– Господи! – воскликнула она. – Живописные-то какие! Смотрите – я видела жителей флоридских болот, и те постоянно мажутся жутко некрасивой коричневой жижей от москитов, которых там тьма. Но эти ребята – просто мечта художника!
– Или хууудший кошмаааар девочки, – возразила ей Дейзи Лавлейс – держу пари, она успела принять на грудь и теперь обнимала свою старую пуделиху, а глаза ее с набухшими веками сузились в щелки. – Они же чееерные, что твои ниииггеры, Фе-эрн-Луи-иза. Папочка бы уумер, если бы узнал, что его малышка выйдет замуж за черного ни-иггера!
Дерзкие сестрички Келли, которых нисколько не испугало появление индейцев, протолкнулись к нам поближе, чтобы рассмотреть их. Шайенны, в свою очередь, тоже совершенно завороженно смотрели на рыжих двойняшек – и что-то отрывисто залопотали, искоса на них поглядывая. У дикарей престранная манера смотреть на тебя – кажется, что они не видят тебя вовсе. Это трудно описать, но они не смотрят прямо на тебя, как белые, но точно изучают боковым зрением. "Смотри, Мегги! – сказала Сьюзен. – Смотри, я, кажется, вон тому понравилась! Симпатичный парень на белой в яблоках лошадке. О, точно, понравилась! – И бесстыжая девка приподняла подол платья, чтобы показать юноше голую ногу.
– На это глянь-ка тогда, дорогой, – сказала она с хрипловатым смешком. – Не хочешь ли приклонить копье в этом райском уголке? – Ее дерзость совершенно обескуражила беднягу, он осадил лошадь, и она заходила по кругу.
– Какая плохая девчонка, Сьюзи! – сказала сестра, Маргарет. – Ага, глянь, бедолага аж кругами ходит. Хотя я не сомневаюсь, что ты ему глянулась.
Гретхен Фатгауэр встала, большая и недвижимая, точно здание, уперев руки в широкие свои бедра и щурясь на солнце. Наконец она подняла кулак, затрясла им, точно призывая к тишине, и прокричала:
– Эй! Фы, парни! Я – хорошая женщина! Я буду хорошей женой! – и постучала себя по груди. – Я не кра-сотка, зато рожу больших и сильных детей!
И она расхохоталась, утробно мыча, как корова.
Фими, как всегда, спокойная и невозмутимая, только добродушно усмехнулась и покачала головой – судя по всему, зрелище ее позабавило. Кажется, ее темная кожа произвела фурор среди индейцев, потому что вокруг нее тут же стало виться несколько человек, явно переговариваясь и касаясь своих щек, намекая на цвет ее кожи. Потом кто-то помахал своим, и через мгновение здоровенный чернокожий индеец выехал вперед и встал перед Фими. Одет он был, как все индейцы, но совершенно точно родился негром, да таким рослым, что верхом на пони выглядел, точно оседлал игрушечную лошадку.
– Вот это да! – усмехнулась Фими. – Я думала, что видела все, но просто не верю своим глазам! Ты чего это нацепил перья, ниггер?
Но, похоже, негр знал английский не лучше, чем прочие, он лишь что-то пробурчал в ответ на индейском наречии.
Потом дикари начали оживленно совещаться. Кто-то даже спорил на повышенных тонах; атмосфера напоминала аукцион на чикагском скотном дворе. Держу пари, они и правда выбирали, кому какая достанется! Они не тыкали в нас пальцем, но посматривали оценивающие и быстро-быстро лопотали. Оставалось лишь гадать, что они говорили: "Я возьму с желтыми волосами! Я возьму рыжую! Я возьму большую! С черной кожей – моя! А моя – в синем платье! Я возьму ту, что с белой собакой!.." Не будь вся сцена похожей на сон, можно было разобидеться на их наглость. Но с самого начала, а в этот момент – особенно, мы понимали, что стоим на пороге нового мира, что цивилизация, в которой мы жили всю жизнь, будто обрушивается за нашей спиной в огромную воронку, разверзшуюся под ногами.
Я стала оглядываться, пытаясь догадаться, который из них положил глаз на меня, как вдруг поняла, что на меня смотрит тот самый, что прибыл во главе всадников и теперь сидел на лошади, абсолютно неподвижный, не говоря ни слова. В руках он держал копье и богато украшенный щит, а на голове у него красовался роскошный убор из орлиных перьев, ниспадавший на спину и на круп коня. Копыта животного были разрисованы белыми зигзагами молний, но лицо вождя осталось нераскрашенным. Выглядел он заметно старше прочих, или просто казался таким, потому что не суетился и излучал зрелую уверенность в себе. У него была темная кожа, привлекательные черты и резко очерченные скулы. И он не лопотал и не делал знаков, как другие, а просто сидел и смотрел. Чуть погодя он поднял копье и слегка качнул им в мою сторону – поистине королевский жест: "это моё"; таким образом осуществилась совершенно феодальная "принадлежность по праву", и я без тени сомнения поняла: вождь выбрал в невесты меня. Я кивнула… не то, чтобы ему лично, но в знак согласия, окончательного принятия той сделки, что мы заключили, и признаюсь честно – чисто по-женски расчетливо подумала, а ведь могло быть куда хуже.
В этот момент я оглянулась и увидела наших солдат – выстроившись в шеренгу, они беспокойно наблюдали за происходящим. Попутно пытаясь успокоить лошадей – те фыркали и тихо ржали, становились на дыбы и били копытами, почуяв чужие запахи и увидев диких собратьев. Во главе батальона уверенно держа ноги в стременах и осторожно отводя в сторонку белую кобылицу, был капитан Джон Бёрк, и в глазах его стояла невыносимая грусть.
Так же внезапно, точно повинуясь неслышимому сигналу, дикари, все, как один, развернулись с поразительной слаженностью, точно стая черных дроздов, вспорхнувшая с земли, и ускакали прочь так же стремительно, как появились.
7 мая 1875 года
Утром комендант лагеря, полковник Брэдли, явился к нам в сопровождении капитана Бёрка – целью его визита было рассказать нам о предстоящей процедуре "передачи". Какое неромантичное слово! Все должно случиться завтра утром. Шайенны приедут на рассвете; нам посоветовали взять с собой как можно меньше багажа, потому что дикарям неведомы чемоданы, и средств для транспортировки у них нет. Как съязвил капитан, колеса они пока не изобрели.
В течение дня еще кое-кто из наших передумал – уверена, что причиной тому послужило появление давешних индейцев. В самом деле, одна несчастная девушка, которую, как и меня, забрали из лечебницы Чикаго, куда ее упекли за "нервозность" – кажется, совсем помешалась: всхлипывая, она бормотала несвязную чушь. Ее отправили в лазарет. Она вела себя так, как и полагается сумасшедшей. В самом деле, прерия – не место для нервических больных. Посреди ночи еще четыре женщины попытались удрать из лагеря, но утром солдаты их отыскали и вернули. Обнаружили их индейцы-разведчики в холмах – в полубессознательном состоянии и промерзших до костей; ночами в горах было еще холодно. Я не знаю, что с ними сталось. Для себя я решила: сделка так сделка. Но Бог свидетель, все мы сомневались в выборе…
Да, завтра за нами вернутся… Господи… Что же мы наделали?
Постскриптум к записи сего дня. Поздно вечером "Джимми" заглянула в нашу палатку и позвала меня.
– Кэп зовет тебя, милая, – сказала она. – Должна предупредить: видок у него не из лучших.
Ранее, когда нас собирал полковник Смит, я уже заметила, что капитан молчалив и чем-то озабочен; но, когда я вошла в его палатку, все же не ожидала, что он будет таким взволнованным. Он сидел в кресле, перед ним стояла бутыль виски и стакан, а когда я подошла, он вскочил и начал расхаживать туда-сюда, точно разозленный лев по клетке.
– Вы знаете, зачем я за вами послал? – от его обходительности не осталось и следа.
– Уж не за тем, чтобы читать Шекспира, – ответила я.
– Можете смеяться надо мной сколько угодно, Мэй! – отрезал он. – Вы гордая и неосмотрительная! Но это уже не игра. Вы больше не актриса в этом фарсе.
– Мне неприятны ваши слова, Джон! – ответила я. – Я знаю это, как никто. Тогда я отвечу прямо: я подозреваю, что вы будете просить меня не принимать участия в завтрашнем обмене.
Он перестал ходить и обернулся ко мне:
– Просить? – взвился он. – Умолять? Я вам запрещаю! Вы не должны соглашаться на это безумие. Я не допущу этого!
Признаю: я тогда смеялась над расстроенным капитаном… Но то была напускная храбрость отчаявшейся женщины. Ведь, сказать по правде, я тоже начинала терять голову от страха по мере приближения нашей участи и опасений за себя и подруг. С тех пор, как мы увидели дикарей живьем, все наши моральные устои пошатнулись. Но я бы ни за что не показала остальным и капитану, что мне страшно и я больше не верю в себя.
– Дорогой мой капитан, – сказала я. – Позвольте вам напомнить, что я не ваш солдат, и вы не имеете права мне что-то запрещать. В любом случае, приказы тут отдают вышестоящие чины.
Капитан покачал головой – от недоверия, но и гнев его улетучился.
– Откуда у тебя сила, чтобы смеяться, Мэй? – мягко удивился он.
– То есть вы вправду решили, Джон, что я смеюсь оттого, что мне легко? – спросила я. – Что я насмехаюсь над вами? Считаю, что это пьеса, в которой я – актриса? Неужто вам непонятно, что я смеюсь, чтобы не заплакать? – И я процитировала: – Свое страданье я научу быть гордым…
– …и сама покорно подчинюсь веленьям скорби, – закончил за меня капитан Бёрк – и вдруг опустился передо мной на колени: – Послушай, Мэй, – он сжал мои руки в своих, – ты не просто не можешь себе представить, через что вам придется пройти. Вы не сможете жить среди этих людей – это все равно, что жить в стае волков или в медвежьей берлоге. Ведь они так отличаются от нас! Поверь мне, я знаю, что говорю. Дикари – не просто иная раса, это вообще иной вид человека!
– Но все же человека, Джон? – переспросила я. – Неужели мы не сможем найти ничего общего, мы, человеческие женщины и мужчины?
– Это первобытные люди, Мэй, – ответил он. – Язычники, так и не развившиеся, чтобы стать выше мира природы, не соприкоснувшиеся с красотой культуры и цивилизации. У них нет религии, только суеверия, нет искусства, кроме рисунков на камнях, нет музыки, кроме барабанного боя! Они не читают и не пишут! Я спрашиваю вас: есть ли у дикарей свой Шекспир, свой Моцарт, свой Платон? Это дикие, ленивые люди. История их написана кровью: столетия беспрестанных битв, зверств, воровства и резни, убийств и вырождения! Послушайте меня, Мэй, – они живут не так, как мы. Не так думают… – он замешкался, точно искал слова, – не так… любят.
У меня перехватило дыхание от ужаса и мрачных предчувствий, когда я услышала суровые слова капитана.
– Любят? – переспросила я, почти утратив самообладание. – Что вы имеете в виду, Джон, почему дикари любят не так?
Но он лишь покачал головой и отвел глаза:
– Они… как звери, – наконец выдавил он.
– Господи, Джон! – тихо сказала я; никогда еще я не испытывала такого отчаяния… или мне так почудилось в тот миг. Но потом я вспомнила то отчаяние, от которого бежала, – и тут же бездны моего ужаса куда-то испарились.
– Как-то ты спросил меня, почему я согласилась участвовать в программе, – сказала я. – И теперь я расскажу, капитан. Может, это успокоит вас. Меня завербовали из психиатрической лечебницы – дали выбрать между остатком жизни за решетками на окнах и жизнью среди дикарей. А ты бы что выбрал, Джон?
– Но ведь ты не безумнее меня, Мэй, – поразился капитан. – За что же тебя туда отправили? Прости мою нескромность, но я спрошу.
– За любовь, – ответила я. – Я полюбила человека, которого моя семья сочла недостойным.
От моего взгляда не укрылась тень разочарования, пробежавшая по лицу Джона Бёрка – его взращенная в католичестве добродетель явно была задета известием о моем "грехе". Он отвел взгляд в замешательстве.
– Людей не запирают в психушку за ошибки, – сказал он.
– Ошибки, Джон? – вспылила я. – Любовь не может быть ошибкой. Мои дорогие дети, о возвращении к которым, когда закончится эта авантюра, я молюсь каждую ночь, они не ошибка!
– И что же за официальный диагноз, который поставили врачи, чтобы держать тебя в лечебнице? – спросил он.
– Половая невоздержанность, – ответила я честно. – Как выражаются мои родственники, "развратность".
Тут он выпустил мою руку и поднялся с колен. Он снова отвернулся от меня; лицо его выражало еще большее расстройство. Я догадывалась, о чем он думает.
– Джон, – сказала я. – Я не чувствую нужды оправдываться от этих лживых обвинений или говорить, почему я так себя повела, сейчас и тогда. Мы ведь с тобой друзья, так? В такое короткое время мы успели привязаться друг к другу. Если бы мы встретились при иных обстоятельствах, если чувства мне не лгут, мы стали бы много больше, чем друзья. Может быть, излишне страстная, да, но не развратная. В моей жизни был только один мужчина. Отец моих детей, Гарри Эймс.
– Я могу вмешаться в твою судьбу и обратиться к властям! – перебил он меня, вновь обернувшись. – Может быть, мне удастся найти предлог, чтобы тебя освободили от участия в этом позоре.
– Даже если сможешь, – возразила я, – ты не в силах запретить моей семье снова упрятать меня в это жуткое место. Как ты сказал, я не могу представить жизнь среди язычников? А ты не можешь представить, каково мне было там, где каждый день походил на предыдущий – один безнадежный и бессолнечный день сменялся другим, и так снова и снова. Что бы ни ожидало меня в странном новом мире, оно не сравнится с пережитыми мною скукой и тяготами лечебницы. Я скорее умру, чем вернусь туда, Джон!
И я встала и подошла к нему. Обняла за талию и положила голову ему на грудь. И стояла так, слушая биение его сердца.
– Должно быть, теперь ты ненавидишь меня, Джон, – сказала я. – Теперь, когда знаешь правду. Может, ты решил, что я заслужила свое наказание – быть отправленной к туземцам.
Капитан тоже обнял меня, и в тот момент, впервые за долгое-долгое время, я почувствовала себя в безопасности, точно на его груди я нашла убежище от смятения чувств и трагедий моей жизни. Я чувствовала его запах – запах сильного мужчины, подобный аромату осеннего леса, ощущала мускулы на его спине, точно крепкие стены хорошего дома. Ритмичное биение его сердца рядом с моим ощущалось, точно пульс самой Земли. "Так бы и остаться здесь, в его объятьях, как в безопасной гавани", – подумала я.
– Ты не можешь не знать, что я люблю тебя, Мэй, – сказал он. – Что я никогда не стану тебя презирать или осуждать. Если бы я мог остановить это безумие, я бы непременно это сделал. Сделал бы все, чтобы спасти тебя.
– Ты помолвлен с другой, Джон, – возразила я. – И я… и я тоже. Может, меня и можно было спасти, но уже слишком поздно.
В тот момент я поняла, что если кого и надо спасать, то это Джона Бёрка – от меня, от моей страстной в нем нужды, от желания раствориться в нем, как и от его желания раствориться во мне, стать единым и неразделимым целым. Кто так болезненно и так быстро лишается благословения Божьего, как не набожный мальчик-католик, воспитанный в иезуитской школе? Как не благородный офицер, помолвленный с другой? Какая любовь слаще той, что запретна?
Когда Джон Бёрк поцеловал меня, я ощутила легкий сладковатый привкус виски на его губах – и то, как глубоко внутри моральные принципы поддаются моей жажде, которая оказалась неизмеримо сильнее. Я почувствовала, как нас обоих уносит, и обняла его крепко-крепко, как спасательный плот, точно только прикосновение наших тел сможет удержать меня в этом месте в это самое время, и только в тот миг, когда наша плоть сольется в единое неделимое целое, я найду опору в этом мире, единственном, который я знаю.
– Так покажи мне, Джон, – выдохнула я ему в губы, – покажи, – молила я, – покажи, как любит цивилизованный мужчина…
8 мая 1875 года
Дорогой Гарри,
Должна написать тебе самое веселое и непринужденное письмо, какое можно сочинить в этот вечер, потому что если я когда и лишусь разума, то завтра же, в первую ночь на индейской территории. И если я напишу тебе, воображая, что ты когда-нибудь все же прочтешь это письмо, может, я смогу еще на мгновение продлить иллюзию, что все в порядке, что мне все приснилось, и я проснусь в твоих объятьях, и все будет хорошо… да, все будет хорошо…
Я стану женой вождя. Да-да, главарь дикарей выбрал меня в невесты! Его положение равнозначно нашему понятию о знатном господине, так что я стану повелительницей индейцев, что-то в этом роде… Ха! Видишь, Гарри, к чему привела наша история? Я теперь жена вождя, королева шайеннов, будущая мать дофинов-язычников.
Его зовут Маленький Волк, и это прославленное имя среди обитателей Великих равнин – он даже удостоился личной аудиенции президента Улисса Гранта в Вашингтоне. Даже мой капитан вынужден признать, что у вождя репутация бесстрашного воина и великодушного правителя. И еще – вынуждена признать, что для дикаря он недурен собой. Трудно сказать, сколько ему лет. Точно не юноша, и совершенно точно старше меня, но совсем не старик, нет… лет сорока, я бы сказала. Он крепкий и подтянутый, с темными, почти черными, глазами, резкими чертами и решительный, как вожак волчьей стаи. При этом у него благородный вид и голос его приятен, хотя язык его племени трудно назвать благозвучным.
Они прискакали и пригнали лошадей сегодня утром, Гарри, с необычайной помпой, издавая странные лающие звуки, – по ним было легко догадаться, что приближаются туземцы. Лошадей загнали в стойла, где их пересчитал инспектор.
Да, конечно, у меня смешанные чувства по поводу того, что меня обменяли на лошадь – хотя я утешаюсь тем, что скакун, которого Маленький Волк подарил коменданту в обмен на мою руку и сердце, один из лучших в табуне; не то, чтобы я разбиралась в лошадях, но мой новый друг, погонщик мулов "Джимми", именно так и сказал.
Так что мне, наверное, стоит радоваться, что взамен белой женщины белый человек получит превосходного коня… Может, оно и к лучшему?
Моя верная подруга Марта выйдет замуж за страшноватого парня, очень метко прозванного Колтун-на-Голове – неухоженная грива делает его похожим на самого буйного пациента в сумасшедшем доме. Но при этом он, совершенно точно, отличный воин.
Особенно причудливым поворотом в нашей странной истории стал союз нашей отважной Фими с живущим среди индейцев негром. Какое сплетение судеб! Его так и прозвали – Черный Человек. Лагерный переводчик, Брюйер, наполовину француз, наполовину индеец сиу, рассказал нам, что будущий муж Фими был похищен из повозки со сбежавшими неграми-рабами, когда был совсем маленьким, и воспитывался в племени. Так что он ничем не отличается от прочих индейцев. Он не знает английского, и все обращаются с ним как с равным. Наверное, в этом индейцы куда цивилизованнее нас. Красивый парень, ростом куда выше своих соплеменников, он вполне подходящая пара нашей Фими… Прости меня, если я пишу глупости… Ведь я – девушка, мне страшно и я очень устала… Хочу лишь завершить рассказ об этой безумной затее…
Хелен Элизабет Флайт, наша художница, была выбрана знаменитым шайеннским воином по имени Боров. "Наверное, я не возьму себе творческий псевдоним, – сказала она в своей обычной остроумной манере. – Хелен Боров – как-то не звучит, правда?" Несмотря на неблагозвучное имя, господин Боров вполне симпатичный человек, широкоплечий и выше среднего индейца.