Воевода без воеводства (его, повторим, контролировали русские войска) сразу сник:
– Тому статься нельзя, чтобы по смерти Его королевского величества Яна Казимира быть в Польше шведскому королю: нам надобен король, который ходил бы в нашей польской ферязи, а не в немецких флюндрах, эти флюндры нам и так придокучили!
…На третьей встрече комиссары повторили прежние условия, и Одоевский, обматерив про себя их упрямство, собрался вновь выйти вон, правда, уже не столь театрально, как в первый раз.
Тут вмешался посредник из Австрии Аллегретти де Аллегретто. Теплолюбивого дипломата ужасала мысль: а вдруг переговоры затянутся еще месяца на три?! Выпадет первый снег, а ему придется спать в шатре, в чистом поле? Понукаемый заботой о своем здоровье, посланец единственной европейской империи нравоучительно заметил:
– Надобно говорить о том, как мир учинить.
Посол Одоевский остановился на полпути к выходу из шатра, ожидая, что еще скажет посредник. Увы, Аллегретти де Аллегретто не сказал ничего, приятного для него:
– Полякам, войной разоренным, царскому величеству уступить нечего, города княжества Литовского и так почти все за русским царем. Если же от царя уступки не будет, мир не состоится и посредничать мне нечего.
"Домой, домой, в уютную империю, где переговоры ведут не в чистом поле, а во дворцах!" – подумал про себя иезуит Аллегретти де Аллегретто. Вслух добавил:
– Лучше ли царю будет, если польский король вместо мира с царским величеством помирится с королем Швеции?
Стоя, князь Одоевский ничем не выдал своих эмоций и величественно возразил:
– Царскому величеству не страшно, коли Ян Казимир помирится со шведским королем: у царского величества войска много, есть с кем и против двух государств стоять.
Фраза получилась гордая, но глубоко ошибочная – посол попал в подстроенную иезуитом ловушку, признав за истину весьма спорный тезис, что быстрый мир между Польшей и Швецией возможен. Но русский дипломат закономерно обратил на это внимание. Впервые он пребывал в ярости не наигранной, а настоящей. Странный парадокс: раньше Никита Иванович, уходя с переговоров, имитировал гнев, теперь же подлинное возмущение должен был скрывать.
"Ах ты, змея иезуитская! – думал он о посреднике. – Вспомни, как приезжал к великому государю, как уговаривал его объявить войну Швеции, как доказывал, что на стороне Москвы будет его империя, а благодарная за спасение Польша станет уступчивой… Теперь же ясно, не посредник ты, а союзник Яна Казимира! Обвел царя-батюшку вокруг пальца!"
Да, российская дипломатия не привыкла к тому, что посол может лгать столь бесстыдно. А Аллегретти де Аллегретто прекрасно помнил о девизе ордена иезуитов: "Цель оправдывает средства". И последовательно отстаивал интересы католической церкви и австрийского императора.
Разозленный, Одоевский возвратился на место, где сидел, и объявил:
– Пусть поляки признают за Москвой земли княжества Литовского , а денег царь требовать не будет.
Мол, с нищих не берем. Слова Никиты Ивановича на партнеров по переговорам должного впечатления не произвели.
– То не уступка, миру не будет, – возразил Аллегретти де Аллегретто, откровенно надавив на российского дипломата.
Тот, однако, остался непоколебим, демонстрируя, что эта уступка – последняя.
Прошло еще два дня. Не только представитель императора Священной Римской империи Аллегретти, но и польский маршал Завиша начал потихоньку тяготиться походной жизнью в шатре. Один князь Одоевский был жизнерадостен и невозмутим – он-то всегда мог съездить отдохнуть в Вильно и поспать в тамошнем дворце.
Наступил исторический день – 28 августа. Переговоры начались с обычных, ничего не значащих слов. Никита Иванович Одоевский сказал:
– Государь отступается от тех литовских городов, которых еще не взял.
– Это не уступка, отдайте Литву! – возразил польский маршал Христоф Завиша.
И тогда посол Одоевский произнес дерзновенные слова, ради которых и был на самом деле послан на переговоры:
– Государь ваш в совершенных летах, а наследников у него нет. Так пусть Речь Посполитая сейчас изберет нашего царя своим государем, с тем чтобы начал он царствовать после смерти Яна Казимира. И пусть уже ныне пишется он в титуле королем Польским. А великий государь вольностей ваших нарушать не будет.
Если поляки просто раскрыли рот от удивления, то венский дипломат-иезуит испытал настоящий ужас. Аллегретти де Аллегретто полагал, что никто из собравшихся на переговоры, кроме него, не ведал, что австрийский император уже решил, кому быть польским королем после смерти Яна Казимира – конечно же, сыну самого австрийского императора! И вот посредник вдруг осознал, что может перехитрить сам себя и спутать карты своему властителю.
А воеводе Красинскому очень хотелось вернуть себе Полоцкое воеводство. Он сказал:
– Предложение сделать вашего царя наследником польского короля поддерживаю. Увы, решить без королевской инструкции ничего не могу. А Польше без Литвы быть нельзя, пусть его величество покажет свою любовь к Польше и уступит Речи Посполитой Белую и Малую Русь.
Глядя, куда идет дело, Аллегретти де Аллегретто нервно произнес:
– Об избрании русского царя на польский престол ничего и слышать не хочу! Император прислал меня посредничать в переговорах о мире, а не о чьем-то избрании.
Ян Красинский любезно улыбнулся князю Одоевскому:
– Не пора ли нам завтра самим о мире поговорить, без посла австрийского императора, который русского царя Алексея на польском престоле видеть не желает, ибо его величество Фердинанд Третий хочет предоставить сей престол своему сыну.
Аллегретти аж передернуло – откуда все знает, каналья!
Князь Одоевский обрадовался словам Красинского. Ему этот иезуит не нравился уже давно. Чтобы закрепить успех и добиться заключения мира, Никита Иванович миролюбиво произнес:
– Царь, став королем, объединит силы Польши и Руси, можно будет не только совместными силами изгнать шведские войска из Польши, освободить от шведов Ригу, но и в целом принудить Швецию к послушанию и повиновению.
Красинский просиял, Аллегретти побледнел, а Одоевский хлопнул в ладоши, вызывая слугу:
– Можно и выпить по чарке водки, перед тем как идти обедать.
Одно смущало русского посла: польский маршал Завиша был мрачен, все время порывался что-то сказать воеводе Красинскому, но останавливался.
Вечером князь Никита Одоевский лежал в своем шатре и отдыхал. Было еще по-летнему тепло, он чувствовал пряный запах трав и все же не ощущал комфорта. Был бы дома, кликнул бы холопа, чтоб тот спустился в погреб, принес соленых огурчиков к водке. Да и сама водка из погреба была бы холодненькая. А в этой Литве даже хорошего квасу не найти! Эх, в Москве распорядился бы он баньку истопить, выпить водочку, а потом… Князь Никита Одоевский определенно разобрался бы, что делать потом.
Тем временем в польском шатре маршал Христоф Завиша выговаривал воеводе Красинскому:
– Ян, вы положительно сошли с ума. Доверить престол Речи Посполитой врагу католической веры?! Разве ни в том заключаются наши шляхетские вольности, что мы избираем короля сами? А иначе какая, собственно, разница шее, чей хомут на ней наденут?! Мы не можем пообещать русскому царю, что он будет признан наследником Яна Казимира.
Воевода несуществующего литовского воеводства, тезка короля Яна Казимира, Ян Казимир Красинский смотрел на варшавского щеголя и дивился его наивности. "Одет по последней моде, в фаворе при дворе, образован и столь простоват", – недоумевал он.
Выпив бокал хорошего вина из припрятанной для подходящего случая бутылки, воевода Красинский невозмутимо произнес:
– Нет, все же местным наливкам и настойкам далеко до доброго венгерского вина, вы не находите, милостивый пан?
Маршал Завиша побагровел от такого скрытого издевательства и от возмущения перешел на "ты":
– Да что ты мне о вине?! Я повторяю: нельзя обещать русскому царю трон Речи Посполитой!
Подчеркнуто спокойно воевода произнес:
– А вот и неправда, милостивый пан.
После паузы он многозначительно добавил:
– Пообещать очень даже можно. Но только с условием: царь возвращает Польше Малую и Белую Русь и заключает мир, а уже потом решается вопрос об избрании, чтобы избрание не получилось невольное. А раз избрание будет вольным, кто сейчас может сказать, что именно решит сейм?! Так что пообещать мы можем.
– Но хорошо ли это?
– Хорошо то, что хорошо для Речи Посполитой и ее шляхты. Меня удивляет позиция Аллегретти де Аллегретто. Иезуит, а не понимает простых вещей. Знаете, пан маршал, есть такая теологическая притча. Странно, что иезуит ее не помнит. А притча такова. Приходит к еретику князь тьмы…
– Свят, свят! О чем вы говорите, пан воевода?
– Я же сказал, к еретику. И обещает: богатство, красавицу жену, дворянство. Но, говорит, ты должен подписать договор, что после смерти твоя душа принадлежит мне. Еретик, не верящий в существование загробной жизни, отвечает: "Значит, красавицу-жену, любовницу, миллион талеров, поместье, дворянство, княжеский титул немедленно, а душу – только после смерти? Эх, ваше сиятельство, князь тьмы, не понимаю я, где же ты меня дуришь?"
– Свят, свят! Сами вы рассуждаете, как еретик!
– Это всего лишь богословская притча, пан маршал. Но я не считаю грехом постоять за интересы Речи Посполитой, шляхты и католической церкви, ибо сие неразделимо. Мы должны говорить: перемирие – сейчас, война московитов против шведов – сейчас, а решение вопроса о признании царя Алексея королем – только после войны.
С этим предложением польских послов все участвовавшие в мирных переговорах и разъехались. Было решено готовиться к подписанию мира и общими усилиями бить шведов.
Непомерная гордыня патриарха Никона, внушившего молодому царю Алексею Михайловичу нелепую идею занять польский трон, еще принесет России немало бед. Но первые последствия возникли сразу же после достижения соглашения. Эхо виленских переговоров быстро прозвучало в ставке украинского гетмана Богдана Хмельницкого в Чигирине.
– Выговского, Выговского к гетману! – звучало в штаб-квартире великого полководца.
Словно верный слуга, спешил генеральный писарь войска Запорожского к пану гетману. И как было ни демонстрировать верность?! Богдану Хмельницкому Иван Евстафьевич Выговский был обязан всем: жизнью, свободой, высоким положением.
Восемью годами ранее православный шляхтич Ванька Выговский служил у польского гетмана Потоцкого, армию которого разбили казаки Хмельницкого и крымские татары. Вместе с Потоцким шляхтич Выговский попал в плен. Но если за вельможного пана гетмана татары намеревались получить огромный выкуп, то Ванька Выговский должен был быть раздет и голым продан в рабство в крымском порту Кафа, чтобы закончить жизнь гребцом на турецкой или алжирской галере. Иван Евстафьевич не хотел для себя такой участи. Трижды пытался бежать, трижды татары, смеясь, арканом ловили его и наконец привязали к пушке, чтобы тот больше не бегал. Пришел бы Ваньке конец, да однажды увидел горемыку привязанным к пушке сам гетман Хмельницкий. Дал попить воды, а затем выменял у хана Ислама Гирея на хорошего коня. Видно, вспомнил гетман, что был знаком с Выговским еще в те давние времена, когда он – выпускник львовской школы иезуитов Зиновий-Богдан Хмельницкий – являлся генеральным писарем войска Запорожского, а Иван Выговский – его коллегой, писарем комиссара Речи Посполитой над запорожскими казаками. Запомнил, тогда, Богдан-Зиновий, что у Ивана Выговского изумительный почерк. Не просто так выменял гетман его за хорошую лошадь, взял к себе писарем.
Скромная должность, но умен и ловок оказался Иван Выговский. Создал целую канцелярию, очень быстро выяснилось, что без Выговского не делается в ставке гетмана ничего. И вот, Выговский – уже не личный писарь гетмана, а генеральный писарь всего казачества, второй человек среди казаков после гетмана, давно не Ванька, а Иван Евстафьевич.
Судьба играет человеком, порой генеральный писарь задумывался, а что было бы, не найдись у Хмельницкого понравившегося крымскому хану коня? Теперь же он чувствовал себя словно щука, брошенная в реку. Был Иван Евстафьевич, как и гетман, человеком образованным (к примеру, знал латынь, церковнославянский, польский языки), к тому же лучше Хмельницкого умел работать с бумагами. Как уже говорилось, Выговский создал канцелярию, в которой трудилось свыше десятка шляхтичей и которая по сути стала министерством внутренних и иностранных дел одновременно. Случалось, что писал он от имени гетмана указы. А уж советовался с ним гетман постоянно.
В тот день вбежав в покои Хмельницкого, Иван Евстафьевич увидел, что старый гетман в ярости и отчаянии.
Хмельницкий выпил большую рюмку водки и трезвым голосом посетовал:
– Предал нас, Иван, русский царь. Может, и под Польшей оставить. В Вильно судьбу нашу без нас решали. Вот, смотри!
Знаменитый гетман протянул генеральному писарю лист бумаги с донесением. Тот сделал вид, что внимательно читает. На самом деле Иван Евстафьевич прекрасно знал, что было решено на переговорах. Ведь это подчиненные его канцелярии – разведчики шпионили по всему региону. Среди них числились толмач великого визиря Крымского ханства, влиятельный львовский купец, серб из Стамбула… Свои агенты у генерального писаря были не только в Варшаве, но и в Вене, даже в далекой Праге. Иван Евстафьеич получал дорогие подарки от Москвы за то, что пересылал в Россию копии всех грамот, посылаемых гетману Хмельницкому от глав иностранных государств; в то же время Выговский писал бывшему шефу – гетману Потоцкому – о своем совершеннейшем почтении; забыв обиду, старался показать себя другом крымского хана…
Не удивил Богдан Хмельницкий Ивана Выговского подобными новостями. Удивила его реакция гетмана: там, где Выговский думал, анализировал, прикидывал, гетман сразу вычленил главное.
С великой горечью гетман сказал:
– А мы-то на Переяславской Раде поклялись: навеки едины!
– Ну, коли царь хочет стать польским королем, это еще не значит, что он отрекается от обещания взять нас под свою высокую руку. Украина – не Литва.
– А я не собираюсь ждать, отречется или нет! Пиши, Иван, всем пиши! И советнику трансильванского князя Ракоци, мудрому Яну Амосу Каменскому, и шведскому королю Карлу. Раньше не соглашался я вступать в союз с сими монархами, теперь же – согласен. Вместе раздавим ненавистную Речь Посполитую. Пусть князь Ракоци заберет Краков, Карл X – Варшаву и Литву, я же стану самодержавным князем Украины, а трон наследует мой сын Юрий!
Про себя Иван Выговский подумал: "Не слишком ли опасно? У Польши сейчас не только враги есть, но и друзья или временные союзники: русский царь, австрийский император, датский король. Может, выгоднее сейчас, когда слабы ляхи, потребовать от них приделать к государству "третью голову"? Дабы наряду с короной и Литвой образовалась бы третья часть федеративной Речи Посполитой – великое княжество Русское с центром в Киеве?" Иван Евстафьевич только подумал об этом, но не сказал гетману ничего. Не стоило вступать с Богданом Хмельницким в дискуссии, когда он в страшном гневе. Не привело бы это ни к чему хорошему для Ивана Выговского…
Глава VIII. Праздник голода
Генерал-губернатор Лифляндии Магнус Габриэль Делагарди стоял на Ратушной площади Риги и смотрел как некий простолюдин лезет на измазанный салом шест. На самом верху шеста заманчиво красовались хорошие сапоги и большой окорок. Сотни зевак не только подбадривали смельчака, но и заключали пари – доберется он до приза или нет. Глава Большой Гильдии Ганс Витте с некоторым сожалением сказал бургомистру Юргену Дунте: "Всё, представление сейчас закончится" .
Прогноз Ганса Витте оправдался – соискатель сапог, который уже протянул правую руку, чтобы сорвать их с верхушки шеста, не удержался одной левой на скользком, смазанном салом дереве и скользнул вниз, до крови раздирая себе руку. Сотни зевак дружно расхохотались. Зазвучали голоса в адрес неудачливого подмастерья из цеха ткачей: "Как тебе сапоги, Фридрих? Небось по шесту лазить – не то что шерсть ткать?!"
Стоявший чуть в стороне от толпы генерал-губернатор позволил себе легкую ироническую улыбку.
Что же за странное действо происходило в шведской Риге в августе 1656 года? В тот день рижане праздновали самый необычный праздник в мире – праздник голода. Умурскумурс, как его стали называть латыши, переиначив немецкие слова Hunger – голод и Kummer – горе. Во время польско-шведской войны начала семнадцатого столетия , многие районы Лифляндии подверглись страшному опустошению. Война совпала с чудовищным природным катаклизмом, какого никогда ранее не было в Ливонии и на Руси. В августе выпал снег, урожай погиб. В ряде стран наступили страшный голод и холод, в Латвии зафиксировали множество случаев людоедства. Рига снабжалась морем, продукты везли из дальних стран, здесь было легче выжить, чем в районах, где велись боевые действия. Тысячи беженцев устремились в город.
На высоком шесте висели флажки с обозначениями, какие районы Лифляндии подвергаются разорению воюющими армиями. Когда в Ригу возвращался разведчик и срывал со столба флажок – мол, этот район уже безопасен и беженцам оттуда можно возвращаться домой, то горожане, полуголодные, ликовали – ртов становилось меньше. И вот в течение многих лет в память о закончившихся бедствиях в августе устраивались красочные представления, кульминацией которых становилась борьба за призы. Граф Магнус Габриэль Делагарди обратился к стоявшей рядом супруге Марии:
– Как давно происходили эти трагические события. Уже десятки лет этот город не знает бед благодаря защите со стороны шведской короны.
Высокородная графиня согласно кивнула, хотя и подумала про себя, что ныне не стоило бы говорить о безопасности Риги в таком тоне, ведь неприятель уже близко. Но графиня никогда не поучала своего мужа, умелого политика, талантливого дипломата и известного военачальника. Красавица и умница, графиня Мария Делагарди позволила себе лишь намек на ироническую улыбку. Супруг понял ее по-своему:
– Знаю, ты хочешь сказать, что сам голод возник более полувека назад после того, как в Лифляндию вступили войска шведского короля Карла IX. Но разве войны не бушевали в Лифляндии и до этого? Швеция же обеспечила Риге покой и процветание.
И вновь графиня не стала возражать супругу. Она лишь сказала:
– Посмотри на этот город, Магнус!