный отрывистый солдатский тон, пожелал молодым людям много сил и здоровья, чтобы пережить парижские удовольствия.
Это была соленая шутка, никто не усомнился, о чем идет речь. Толстой потом негодовал:
– Я вам покажу "парижские удовольствия", господа! Заболеете – назад не возьму. Не хватало еще дома французской гонореи! Оставлю гнить на этой свалке человеческой безнравственности!
Но даже он несколько обмяк, когда встретил на катании в Булонском лесу знаменитую мадам Рекамье. Ладно бы просто встретил, сравнил с мраморным бюстом не в пользу оригинала – де постарела, располнела – и покатил дальше. Нет. Прекрасная Жюли, хозяйка самого модного, отчаянно оппозиционного салона, со всех ног спешила познакомиться с русским послом.
– Ах, как вам, должно быть, ненавистно общество этого выскочки! Моя подруга мадам де Сталь торопится в Россию видеть вашего царя! И заклинать его от союза с нашим домашним чудовищем!
Учтивые слова приветствия со стороны посла были приняты Рекамье как приглашение. И она без всякого желания графа залезла сначала в его карету, а потом в штаны. Причем посол остался уверен, что несравненная Жюли действительно отдала ему должное. Еще бы! Эта дама отказала самому Бонапарту и упала в объятия старого солдата!
Утром, когда Бенкендорф вошел в кабинет отца-командира, тот разглядывал себя в зеркало и насвистывал уличный куплет:
Во дворце Сен-Клу,
Не стыдясь ничуть,
Чаровница Жорж
Обнажила грудь!
Шурке стало неприятно. Он только что увидел "чаровницу Жорж" на сцене и легко уверил себя в ее абсолютном превосходстве не только над остальными актрисами, но и над женщинами вообще.
Однако посол пребывал в таком радужном расположении духа, в каком его не помнили с момента пересечения границы.
– Представьте, вся спальня в зеркалах. Кровать, как трон, на двух ступенях от пола. Красное дерево и медь. В жизни не видел такой элегантности!
Куда там краковской кастелянше! Бедняжка была забыта ради фальшивых соболезнований первой сплетницы Парижа. Бенкендорф не судил графа. Пусть хоть за границей повеселится! Толстой никогда не задевал Шурку обидными намеками на покровительство императрицы-матери. Потому что и сам был не без греха. Женился на деньгах. С кем не бывает! Счастья не нажил, зато привел в порядок свой любимый Псковский драгунский полк. С тех пор полк защищал его на войне и кормил в мирное время. Без родной части граф чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. А вне поля зрения супруги, урожденной княжны Голицыной, как без старшего по званию. Неудивительно, что и его захватил парижский вихрь. Впрочем…
– Ваше сиятельство, – осторожно напомнил полковник, – Бонапарт только вчера изволил говорить, будто всякий, кто осмелится заглядывать в салон мадам Рекамье, – его личный враг.
– Ага, – посол продолжал самодовольно разглядывать себя в зеркало. Он ничего не скрывал. На другой же день после высочайшего запрета завалил Жюли. Знай наших!
* * *
"Придворные дамы в большинстве являлись непостоянными любовницами Наполеона. Женщины императорской фамилии были далеки от добродетели. Религиозность и воздержание вызывали насмешки. Чтобы не отличаться от остальных, я обратил свои взоры на мадам Дюшатель".
А. Х. Бенкендорф
С послом императору французов действительно не повезло. Их встретили по первому разряду. Бонапарт всех желал уверить, будто завоевал дружбу царя. Поэтому русских привезли в Фонтенбло, где официально пребывал двор, и искупали в рукоплесканиях. Улыбались, говорили комплименты, были предупредительны, до неприличия заискивали и даже возили смотреть зоопарк императрицы Жозефины в Мальмезоне.
Там Бенкендорф впервые увидел утконоса – забавная тварь! И эму, и кенгуру, и черных лебедей, которых охраняли чуть ли не с примкнутыми штыками.
– А в вашей стране есть лебеди? – обратилась к нему одна из фрейлин императрицы, госпожа Дюшатель, белокурая, голубоглазая и воспитанная ровно настолько, чтобы по-купечески не кусать веер.
– Что вы, мадам, откуда у нас лебеди, когда весь год реки во льду?
Его слова привели окружающих в замешательство.
– Но как же вы сеете?
– А прямо в снег. Там и прорастает.
Невежество французов умиляло.
Мадам Дюшатель сразу решила, что любовь в снегу – это то, чего она еще не пробовала, – и увязалась за Шуркой. Для начала он счел ее достаточно любезной и красивой, хотя несколько увядшей. Такое случается от бурной жизни. Мари было всего двадцать шесть, но ее горячий роман с императором продолжали обсуждать на все лады.
Дюшатель считали скрытной. Пылкий темперамент она прятала за внешней холодностью. Оставалась в прекрасных отношениях с престарелым мужем и умела удерживать любовников на расстоянии вытянутой руки или "шелкового шнурка", как говорили при дворе. Ее продолговатые очи под густыми ресницами таили неизъяснимое очарование для того, кто смотрел в них первый раз. Но день ото дня становилось яснее, что изящные ужимки красавицы разучены и завтра они такие же, как вчера. А зеркальный взгляд может выразить любое чувство кроме искренности.
Сказать по правде, Бенкендорфу было холодновато с грациозной белокурой неженкой. Их встречи разнообразило только место: беседка на озере, тенистый грот, гнутый мостик над потоком забвения, лужок под плакучими ивами. Конечно, кисейный зонтик вместо надежного прикрытия сам по себе создавал атмосферу нервозности. Но даже опасения быть обнаруженным не будоражило кавалера настолько, чтобы скрыть скуку. Вскоре он понял, что Наполеон покинул Мари позевывая.
Говорят, она умела с невинным лицом появляться в покоях императрицы, только что выпорхнув от Бонапарта. Когда Жозефина тоном старшей, много повидавшей женщины начала отчитывать фрейлину, та и бровью не повела. Ее гордое лицо с орлиным носом оставалось непроницаемым.
Роман шел от понедельника до пятницы, с перерывом на мессу. К воскресенью полковник осознал, что имеет статую. Поэтому, когда Дюшатель, утолив любопытство, решила передать его подруге – смуглой, некрасивой и очень темпераментной мадам Савари, – любовник только поздравил себя, ибо Аделаида числилась более высокой ступенью в его послужном списке.
С ней не было и не могло быть скучно. Она все читала, со всеми переписывалась. Ехидно шутила об императоре, его окружении, бедной Жозефине, собственном муже, посланном из Тильзита в Петербург, о самой себе. Если Мари составила любовнику круг знакомств, Аделаида подняла их на должную высоту.
Бенкендорф даже решил, что креолки после тридцати – его тип. Опыт, помноженный на чувственность и бешеный темперамент, развлекали его не меньше месяца. Полковника ничуть не смущало, что метресса похожа на розу, которую опустили в горячий песок Аравии и забыли вынуть. Она обуглилась до самой сердцевины. Зато сохранила аромат страсти.
Из ее мимолетных разговоров Шурка почерпнул столько сведений, что донесения в Петербург стали напоминать увесистые тетради радивого ученика и запестрели именами первых лиц империи.
Чтобы увенчать коллекцию, не хватало одной существенной детали.
– Вы бы уж, голубчик, постарались, – смущенно басил Толстой. – Трудно понять этого Бонапарта. Да и не хочется. Но надо. Вот он послал к нам мужа этой мадамы. Генерала Савари. Так, на погляд, мужик честный. Прямой. Но за ним душок. Очень даже вонючий, я бы сказал.
Адъютант прекрасно понимал, на что намекает граф. Савари командовал отрядом, который сразу после трибунала в Венсенском замке расстрелял молодого герцога Энгиенского, отпрыска Бурбонов. По общему мнению, такое не могло произойти без личного приказа Бонапарта. Последний клятвенно отрицал обвинения. Все валил на Талейрана. И даже отправил Савари к русским – приватно рассказать правду. Его правду.
– Что хотите делайте, – бубнил Толстой, – но пусть ваша Савариха сознается.
"И кто читал мне нотации после Белостока!"
Нужные сведения должны были покинуть уста мадам без нажима, как бы случайно, оброненные между делом. Как-то, отдыхая после первого взаимного натиска, полковник обронил:
– Я с ужасом ожидаю возвращения вашего супруга.
Креолка даже поперхнулась вином от удивления. Она лежала на кремово-золотистых простынях, оттенявших ее смуглое тело.
– Разве в России его некому утешить? Зачем торопиться?
– Он не дипломат. Царю может скоро наскучить разговор солдата. – Шурка обрывал с грозди алые ягоды винограда и, прежде чем раскусить, долго вертел во рту языком. Чем доводил даму до исступления.
– Признаться, мой дурак страшно боялся ехать. Все из-за этого бедняги Энгиена. Сколько раз я говорила: не пачкай руки. Мало ли что прикажет консул!
Ой! Вот и все. Но мадам Савари была слишком опытна, чтобы не добавить к ванили шоколада.
– Всех погубил Талейран. Он уговаривал Наполеона, предоставил доказательства заговора. Государь не хотел. Жозефина даже отказала ему после случившегося. А кто откажет Талейрану?
Да, это был вопрос вопросов. Отказать министру иностранных дел в дружбе, в доверии, в деньгах должен был, конечно, русский царь. Ведь только он из всех европейских монархов отважился направить во Францию протест.
– Мой простофиля даже плакал! – потешалась госпожа Савари. – Думал, что император посылает его на смерть. Что ваш царь отрубит ему голову.
Бенкендорф взял креолку за подбородок.
– Довольно, дорогая. Эта тема тебя расстраивает, – он приблизил губы к губам любовницы и скормил ей одну из пунцовых виноградин.
– Ты сыт?
– Я голоден.
Утром он сидел в кабинете Толстого и запечатывал конверты с почтой.
– Вы ей верите?
– Ни слову.
– Кто же убил Энгиена?
– Без разницы.
* * *
"Нужно было обдумать туалеты, чего требовало национальное самолюбие".
Анна Потоцкая
Роман с мадам Савари был грубо прерван пожаром. Вернее, явлением Яны. Вернее, Яной на пожаре.
Она все-таки приехала в Париж! Без мужа! Чего следовало ожидать и страшиться.
Беспечный Бенкендорф еще думал, что легко отделался. Но супруги окончательно разодрались в Страсбурге. И графиня, сопровождаемая вереницей бедных родственников, – они же щит ее невинности, гарантия доброго имени, хранители благопристойных традиций – поспешила во Францию.
О чем Бенкендорф не знал до самого праздника шпор, когда неаполитанский посол, подданный Мюрата, не устроил традиционный осенний бал, увив галерею лозами винограда и покрыв просмоленным холстом, расписанным под потолок. Посольский особняк не мог вместить всех желающих. И, во избежание жары, духоты, толкотни, решено было танцевать на открытом воздухе. Хрустальные люстры с сотнями свечей были вынесены из отеля и помещены под полотняный полог.
Русское посольство пригласили в полном составе. Первыми явили себя офицеры, по случаю бала облаченные в белые панталоны и лаковые туфли. За ними топтались дипломаты в круглых очках и цветных фраках. Их заметно презирали. Мундиры теснили белые груди с брыжами.
Туалеты дам были ослепительны. Улыбки рассыпались, как бусы с оборванных нитей. Глаза блестели. Губы нашептывали такты известных мелодий. Знатные гости пребывали один за другим. Прошествовали в парах с мужьями сестры императора. Полина Боргезе, знаменитая яблоком, которое ей вручил Канова за классическую красоту. И ловкая маленькая Каролина Мюрат. Эти принцессы-выскочки вызывали у окружающих такое восхищение, будто никто не помнил, как кровью настоящих монархов запятнали эшафот!
Бенкендорф бесился и утешал себя только скабрезными слухами, которые сопровождали обеих. Де великий скульптор познакомился с прелестями Полины без покрывала. Как будто Елена Прекрасная в нем нуждалась! Де мадам Мюрат закрывает свои объятия только для мужа, и тот каждый вечер на пороге спальни восклицает: "Да был ли на свете монарх несчастнее меня?!"
За августейшей семьей следовали фрейлины, жены новой аристократии – не всегда изящные, зато богато укутанные в коконы муслина, перетянутые нитями жемчуга.
В отличие от них ограбленное, но благовоспитанное дворянство – то, что осталось, конечно, – демонстрировало хорошеньких дочек в платьях без украшений. С кушаками под грудью, с лентами в завитых волосах, с подвижными фигурками-свечками, на пламень которых еще могли слететься генералы его величества.
Вдруг среди приглашенных иностранок и жительниц провинции мелькнуло знакомое лицо. Бенкендорф сначала не поверил глазам. Яна шла, высоко подняв голову, увенчанную диадемой. На открытой шее сверкало ожерелье с крупными бриллиантами. Можно было поклясться, что она надела все золото, которое привезла. И мысленно повторяла слова Наполеона, сказанные еще в Варшаве: "Сама грация!"
Но Варшава не Париж. Рядом с этой девочкой призовые лошадки французского двора не имели никаких достоинств. Но демонстрировали элегантность.
Бенкендорф не стал прятаться. Узнает так узнает. С геройским видом он стоял в живом коридоре, обрамлявшем поток дам, и готов был пожертвовать собой в глазах новых знакомых – раскланяться и поцеловать руку провинциалки.
Но этого не потребовалось. Маленькая принцесса проплыла мимо, даже не взглянув на него.
– Как вам нравится это нежное дитя лесов и болот? – услышал полковник у себя над ухом. Обращались не к нему. Двое дипломатов бубнили по-итальянски.
– Выставка плохо ограненных алмазов? – отозвался второй. – Говорят, сам Бонапарт в походе предпочитал полек.
– На воздухе хочется деревенской еды!
Оба заржали, восхищенные своим остроумием. Полковник подумал даже, не ввязаться ли, ведь, задевая Яну, они позорили и его выбор.
Но в этот момент с дальнего конца галереи донесся испуганный крик. Муслиновая занавеска вспыхнула от свечи. Кто-то, желая прекратить пожар, дернул за ее край. Неудачно. Занавес накрыл люстру. Вспыхнул. Пламя лизнуло тканый потолок и в мгновение ока прокатилось над всей галереей, пожирая лаковых нимф и шелковые гирлянды цветов на колоннах.
Ужас охватил гостей. Началась паника. Все норовили выскочить через декоративные двери, забывая, что и стены из холста. Их можно распороть, пока огонь не добрался. Но на балы не ходят со шпагами!
Александр Христофорович схватил за руку пробегавшую мимо даму. Великолепную рослую брюнетку, чьи собранные на темени косы были проткнуты саженой шпилькой в виде золотой стрелы.
– Прошу прощения, мадам! Ваши кудри не пострадают!
Стрела оказалась у него в руках, и через секунду холст уже трещал под ней, а в горячую преисподнюю галереи ударил свежий ночной воздух. Дама билась в истерике, но почему-то не уходила, видимо, нутром чуя в Шурке спасителя. А может, надеясь на возвращение стрелы. Золото все-таки.
Бенкендорф перекинул ее через плечо и полез в сад. Ноша была нелегкой. Спасенная восхитительно тяжелила руку. Ее формам позавидовала бы и герцогиня Боргезе. А посадив свое приобретение возле садовой ограды, полковник понял, что Канова – низкий льстец!
– Джузепина Висконти, – произнесла женщина.
Шурка машинально отрекомендовался, соображая, что спас любовницу маршала Бертье, правой руки императора. После чего полез обратно в галерею выносить кто попадется.
Мужиков хватать он, конечно, не стал. Сами о себе позаботятся! А вот женщин пришлось выволакивать из-под падающих люстр и фальшивых деревянных скульптур. Они были так напуганы, что едва соображали.
Бенкендорф заметил, что среди огня мечутся всего несколько фигур, помогая страждущим. Один – высокий офицер в парадной уланской форме, с яростным воплем: "Пся крв!" – выкидывал через проделанные в холсте дыры людей на воздух. Другой – здоровенный рыжий детина, сам красный, как пожар, – курсировал к дверям. Он укладывал на каждое плечо по человеку, хватал еще двоих подмышки и бежал, пока над головой трещала горящая ткань.
Вынули, конечно, не всех. К шапочному разбору прибыл сам император и заявил, что намерен тушить пожар. Под его руководством дело пошло быстрее, как будто без Бонапарта никто не знал, что предпринять.
– Где меня нет, всегда бардак! – отрывисто сообщил он. – Выведите наконец раненых из сада.
И тут Шурка вспомнил о Яне. Галерея с треском догорала. Среди спасенных ее не было. Он поискал глазами и с ужасом осознал, что в начале вечера маленькая принцесса отправилась за ширмы, в импровизированную дамскую комнату, где красавицы могли поправить свои туалеты.
Ширмы давно пожрал огонь. Но полковник обратил внимание на подклет, сделанный в виде каменной аркады и поддерживавший столбы галереи. Туда забилось несколько перепуганных душ, сумевших перелезть через парапет, но не знавших, куда бежать дальше.
Бенкендорф обменялся взглядами с разгоряченным поляком. Тот что-то крикнул рыжему. Но полковник уже не слышал. Пригибаясь, он бежал к аркаде.
– Уходите! Уходите! Галерея сейчас рухнет!